Век цвести гефсиманским садам
на небесных балконах,
а под ними горит нотр дам,
и венеция тонет.
Выпьешь кофе с утра,
затянувшись крутой сигареткой,
и спускаешься в рай,
чтоб проехать всю красную ветку -
от девяткино до
до маршруток куда-нибудь в стрельну,
там, где птичье гнездо,
а за ним начинается ельник,
а за ним - океан,
то есть просто маркизова лужа.
Гефсиманским садам
что с того, что здесь ветер утюжит.
Этот плащ-дождевик
по-балтийски дается на вырост.
Здесь не вирус возник,
но возникло понятие вирус.
Смотришь в небо с тоской,
а оно на тебя с облаками.
Ты такой весь простой
со своими ногами-руками,
со своими словами, но им
на балконах не место.
И, как прежде, стирается рим
в тишине поднебесной.
На этом олимпе сидят золотые тельцы,
сосущие млеко из звездно-зернистой дороги,
их путь устилают сраженные единороги,
Гомеровы боги и даже аидовы псы.
Спокойно пасется навеки плененный Пегас,
лишенный и крыльев, и званий, и гордой натуры.
Под крик полуночный надломленной клавиатуры
роскошные дуры влезают, шутя, на Парнас.
Здесь все не про нас - мы не модны, и рожи не те,
улыбки кривые, иным поклоняемся датам,
нас тычут носами в доступный картон самиздата,
а девки в халатах листают гламур в темноте.
Давай про любовь! Чтоб рыданием глотки свело
у девок и барышень сплошь по Тверскому бульвару.
Да ноги дрожат, погляди, у конька-боливара, -
он вынес бы пару, но спину натерло седло.
И едут в телегах на этот треклятый олимп,
скрипя ободами, ползут рифмачей караваны.
Гомеровы боги и псы дружно бьют в барабаны,
набиты карманы, ладони в алмазной пыли.
На что нам с тобой - босоногим и еле живым,
напившимся всласть кислородных московских коктейлей,
на что нам с тобой олимпийские сны, в самом деле,
в которых Емели крылаты, как невские львы.
Она из породы красивых пернатых зверей,
а я - одомашненный дактиль, сорвавшийся прочь
с продрогшей Варшавы, с заснеженных польских аллей,
затем, чтоб увидеть в цыганском изломе бровей
свою же цыганскую, польскую, кольскую ночь.
Затем, чтоб в брусничной прохладе ее живота
найти абиссинские сказки бродячих солдат
о том, как семь врат проходила нагая Иштар.
И каждый из этих солдат по-библейски не стар
и помнит ручей, где кастальская билась вода.
Она из монгольских степей, араратских снегов,
а я - перекованный инок, слетевший аскет,
с холодных карельских, вплетенных в туман берегов,
затем, чтоб руками сыграть с ней в китайское го,
в чудное вейци, где монет на прелюдию нет.
Затем, чтоб под утро, закрывшись от света рукой,
забыть абиссинцев, что помнят нагую Иштар,
аллеи Варшавы, кастальских ключей молоко.
Забыть. И подняться в полярное небо рывком,
где солнце похоже на теплый магический шар.
Ветер обманчив,
носит сухие листья.
Маленький мальчик
шел, как большой, на выстрел.
Вот вам войнушка -
скоро он стал героем.
Сосны, опушка,
чаша небес со зноем.
Звон комариный,
млеет под солнцем ряска.
Быть командиром -
чертова свистопляска.
Дед бы гордился,
даже пожал бы руку,
дал бы конфету
с мишкой герою-внуку.
...
Ветер обманчив,
носит сухие листья.
Маленький мальчик
взрослые пишет письма:
"Мам, все в порядке,
кормят, сержанта дали,
дед бы гордился,
внука б узнал едва ли".
...
Ветер обманчив,
листья швыряет в осень,
шарит по дачам,
цепляет верхушки сосен.
Бледность на скулах
сквозь черноту загара -
маленький мальчик
взрослого Кандагара.
Мы обошли по кругу Нотр-Дам.
Чтоб от жары и жажды не свалиться,
в кафе напротив пили чай,
и нам
горгульи корчили свои горгульи лица.
(Сыр выпал, с ним...) Прекрасен се fromage!
Пронизан воздух тонким ароматом.
За этот сыр, что расщепляет атом
своей слезой,
ты многое отдашь.
Есть жизнь своя в районе Пляс Пигаль*.
И здесь парижский тон et cetera.
Не веря ни в божественность ребра,
ни в фабулу эдемского романа,
турист послушно тянется туда.
Но нам сия любовь не по карману.
У Эйфелевой башни на газон
упасть, звеня от дышащего зноя,
глядеть на небо ино-не-земное,
на башню из металла.
Что за блажь -
лезть на последний кованый этаж,
где не спеша летает воронье,
разглядывая прелести её.
________________________________
* район красных фонарей в Париже
В поезде из Парижа до Нима
/Лионский вокзал, 17:30/
Франция проносится мимо -
с юга на север.
Прощай, столица!
Встретимся на бульваре Карно -
это в Тулузе /скажи, пожалуйста!/
Ночью на юге темным-темно,
солнечной лавой
над Пиренеями стынет закат,
ветер бьет ставни горячий влажный,
под этой лаской стекла дрожат.
Не так уж важно,
кому ты пишешь свои записки -
поэт, трубадур, дурачок салонный.
А может, ты сам Фома Аквинский,
который смотрит из-за колонны
на этот город кирпично-розовый,
в ночи, похожей на чашу грога,
где окситанка простоволосая
спешит по улице Лангедока.
Есть бутылка вина - заграничного славного пойла,
на картинке заманчив какой-то прованский chateau.
Есть видок из окна - серо-зимний свалявшийся войлок,
по которому мальчик несется с корзиной цветов.
Все спешит и спешит, и как будто не сделал ни шагу.
Что подснежники здесь - королевам не нужная блажь.
Ты возьми для души деревянную лошадь и шпагу.
Деревянную шпагу, похожую на карандаш.
Скоро станешь поэтом печальным, и томным, и зрелым.
Будешь пить из горла из бутылки с прованским chateau,
белым питерским летом, порой до отчаянья белым,
по Фонтанке гулять в кашемировом модном пальто.
Но погонит тоска в сколь угодно далекие страны
наблюдать носорогов и прочую божию тварь.
Там природа резка и почти, и почти первозданна.
Первозданна, как будто с нее начинается рай.
На краю континента - какой-нибудь древней Гондваны,
на ходу размыкая надушенный шейный платок,
тот же мальчик бежит по песку к своему океану,
за которым прозрачная дева в прованском chateau.
За которым земная жена в петербургской квартире.
Белый китель накинешь на плечи. Тоска и озноб.
Помнишь те фонари, что уже обреченно светили.
И те пальцы, что нежно крестили горячечный лоб.
Елена Мудрова (1967-2024). Люди остаются на местах[Было ли это – дерево ветка к ветке, / Утро, в саду звенящее – птица к птице? / Тело уставшее... Ставшее слишком редким / Желание хоть куда-нибудь...]Эмилия Песочина. Под сиреневым фонарём[Какая всё же ломкая штука наша жизнь! А мы всё равно живём и даже бываем счастливы... Может, ангелы-хранители отправляют на землю облака, и они превращаются...]Алексей Смирнов. Два рассказа.[Все еще серьезнее! Второго пришествия не хотите? А оно непременно произойдет! И тогда уже не я, не кто-нибудь, а известно, кто спросит вас – лично Господь...]Любовь Берёзкина. Командировка на Землю[Игорь Муханов - поэт, прозаик, собиратель волжского, бурятского и алтайского фольклора.]Александра Сандомирская. По осеннему легкому льду[Дует ветер, колеблется пламя свечи, / и дрожит, на пределе, света слабая нить. / Чуть еще – и порвется. Так много причин, / чтобы не говорить.]Людмила и Александр Белаш. Поговорим о ней.[Дрянь дело, настоящее cold case, – молвил сержант, поправив форменную шляпу. – Труп сбежал, хуже не выдумаешь. Смерть без покойника – как свадьба без...]Аркадий Паранский. Кубинский ром[...Когда городские дома закончились, мы переехали по навесному мосту сильно обмелевшую реку и выехали на трассу, ведущую к месту моего назначения – маленькому...]Никита Николаенко. Дорога вдоль поля[Сколько таких грунтовых дорог на Руси! Хоть вдоль поля, хоть поперек. Полно! Выбирай любую и шагай по ней в свое удовольствие...]Яков Каунатор. Сегодня вновь растрачено души... (Ольга Берггольц)[О жизни, времени и поэзии Ольги Берггольц.]Дмитрий Аникин. Иона[Не пойду я к людям, чего скажу им? / Тот же всё бред – жвачка греха и кары, / да не та эпоха, давно забыли, / кто тут Всевышний...]
