О сварщике Солоухове писали в газетах города,
что он для рабочей братии - едва ли не полубог.
Якшается, знамо, с духами, вплетает им искры в бороды
за некие там симпатии породистых недотрог.
И, веришь, любили-холили его - постоянно пьяного,
возились с ним, будто с маленьким, стелили ему постель.
Гармонь раздирал до крови он, а после почти что планово
чинил утюги, и чайники, и горы дверных петель.
Гудело депо трамвайное, когда Леонид Кириллович,
ручной управляя молнией, в металл пеленал огонь.
Вагоны делились тайнами, друзья собирались с силами,
и, видя стаканы полные, дрожала в углу гармонь.
Гулял молодой да утренний, в куртяшке отцовской кожаной,
с красивыми недотрогами сжигал себя до зари.
А спать не хотелось - муторно, врывалась война непрошено,
делила его на органы, крошила на сухари.
Он снова сидел в смородине, а там, на дороге, в матушку
с братами и шустрой Тонькою стрелял полицай в упор.
Батяня был занят Родиной, а Тонька хотела платьишко -
смешная такая, звонкая... Уснёшь, и звенит с тех пор.
О сварщике Солоухове шептались не больно весело.
А кто его видел спящего? Не даром же - полубог.
До хрипа он спорил с духами, до боли любил профессию
и, знаешь, всю жизнь выращивал смородину вдоль дорог.
Не был я в этом городе, кто бы меня позвал?
Мне не вручал на холоде звёздочки генерал.
И самогон из горлышка, верите, я не пил.
Прыгал тогда воробышком, не напрягая сил.
Клювом царапал зёрнышки - бурые угольки.
Чёрными были пёрышки, красными ручейки.
Падали с неба отруби - липкий солёный снег.
Мёртвыми были голуби, ломаным - человек.
Раны не кровоточили, а источали боль.
Страх накануне ночи и... ночь, переправа, бой.
В небе стонали ангелы, нимбы летели в ад.
Если бы память набело - слёзы бы или мат.
Слёзы метели выпили... "Маленький, расскажи:
плаха, верёвка, дыба ли? Что она, наша жизнь? -
бросил мне хлеба корочку. - Хочешь, не отвечай..."
Молча достал махорочку, сел, раскурил печаль.
Вкусная корка, твёрдая... Думал всё время так:
голуби - только мёртвые, пепел и полумрак,
зёрнышки - только жжёные, красные ручейки.
Люди, себя лишённые, - холмики у реки!
Нет же, я не был... не был я... Знаю, что это сон.
В памяти корка хлебная... Курит и смотрит он...
Глаз голубые стёклышки с горюшком без любви...
Бьются в окно воробышки, глупые воробьи...
Чёрные птицы бродят по звёздным швам,
ищут остатки всеми забытых свастик.
Ты прилетела. Здравствуй, мой милый вамп.
В небе полно любви, не хватает страсти.
Молча снимаешь крылья в который раз,
пахнешь солёной степью, полынным соком.
Что же ты в эту небыль-то забралась?
Бог, он какой? Обычный. Да Бог с ним, с Богом.
Я отошёл от прошлой своей войны,
ты прилетаешь реже ко мне и реже,
мы, говоришь, любить с тобой не вольны,
плачешь, как будто бритвой по сердцу режешь.
Мне надоела злая твоя родня,
я возродился, снова - большой и сильный.
Утро уносит прочь тебя от меня,
может, и мне такие же сделать крылья?
Толку томиться в комнате у окна,
каждый безумный день заполняя ветром.
Там, за холмом, другая моя война
крылья за просто так предлагает смертным.
***
Эта судьба за красной твоей чертой.
Значит, за Родину всё-таки стоит драться?
Жизнь может быть убойной и холостой,
всякую примем запросто без квитанций.
Брось на весы, шагай к своему врагу.
Пуля, осколок? Штык по душе? Граната?
Крылья примерить хочешь - я помогу,
если по силам быть на земле крылатым.
Если способен выпить чужую боль,
вывернуть душу, стать навсегда забытым.
Видишь, колючий сумрак оплёл забор,
сыплется в землю горе назло молитвам.
Там, за колючкой, каждый уже крылат,
их я среди живых и не числю вовсе.
Страшно тебе? Иди и умри, солдат.
Бойся отсрочить смерть, умереть не бойся.
Бойся бесовской шубы с её плеча.
Стоит примерить - поздно трубить тревогу.
Впрочем, лояльность к жертвам и палачам -
то, что обычно люди прощают Богу.
***
Ночь торговала жизнями на развес,
брать не хотели: что в них - сплошные беды.
Вышел из тьмы на площадь голодный бес
в старых, как наша память, дырявых кедах.
- Ух, ты! Какие запахи - боль и страх!
- Эти приправы к жизням полезней прочих!
Лузгались, будто семечки на зубах,
тысячи неприкаянных одиночеств.
После, наевшись до сыта, до икот,
пил с лопуха росу, смаковал по капле.
Вдруг неземной печалью свело живот,
петь потянуло, выть и реветь по-бабьи.
Стыли дождинки в мареве ледяном,
где-то внутри пылала чужая благость.
Он бы назвал всё это кошмарным сном
если бы, чёрт возьми, не сумел заплакать.
На заборе человечество
расписало - кто есть кто.
На воротах конь повесился,
сняв калоши и пальто.
Там, где ёлки держат лапами
мир с залапанной луной,
там, где в землю звёзды капают,
будто слёзы, по одной,
где не сеяно, не пахано,
ни кобыл, ни жеребят,
он висел, а люди ахали:
здесь, мол, кони не висят!
Здесь, мол, место не конячее,
шёл бы, вон, за огород...
А конина на горячее
хороша в холодный год.
Под огурчик да под водочку,
да под шумный разговор...
Кто смелее - полз на корточках
под покойником во двор.
Собирал (обмыть покойного)
дождевую воду с крыш.
"Хорошо бы в лёд зимой его -
нынче вряд ли сохранишь".
День клонился да откланялся,
следом выйдешь - не найдёшь.
Понесли коня на кладбище
без пальто и без калош.
Песни пели, кровью харкали,
пили чай за упокой.
Кто есть кто - писали ангелы
красной тушью над рекой.
В наших широтах солнце не частый гость,
счастье поэтому в сердце хранится дольше.
Утро снимает звёзды за горстью горсть.
Ночь убывает поездом Витебск - Орша.
Низко над речкой стелется стук колёс,
устье проехали - лето впадает в осень.
В комнате фикус новым листом прирос,
скалит клыки столетник - колюч и грозен.
Спят в переплётах книги, закрыв глаза.
Спят на страницах книжных в обнимку буквы.
Из-под кровати - сонная морда пса
всем не довольна, будто объелась клюквы:
- Снова, хозяин, что ли пора вставать?
Старый, сквалыга, сна ему вечно мало.
Сяду к любимой рядышком на кровать,
чтобы поправить зыбкое одеяло.
Жить начиная, в детской заплачет сын,
нет ничего чудесней такого плача.
В наших широтах плохо, когда один,
мне, безусловно, лучше, когда иначе.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
