Когда к тебе тянулась из земли,
хватаясь за колышущийся воздух,
чуть слышно перестукивались и
потикивали собранные в гроздья
рябиновые яблоки.
Они,
наполненные горечью и сталью,
ныряли в зиму,
плыли,
из зимы
выныривали.
Всё перерастали.
Я тоже целый мир переросла,
тобою год больная (это много).
И чёрствый день от первого числа,
голодные потёмки от второго.
Блуждала на негнущихся ногах,
негнущиеся пальцы колоколен
обсматривала. Веки на веках
приподымала.
Мир многоугольный
всё вытерпел и всю белиберду
изведал.
Аллилуйя!
К сожаленью,
когда-нибудь я, видимо, умру
не потому, что вечер воскресенья
несётся на меня на всём пару,
а по законам головокруженья.
Морские отмели шипят,
блуждают волны вдоль залива.
За что тебя благодарят,
о, непорочная Мария?
о чём упрашивают? кто
с тобой толкует суеверно?
зачем сжимается простор
до ставен маленькой таверны?
Там тихий свет. Но догорят
огни в окрестностях деревни,
сквозь этот свет проступит яд,
а тонкий мрак внутри - окрепнет
и затанцует у свечи,
объятый воздухом весенним,
такой изящный и почти
согласный на прикосновенье.
Перерождаются костры
в слепую ночь на побережье,
и ветер тянется в шатры
в своей просоленной одежде.
Как бьётся сердце на ветру...
невыносимо, невозможно,
так громко бьётся, что волну,
которую дробит подножие,
не слышно. Только различим
трескучий говор из жаровни -
там кто живёт и что кричит
каким огням потусторонним?
Черешня прямо на золе
лежит и просит угасанья.
И ниспускается к ней тлен
с твоей величественной длани,
Мария.
Цветы умирают тихо,
без вымученных "о боже".
Священники и врачихи
не едут к цветочным ложам.
Цветы погибают стоя.
Становятся сухостоем.
Цветы погибают молча.
Немного погибнут ночью.
Туманом сырым прикрывшись,
немного погибнут утром.
Цветы выключают жизни,
как мы выключаем люстры.
А все потому, что осень
приходит в любой Сорренто.
пусть даже они об этом
навряд ли когда попросят -
цветам
О чём кричу, когда молчу?
От этих криков откровенных
ночь, уподобившись мячу,
всю ночь колотится об стену.
О чем кричу, когда молчу,
когда снаружи ветер, ветер
и по фонарному плечу
стекает дождь? На белом свете
дороги вспять, других причуд
не отыскать. А только к богу
тропинка есть.
И я кричу,
что исчезаю понемногу.
И утекают неспеша
в какой-то мир потусторонний
чуть близорукая душа
и теплота твоих ладоней.
Маяк, привязанный к лучу,
ворочающийся безвольно -
о том молчу, о том кричу,
о ком подумать даже больно,
не то что вслух...
и ночь без сна -
блесна в цунами одеяла
плюс горстка памяти.
Ты знал,
ты, одевающийся в камень,
о чем кричат, когда молчат.
За десятиэтажным волнорезом
я вижу парус аленький мятежный.
От пристани игрушечной подъездной
отчаливаю.
Где же Ваша нежность?
Куда ушла?
Ответьте.
Я утюжу
воротничок тропинки беспризорной.
Валяются в пространстве безвоздушном
большие позолоченные звёзды,
и осень тихоходным батискафом
беззвучно погружается туда же.
Вот видите, дождливая управа
на каждого находится однажды.
Теперь всё ясно.
Ясен этот вечер,
и даже ночь ясна и терпелива.
Я с Вами говорю по-человечьи,
перехожу на ломаный звериный
и даже стрекочу, перелетая
с кинжала на кинжал заледенелый.
Вышагивали голуби по крыше,
тяжёлыми подковами стуча.
И ветер разрастался понемногу,
и что-то там насвистывал, когда
я тихо умирала, но, ей-богу,
ни капельки не жаловалась.
Да,
я их любила, ложь и заблужденья,
и вечер, дурно пахнущий бедой.
По улочкам, до головокруженья
в два счёта доводящим, за тобой,
сама себя калеча и врачуя,
бежала, мой придирчивый герой.
И облако отбрасывало в Чую,
кривлявшуюся прямо подо мной,
замёрзший дождь, пустой, остроконечный.
Что сеешь, тем и будешь после жив.
...Я ничего не сеяла, конечно,
помимо заблуждения и лжи.
Загляну в окно, а дерево не спит:
нервно вздрагивает, крутится, гудит.
Спи давай.
Всё дремлет.
Город тих.
Три часа. На что ты тратишь их?
Загляну в окно, а дерево поёт:
белый ветер в дереве живёт,
кач да кач - как птица на ветвях.
Спи давай. Декабрь на часах -
это долго. Долго!
Кажется, нет-нет,
на меня поднимет дерево в ответ
от мороза влажные глаза..
Спи давай.
Совсем не спать нельзя.
Загляну в окно - там утро, птичий хор,
и внутри меня как будто бы затвор
громко щелкнет. Дерево-то спит!
за спиной у дерева горит
целый мир.
Как будто уцелел
только чудом, зимний водомер,
смелый лыжник мчится.
На бегу
ни в огне не тонет, ни в снегу.
свой скорбный лес и в нём туман предутренний
как вы придумали?
как
вы
придумали
глухие восклицания ворон
и заячьи следы в просветах крон
на только что случившемся снегу?
позвольте мне.
пусть я туда приду.
а кем я буду - сами уж придумайте.
ключом к земле? с деревьями угрюмыми
чтоб огибать саксонский старый дом?
пускай история поведает о том,
как вдоль меня, выламывая лёд,
мой сон мой стон мой бог идёт, идёт.
и хочется молиться Богородице,
покуда ваш сентябрь окрест разносится
и шершни забиваются в траву,
погибнуть дабы. Можно я приду
вот в эту смерть? и спрячусь, как изгой,
под старым домом с каменной трубой,
где тонкий бледный дым стекает в бездну,
сползает вверх под радостную песенку
какой-то птахи. мне и невдомек,
что это я лечу наискосок,
наискосок, в осоковую тень,
чтоб вместе с нею кланяться земле.
пока он догорает вместе с осенью,
пообещайте, что о нём вы позаботитесь.
не пустите по ветру ничего:
ни теплое дыхание его,
ни радость осторожную.
Ну что ж,
спасибо вам,
спасибо вам
за ложь.
из жёлтого кирпича.
И памяти очень много.
На целую жизнь.
Качай
закат на плечах, Тотоху
домой волоки силком.
Однажды забудешь плохо,
а после найдёшь легко,
умрёшь ненадолго тут же,
под лампочкой Ильича.
И катится вдаль дорога
из жёлтого кирпича,
качает тугое время
(его не смахнуть с висков).
Застенчивые деревни,
фантастика городов.
И вечер такой нездешний,
отважный, большой.
А ты
прикинешься бессердешной
плюс заячья кровь внутри,
дурилкой, каких не много.
(ходи и закат качай)
Планета взрослых это навсегда
для тех, кто спит, покуда города
переливаются: то меркнут то светлеют,
звенят ключи, поскрипывают двери
и чей-то смех звучит из темноты,
качается весенний мягкий воздух,
подвижные табачные цветы
лениво распускаются. Как просто,
как яростно из тьмы, из ничего,
из недр огнеустойчивого пепла
выскальзывает месяц кочевой
...и прячется. Влюблённые на землю
не смотрят. И не в силах утерпеть,
легко, как свечки, вспыхивают окна
и трогательный дождь желает петь,
а клен - дрожать и романтично мокнуть.
Их не уговорить, не удержать,
они бегут - им есть куда бежать,
качается весенний мягкий воздух.
как далека еще планета взрослых!
Серая промокшая высотка,
как фрегат, плывёт, плывёт за нами.
Пусть уже отстанет иль потонет!
Ведь когда туман её скрывает,
вёслами скрипя как будто,
в лодке -
мы,
две серебристые форели,
криком не владеющие, только
очень жадно слушаем постели
этой нескончаемой постройки,
на которых, похотью играя,
жёны и мужья, как неустойку,
семь потов снимают.
Ты всё знаешь,
нервно не прикуривай.
К балкону
подступают белой канителью
дождь с туманом.
Лучше бы у дома
ты метро прорыл, как крот-туннели.
Сколько ты ни кутайся, не смогут
отогреть уже ни шарф, ни шапка.
Плащ с подкладом тоже нечто тоги -
в нем, увы, не будет слишком жарко.
Во тьме, у которой на лбу
пульсирует венка реклам,
смолишь от безделья бамбук,
пейзаж оживляешь слегка.
Не ждёшь ниоткуда беды.
А, впрочем, и счастья не ждёшь.
Следишь, как взбирается дым,
следишь, как спускается дождь
по нерукотворной тебе.
Где небо сегодня, где плёс?
Не знамо.
Плывёшь по судьбе.
Не стоишь ни смеха, ни слёз
того, кто глядит в никуда,
однажды пробравшись в киот.
Тьма вовсе не страшная. Да.
В ней просто никто не живёт.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
