Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность




ЗЕЛЕНОГЛАЗОЕ  ТАКСИ


Помню 1998 год, дефолт и обнищание. Потеря родителей и неожиданная рискованная женитьба.

Худенькая, боящаяся жизни безотцовщина, она поднимала глаза, темные, с туманным налетом, как у ягоды терна в сентябре и, поправляя на груди упавшие с плеч волосы, наивно сообщала, что замужество спасет ее и ее маму от голода.

К тому времени я и сам потерял работу. И был в отчаянье. Как кормить, одевать, обучать свою взрослую дочь и жену? Я не мыслил, что они, выпускницы школ, останутся без высшего образования.

Спасал автомобиль - по ночам я мотался по улицам Казани вместе с другими безработными автомобилистами в надежде что-то заработать.

Я любил ездить в Ново-Савиновском районе, где выросла жена. Вот угол Декабристов и Волгоградской, городская баня, где торгуют чехонью, через двор ее школа с небольшим садом.

В парке Химиков она раскачивалась на качелях. Между прочим, сказала другой девочке, что сама приехала из Москвы.

Та сбегала, привела за руку маму, мол, смотри какая - приехала из Москвы!

- Девочка, зачем ты обманываешь? - сказала женщина, - ведь ты живешь в доме через дорогу!

- Там живет моя бабушка, - равнодушно отвечала малышка, раскачиваясь. - А сама я живу в Москве.

Она не обманывала, она давно мысленно жила в Москве. Кто-то ей рассказал, какие там вкусные конфеты и какие яркие фантики!



На повороте в сторону Воровского в темноте угадывался силуэт. Это была девушка. Она подняла руку, я остановил машину и приоткрыл правую дверку.

Темные волосы, распущенные по плечам, стройная, высокая. В накидке. На секунду показалось, что это моя жена: приехала сюда к матери, и вот что-то случилось, и она ищет меня по улицам.

Я вгляделся - одета со вкусом, даже интеллигентно, театрально завернула плечи в темно-салатовую шаль. Стоит вполоборота, молодая и стройная, с роскошными волосами, - было в ней что-то благородное, великолепное, этот полуоборот и особенно шаль на плечах как у оперной певицы.

Я шире открыл дверку, приглашая садиться.

Но девушка не садилась.

Не опуская лица в ореол света, падающий из салона, она произнесла:

- Это работа.

- Н... ну да, работа, - беспечно отвечал я, хватая вдруг с панели пачку сигарет и за ненужностью бросая обратно на панель.

-Я работаю, - повторила девушка уже другим, грудным голосом.

Она чуть отвернула лицо. Прядь упала на грудь, а глаза глядели в сторону, темные, с налетом, как у той же росистой ягоды терна.

И опять, теперь уже с жутким холодком в груди, шевельнулась во мне мысль, что это стоит моя собственная жена...

- Я работаю, - повторила незнакомка.

Теперь я все понимал...

Пытался лучше разглядеть девушку. Вульгарного в ней не было ничего.

- Извините! - сказала она вдруг. Вероятно, надо было видеть мое лицо.

Вот она ночная жизнь, обязанность, которая заставляет извиняться. Тогда как должен извиняться мужчина, который не мог в свое время постоять за свою страну, за будущее своих детей и их сверстниц. Это существование сводит с ума - и людей и тебя самого, когда крутишь бублик "девятки" днем и ночью, путая ночь и день, когда в голове качается вата... Девушка безработная, наверняка такая же безотцовщина, как твоя жена, которая точно также могла выйти на эту улицу. Она прячется тут от знакомых, боясь сутенеров и конкуренток, которые могут запросто изуродовать до инвалидности. А ей бы немного заработать, чтоб поесть как раньше ела...

Я вынул из грудного кармана смятые рубли.

- Вот, - протянул ей.

В ореоле салонного света она стояла не шелохнувшись. Не понимая.

- Возьмите, - повторил я.

В ожидании моя протянутая рука чуть покачивалась вверх-вниз.

- Я отработаю, - проговорила она.

- У меня дочь, как вы... жена...

- Я не могу...

-Хорошо, отработаете, - сказал я, - прямо сейчас!

Мои пальцы встретились с ее тонкими, неуверенными пальцами с остриженными, покрытыми красным лаком ногтями... она уронила деньги на тротуар, присела за ними, отвернув колени.

Я не мог сразу закрыть дверь. Рванул с места с открытой дверью и перед тем, как ее захлопнуть, крикнул:

-Иди домой!



Свернул на Гагарина и поехал по направлению к ТЭЦ. Впереди маячила во мгле исполинская труба с горящими в вышине клюквенного цвета гирляндами.

Вспоминалась белая птица. Больше голубя, чуть розоватая в отсвете невидимого заката. Она села в поздних сумерках на забор моей дачи.

Я курил на крыльце и удивлялся: откуда такая белая? И вообще, что за птица?

Птица тревожно всматривалась в сумерки, затем снялась и улетела.

Утром я нашел ее в кустах мертвой. Присел, протянул руку, поднял. Голова птицы запрокинулась: горло пробито, кто-то клевал печень. Как ее туда, где сплошнее прутья, затащили? Или несчастная сама залезла туда в надежде до утра схорониться?

Это была чайка. Заблудилась в наших сухопутных местах и погибла.

Незнакомка сродни этой птице, отбилась от своей среды. И если ее, одиночку, не погубят как эту чайку, то все одно - она не сможет так жить, будет мучить ощущение собственного падения и память, откуда она; успеха она тоже не добьется, нет хватки, врожденных когтей, да ей и успеха не надо, успех здесь - подтверждение падения, а у нее все это только - временно, временно, временно...



Я свернул и поехал в сторону Голубятникова.

Фары качали темный проулок. Лужи и палисадники. Волокли тени от пирамидальных груш по шиферной крыше барака, опрокидывали торчащие лавы голубятен.

За поворотом улица тянулась бесконечно. Деревянные дома, яблоневые кусты из-за колючей проволоки. Ночной магазин, сваренный из листов железа и густо вымазанный половой охрой. У входа вместо крыльца лежит в луже поддон, ярко горит дешевая лампочка, дверь настежь, внутри вовсю играет и мигает цвето-музыка.

А кругом ни души!

Как в расстрелянной таверне.

Это были места, которые я с роду не видывал и, казалось, не смог бы завтра днем отыскать.

Я заблудился в родном городе. Оказался в ночном поле, петлял по дорожной насыпи среди бурьяна, в тумане угадывал низины болот, древнейшие угодья уток и куликов.

Насыпь вывела на далекие огни, неожиданно пробившиеся сквозь заросли, - огни Адоратского.

Оттуда через "французский" мост по южной пустынной трассе поехал в Ново-Татарскую слободу...

Тихо петлял у Бухарской мечети, похожей на курицу с отрубленной головой, лампочка освещала горло в кружевном воротничке, будто в кровавом пухе.

Зафиксировав руль, нарезал круги на конечной остановке 6-го трамвая, точь-в-точь как ребенок, который, раскинув руки, кружится-кружится... - и как от блендера всплывали на поверхность асфальта брошенные мною когда-то здесь трамвайные билеты, счастливые и несчастливые.

У порушенного медресе, где учились до войны мои тети, провалился в вековую лужу. Двинулся вдоль развалин мехкомбината с квадратными, как в древнем Карфагене, башнями.

Уже в землю ушел кирпичный этаж школы с деревянной надстройкой, из этой школы я мучительно ждал кузена в мятом пионерском галстуке, и мы ползали за машинкой на некрашеном, тертом кирпичом, полу у бабушки.

А вот и небольшая автостоянка. Асфальт умял, утоптал в ничто судьбы трех семей, живших, шумевших здесь когда-то в полуподвальном кирпичном доме-крепыше, похожем на цитадель, о котором уже никто никогда не вспомнит, кроме меня, чья прозрачная тень с помочами наискосок, провожает сейчас взглядом мою "Самару" с прыгающими, уходящими под крыло колесами - уплывающую в ночи в собственную невозвратную призрачность...

Автомобиль, переехал скрученные временем рельсы от сырьевой базы к сушопилкам, за железными воротами пахнущими до сих старой древесной пылью, снова вошел в яму, толкал в стороны маслянистые воды и царапал о песок днище.

Я все кружил в тех местах, в который раз окаймляя ограду ночного зирата, все глядел на черные, как нагромождение туч, кроны вековых тополей, из-за которых луна могла осветить только далекое пространство над Волгой.

Ночь была теплой, бархатной, в отрытое окно ласкала лицо.

От кладбища по низу струились жасминные запахи и закодированные в немоте звуки намазов, дрожащих и не иссякающих в звоне, как зависшая в воздухе песнь вдруг умолкшего муэдзина. И в этом круженье вокруг красных кирпичных стен мазара, в этой неземной системе координат моя нежная мысль ложилась на середину кладбища, ту точку, отмеченную косым стеком луны, где в свежем еще саване лежали под землей с прикрытыми, будто в дреме, глазами - тщательно выбритый отец и плотно завернутая куколка мама.

В светлой печали поехал я в Отары, которые хорошо знал с тех пор, когда там еще жили цыгане. Катил среди темных окон и кое-где горящих лампочек над сараями. В конце поселка развернулся. И на обратном пути между Отарами и Победилово тихо и мягко въехал в низину - древнюю пойму Волги, заросшую до небес лебедой. Остановился и замер.

Было космически тихо, как в лунном задрапированном кратере.

Индикатор на приемнике уютно помигивал, как бабочка-светлячок поднимал и опускал крылья. И на всю жизнь запомнилось - будто это был заказ - в глубине перламутрового маячка приятный голос с дрожащим мужественным тембром затянул песню про "зеленоглазое такси", про мое одиночество и утешное сиротство.

30 января 2016 год  




© Айдар Сахибзадинов, 2016-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2016-2024.
Орфография и пунктуация авторские.




Словесность