Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность




МИЗАНТРОП


Не стал бы Иван за жизнь свою спорить, торговаться, если б за ним пришли с винтовками да с весами. Кинул бы ее, эту жизнь, как кулек, на весы, на тарелочку, а с другой стороны бросили бы грош. И перетянул бы грош. А его повели бы к оврагу. Двое сзади, один спереди, в кирзовых сапогах со сбитым каблуком, в линялой гимнастерке, ленивый и вялый, у которого после расстрела казенный обед, картошка там, пюре серое от грязи, или перловая кирза, да еще скумбрии копченной собственный кусок, завернутый в газетенку, или еще что. И душа тосковала бы только от лени, что идти надо вот, квело шагать по гальчатой насыпи, нагретой солнцем, ползучей, к недалекой опушке, где по склону растут травка да лютики. Стал бы, опутанный вервью по рукам, спиной к обрыву, хмуро глянули бы на него молодцы, тронули бы затворы. И от их лености и своего безразличия пришлось бы Ивану, Колчаку уподобясь, строить их, нерадивых, , прицеливать на себя и приказывать бой. Д а и то скучно...А хотелось бы ему, что б с испугом, с прощаньем, с щемящей болью и жалостью к себе. Но где ее взять? От барабанного боя, набата колокольного, от самого действа, неотвратимости, да хоть от глаз палачей жути испить. Чтоб прослезилась душа, взбрыкнула, с глаз сошла пелена, и учуять, как в детстве, смертобоязнь, увидеть траву, солнце, а потом жалей не жалей, раз сторговался - кончено! А рыбка - это реальность, когда так хочется палача! И палач тут тоже - доктор: представишь в его кармане рыбку, усохшую, с налипшим табачком, да в газетке с физиономией какого-нибудь холеного дяди, у которого хороший аппетит и, возможно, сильно потеют ноги, - представишь другую жизнь, жадную, сильную, и вот тогда, быть может, поведет от чувствия кадычок...

А еще, хоть у Ивана и не спрашивали, не хочется ему в тюрьму на долгие годы. Нет, не из-за напастей тамошних, а чтоб не мелькала толпа каторжан, с бугристыми черепами, готовых глаз тебе вынуть за пайку, и не толкали чтоб прикладами в позвонок конвойные. Не мешали величию отрешенности. Там не только тело, там вся суть твоя будет в клетке. Умрешь, а мысль все одно что в узилище будет томиться, в ней запечатлеет лик твой навеки, на тысячелетия, а сама станет жить в тоске, по образу плача, хоть и унесется сквозняком в форточку, и то, что бренным Иваном останется, будет унижено. И потому лучше принять смерть там, в овраге, возле куста бузины, пусть даже и без могилки; лежать на солнышке, вялиться на ветру. Да и того лучше, чем утрамбуют в темноту, к червям. Уж лучше пусть пробуют на зубок лисицы, травы в себя твои соки потянут, птички вольные поклюют - все одно о тебе по миру весть. Весть - в усиленном от корма птичьем полете, в лисьем помете, а через семя ее, лисицы, в зрачке лисенка, в нюхе его, иногда заполошно о чем-то вдруг вспомнившем - о твоем ли детском испуге, отроческом ли удивлении с изумленной же девчонкой - в тот миг, когда придушит горячего зайчонка, когда забьется его плоть

Чаю попить? Заварить, потом долго отхлебывать, затем курить, а после мочится за углом под навесом. А потом опять варить чай. Вот и вся ночная смена. Охранять награбленное. Вон собаки кинулись, лают, и чу, замолкли. Свои же ребята, стропаля, воруют. Лезут через забор на склад ГСМ с канистрами. Собачки видят в темноте силуэты на заборе, бегут, шумят, а разглядят: свои, хвостами машут: здрасте и - простите. Расходятся...

Иван поднялся с кушетки. Заварил чай в фарфоровой кружке, из кружки же и пил, цедил сквозь вставные зубы, обсасывал и перекусывал горькие чаинки. Тусклый взгляд бродил по беленому потолку, крапленому сажей, по стертой возле стула плоскости стены. В охранной каморке, занимавшей угол в двухэтажном зданьице из силикатного кирпича, имелось два окна. Одно выходило на оптовую базу, к воротам, которые открывал Иван, другое - на улицу, смотрело под опорную арку большого шоссейного моста, на кривую ветку железной дороги, которая шла как раз под мостом и дальше - через его базу - в воинскую часть, что повыше, в бывший стройбат, где и теперь, как прежде, солдаты выгружали из вагонов каменный уголь. Солдаты фиксировали отцепленные вагоны стальными башмаками, ломами выбивали крючки из-под люков - и черная россыпь антрацита вылетала наземь из отвисших стальных челюстей, засыпала рельсы и колеса. Тогда подходил "Беларусь" и расчищал, освобождал место для новой лавины. Иногда просто ковшом трактора били в плечо вагона, состав в три вагона от удара трогался: чуки-так, чуки-так - шел под горку... тут солдат с башмаком обрывал песню, совал башмак под колесо, фиксировал. И не надо было мучится, расчищать. Вот трактор взревел, дернулся, с разбега ударил в бок вагона клешней - вагоны тронулись, пошли... но вдруг сменили ноты: чуки-так...так- так -так!.. - застучали резвее, солдатик, прицелившийся у рельса, как у цевья винтовки, сдрейфил, отдернул руку с башмаком, пока ее не отрезало сталью, и: та-та-та-та! - скорее завращались колеса, вагоны быстро набирали скорость, ударом распахнули стальные ворота, промчались по Ивановой базе, на выезде из нее выбили, как картонки, другие ворота и уже со страшной скоростью, сотрясая землю, неслись к станции; солдаты, глядевшие вслед, лишь пилотки сняли... А потом на станции раздался грохот да исполинский скрежет, вагоны налетели на стоявший состав: будто древние динозавры, забирались друг на друга, судорожно дергая спинами, давя лапами гадину под собой. И также мгновенно все умерло. Установилась первобытная тишь. Лишь от неба, от деревьев и от близстоящих строений исходил отраженный ужас... Никто тогда не погиб, людей рядом не оказалось. Материальный ущерб считали в конторах, а тут, у развилки, комиссия ломала головы: почему неуправляемые вагоны ушли на станцию, а не в тупик, куда в пассивное время обычно направлены стрелки?

Но обернулось в том случае и по иному... Тут, на оптовой базе, как раз тогда стоял под разгрузкой вагон с металлическими трубами. Его выгружали два стропальщика, первый внутри, он цеплял, второй снаружи, он отцеплял, а третий, крановщик на гусеничном кране, выполнял их команды. Тот, что был внутри вагона, стоял в узком погребке, между стенкой вагона и торцами труб, блестящими кольцами на него глядевших. Он под эти кольца загонял лом, приподнимал кучку, вгонял туда трос, а после с помощью крана приподнимал... И вот тогда, когда стропальщик, бывший учитель физики, находился между стенкой вагона и торцами труб, - тогда-то и ушли у солдат эти вагоны. Разогнавшись, они поразили стоящий вагон в тот самый торец, где копошился учитель. От удара трубы в вагоне вскинулись, многотонным весом прижались к торцу, и учитель по закону физики весь вошел внутрь труб - колечками. Так и выковыривали его крючками для морга, чтобы собрали там, как наборное одеяльце, для похорон. И теперь, когда Иван ночами стоит на том пятачке, ему чудится под ногами влага, темная, липкая, и начинает болеть грудная клетка, ломит ключицы, пропадает дыхание... ибо был тем стропальщиком сам Иван, бывший учитель физики, пришедший сюда работать восемь лет назад, потому что в школах почти не платили. Но была та смерть мнимой, предполагаемой, ибо тогда разгрузка труб была завершена за десять минут до удара, и локомотив утащил вагон на запасную ветку. Гиблое место. На этом же пятачке, у ворот, однажды при открытии сорвалась с ролика дверь вагона, до головы не достала, но дотянулась до плеча стропаля Сергея, отбила плечо, рука усохла, инвалид стал пить одеколон, ослеп и вскоре умер; а еще там, у ворот, недавно погиб красавец парень, сын стропаля Метелька, сын был составитель вагонов, стоял с рацией в пустом товарняке и выглядывал в дверь; локомотив неожиданно дернул, дверь на роликах поехала и раздавила ему голову, напарник, принявший его на руки, орал в вылезшие глаза; и еще там, в двух метрах левее, оборвался трос и груз в шесть тонн весом упал за спиной кладовщика Венера, который тут же отпускал рулоны жести, Венер глянул за плечо и продолжить писать, и вдруг - когда дошло - рванул от ужаса в сторону; если в этой экскурсии пройтись метром далее, можно рассказать, как пачка поднятых краном жестяных листов, сорвалась краем с одной удавки, но вися на другой, пошла кругами, набирая обороты как пропеллер, разбрасывая острые листы, как лезвия, и стропали поныряли в снег, чтоб не унесло на оцинкованной столешнице головенки, чиркнув по шее... Нет, Венеру везло, и он был в достатке, всегда улыбался, полный волжский азиат, но этим летом он поедет в дом отдыха, о котором мечтал целый год, в первый же вечер хватит лишнего, и на другой день его привезут к жене, слоями обернутого в простынку, тощего, желтого, будто личинку. Но он пока жив, - в ту минуту, как Иван, размотав портянки, моет ноги в эмалированной раковине, в углу которой кружатся выковырянные глазки от очищенного картофеля, Венер еще жив, он еще спит и совсем скоро, поутру, они с Иваном свидятся...

По статистике, каждые четыре года на этой железнодорожной ветке уходят вагоны. Но, как обычно, как и о второй мировой войне, как об эпидемии холеры, как и пожарной безопасности в домах престарелых, народ как-то забывает, меняются рабочие, начальство, увольняются солдаты, электрики и диспетчеры, приходят вместо них другие, такие же ленивые и нерадивые....

Иван поднялся с кушетки, приоткрыл дверь и вгляделся в темноту. База освещалась лишь по периметру, выступали в темноте корпуса складов, в вышине угадывалась стрела гусеничного крана, на фоне плывущих облаков она будто падала на крышу гаража. Небольшие окна гаража, установленные под крышей, отсвечивали чем-то розоватым, но невозможно было понять, что они отражали: напротив них, и вблизи и вдали, висела сплошная темень. В гараже стояли автопогрузчики и кары, там же рабочие чинили свои легковушки, осенью сваливали самосвалом картошку. Осматривая как-то боксы, Иван пригнулся к стеклу старого "Москвича", при тусклом свете лапочки увидел свое отражение: русые волосы, рваный шрам на щеке, за который дети в школе прозвали его "Пиратом". Образ его в темной глубине, в мистической тонировке, начал преображаться: нос вытянулся в мощное, шерстяное переносье с крупными черными ноздрями, торчали листьями мохнатые уши. Это была лосиная голова. Глаза прикрыты умиротворенно, в дремотном величии, безмятежно. Лосиных голов было четыре, они громоздились на заднем сиденье, и было удивительно, что эти мощные животные позволили себя казнить. Иван знал, чей это "Москвич", он принадлежал Павлу, новому крановщику из СМУ. Павел был крупен телом, русоволос, добротно упитан и чистоплотен. Последний раз Иван видел его в раздевалке, после душа тот стоял в белой майке напротив открытой двери своего шкафа, причесывался, глядя в вставное зеркальце на двери, затем взял с полки и налил себе в стакан водки, выпил, стал закусывать сероватого цвета вареным мясом, закидывал в рот один за другим головки чеснока, но жевал аккуратно, слизывал губ крошки хлеба, глаза смотрели светло. Иван стоял рядом, в который раз с глубоко скрытой ненавистью разглядывал его, пытался найти изъян, ходил вокруг, осматривая и одежду его - добротную кожаную куртку, чистые туфли из натуральной кожи, белые носки и вдруг, кивнув на чеснок, сощурил глаза: " А как ты в трамвае, дылда, поедешь? - ведь от тебя будет чесноком разить, как из помойки?" - Павел усмехнулся, лицо довольно осветилось изнутри: " Пахнуть не будет: и у меня желудок берет без отдачи, - сказал он самодовольно и с такой уверенностью, что Иван поверил и вслед за рукой Павла, проведшей по животу, глянул на то место, где под белой майкой был у того желудок.

Наверху, по шоссейному мосту, иногда пролетали автомобили, прошивая на подъеме небо светом фар, и опять становилось темно вокруг.

Иван потянулся и взял с тумбочки газету. С первой страницы деланными глазами смотрел в счастливое будущее депутат, холеный дядя, тот, у которого сильно потеют ноги, да еще, наверное, от обилья сил, прущих в загривок, много серы в ушах. Иван газету бросил, подтянул ноги на кушетку, выключил свет и привалился к стене, прикрыл лаза... Надо, чтобы солдаты вели по железной дороге и чтобы по бокам, по песчаному свею, ковыль... А у того солдата, что с рыбой в кармане, спина длинная, а таз широкий, он шагает размашисто, костист и крепок, оборачивается иногда, на лице следы оспы... Что с него взять? он подневолен, выполняет приказ, порой замедляет взор, оглядывая лицо Ивана с тревожным любопытством, - человеку сейчас умереть - но Иван не может его полюбить, не берет его магия палача, и простоватое лицо не кажется красивым, не милы грязные ногти и толстые пальцы, передергивающие затвор, не горька сама минута и не думается вовсе: в кои веки мог бы Иван подумать, что в этом образе его смерть...

Аль пойти поблевать? Поморгаешь, и может, пройдет...

А Павел тот сдох. Пару месяцев назад. Как-то внезапно. Не от желудка, а от инфаркта. Иван так и не успел спросить, почему именно - головы. Куда он дел туши лосей. И сколько он перебил зверушек? Как жаль их, трусливых. Как понятна их смертобоязнь, свежая, не нашенская - человечья, где уж от инстинктов не осталось и следа, а все коммерция: пульку для себя и то повыгодней продадут. Как жаль зверушек, спящих по лесам тревожным чутким сном, и все сниться им, наверное, смерть, и деткам и мамкам. А за ними уж едут из городов с красными харями, с ружьями да водкой и ведет их проныра егерь, страшный своей безошибочностью. И бьют они и мамок и деток спящих, а детки -то малые верят, что мама их защитит, мама может все, а ее первую гонят под светом фар, бьют из окон автомобилей напропалую. Раздеть их самих до нага, с красными-то харями, пустить в луч этот- и бегущих, от страха обдрищенных, из того же окна - пулеметами... А вот юнцы собак начали вешать на улице, каждое утро в проулке собачка висит. Подзывают, берут под грудь, она чует смерть, страшится и какает. Очаруют они, палачи. Милая, схвати за нос да беги, задрав хвост! И почему человек убивает. Право какое? И кто сказал, что венец - он, и образ имеет по подобию, а может Бог - птица, или собака! Почему он может съесть медведя, а медведь его нет? Изведут семейство, а после едут домой, садятся за стол и пишут о гармонии. Бога нет, а дьявол есть. Бога выдумали, чтоб с дьяволом бороться, уж больно скверно с одним дьяволом в душе, и порой, как срать, им хочется чистоты...

Первую половину жизни Иван прожил спокойно, верил в конечное торжество справедливости. А потом жизнь начала бить и трясти. И уже не как само собой разумеющееся, не из газетных статей и не из разговоров он узнал, а собственной шкурой, глубинным нутром, исторически, болезненно и трагически, в конце-то концов осознал, что справедливости на земле нет. Нет и не будет. И если взять контурную карту по истории человечества, то ее можно сплошь закрашивать кровью. Недавно Иван видел, как несколько крыс таскают за ухо одну, провинившуюся, и та пищит! Вот общество мудрых!. Избранный клан хвостатого мира! А человек - дерьмо...

На шоссейном мосту уже не было шума, тишина обволокла вселенную, каждый уголок в коморке Ивана. Ивану хотелось спать....И когда грохнул залп, он не слышал, он с наслаждением ел копченную скумбрию, вяленный кусок, впившись с солоноватую плоть сухими протезными зубами. Но из десен слюна, как морская волна, увлажняла зубы и рот, вкус рыбы был неисчерпаем, он попросил ее у солдата, изъявив последнее желание перед казнью, стоял на коленях, грыз и плакал от умиления. А над ним кружил рыжий коршун...

За дверью в те минуты было тихо, лишь подковыляла на трех ногах и уселась у порога Малышка, рыжая лохматая сука. Умница, любимица всех рабочих, нарожала она когда-то щенят. Те выросли в неказистых оболтусов, стали ее притеснять. В дождливые погоды Малышка пряталась под локомотивом, мерно работает двигатель над головой, тепло ... Но вот проспала однажды, тронулся локомотив, Малышка успела выпрыгнуть, но оставила на шпалах лапу, по самую грудь отсекло, даже косточка не торчала, а была на груди яма. Исхудала, страшно улыбаясь истонченной мордой, клацала зубами - ловила с остервенением мух, что кружили по жаре вокруг гнойника. Все сидела в углу, завалившись на бедро, не ожидая ни от кого пощады, и жарко горели ее глаза, сбивалось дыхание. На нее махнули рукой. Лишь Иван, щерясь, ползал возле, брызгал йодом на шерсть вокруг раны, делал, как мог, перевязки. Она выжила. Так и жила, уходила на месяцы, видели ее в разных концах города, ума не приложить, как добиралась на трех ногах, вот и сейчас сидела одна-одинешенька, гонимая другим семейством псов, тогда как ее дети передохли, объелись отравы. Той самой от грызунов, что насыпали санитары в раздевалке; однажды техничка убралась, вымела из-за шкафов желтоватые стружки, вынесла в контейнер, малышкино племя попрыгало туда, обожралось сладчайшего яда. А после отрава рвала желудки, собаки расползлись по базе, гасили брюшной огонь в снегу, на холодном железе... Маланья и Нюся те насмерть примерзли животами к стальным кольцам на дорожных плитах Одной лишь Малышке была не судьба, - не смогла запрыгнуть на контейнер на трех своих лапах, вот и сидела теперь одна, остроглазая, с крупной жилой вдоль заостренного носа, глядела нещадно в темноту, стерегла сон Ивана. И дождалась рассвета, утра дождалась.

Первым пришел на базу кладовщик Венер, заглянул в охранницкую, Иван вышел. Сонному еще, закопченному после ночи Ивану выбритый, сытый, выпущенный только что из домашнего уюта Венер, в свежей сорочке, казался до завидного праздничным, беззаботным. Стояло ясное июньское утро, солнечный свет, отражаясь от кремнистой земли, резал глаза, и сыпался с неба птичий щебет.

- Кому спишь! - балагурил Венер - Все один. Бабу приведи, хочешь, познакомлю. Титьки, как арбуз.

В железную калитку проходили стропальщики, кладовщики, расходились по рабочим местам и раздевалкам. А Венер все стоял напротив, здоровался с входящими и продолжать нести чепуху, с Иваном он ладил: за восемь лет работы Иван не был замечен в воровстве. И зеленые глазки его весело бегали на припухшем чистом лице, отливающей утренней бритостью. Поредевшие волосы надо лбом просвечивали. Иван нехотя отвечал ... Когда раздался грохот у дальним ворот, а после послышался нарастающий стук колес по рельсам, Венер, стоявший к тем воротам и к гусеничному крану спиной, судорожно втянул голову в плечи, пришибленно глянул на Ивана, меря умом расстоянье: гусеничный кран с исполинской стрелой, опрокинувшись от удара, мог достать его концом стрелы по загривку. Они оба поняли, что произошло, и уже в следующую минуту, повернув головы, проводили глазами пронесшуюся со страшной скоростью тройку вагонов. Это были цистерны с цементом, они выбили, как щепки, въездные ворота и умчались под мост, в сторону железнодорожной станции.

Венер матюгался с акцентом, а Иван быстро захромал к ветке и стал глядеть в образовавшуюся брешь вслед вагонам и думал, куда их на этот раз понесет: на станцию или в тупик... Наконец вдали затрещало, качнулись макушки берез. Вагоны ушли в тупик, сработала аварийная стрелка.

С мутным предчувствием Иван по шпалам заковылял туда. Еще до того от резкого движения, когда он неосторожно метнулся к ветке, у него хрустнуло где-то в шейке бедра, и теперь он прихрамывал.

Минут через пять он был на месте. Посадка была искорежена. Два задних вагона стояли на рельсах, а передний, взрыв буфером землю, брюхом навис над ямой. Черная взрыхленная почва и будто влажно... Иван нагнулся и, щерясь после солнца, постоял вниз головой, привык к темноте: нет, кажется, нет крови...

Сзади кто-то всхлипывал. Иван продрался сквозь ветви кустарника. Закрыв лицо руками, перед ним на кочке сидела женщина. Кажется, невредимая.

- Больше нет никого? - спросил Иван.

- Как же... Вон - мужчина! - плачущим голосом сказала она.

И тут Иван увидел в зарослях распростертого навзничь мужчину. Это был пожилой человек, в черном потертом костюме, вероятно пенсионер. Тело его вздрагивало, изо рта пузырилась кровь.

- Ваш муж? - спросил Иван.

- Нет. Господи! Меня прямо в лоб вагоном!..

Тут подошел азиатского вида парень, прыщавый, с сальными волосами и, судя по виду, с утра пьяный. Он покачивался.

-Если б тебя в голову вагоном тетенька, мы бы тут долго твои мозги искали!- весело сказал он, но увидев лежащего, впился в него глазами и побледнел.

Подходили новые зеваки, кто-то побежал вызывать скорую.

Тело старика дергалось, как оторванная паучья лапка - уже лишенное существа, обессмысленное, и наконец успокоилось, лицо стало серым, как камень.

Иван осмотрелся, отшагнул назад, он стоял посреди железнодорожной развилки, которую пересекали две тропы. Глянул в сторону своей базы, откуда пришел состав, - и все понял. Вот здесь мужчина пересекал железнодорожную ветку и вдруг увидел несущиеся на него вагоны. Он быстро перебежал через рельсы и по тропе вошел в кустарник - как раз ступил на тупиковую ветку! Иван представил ужас пенсионера, когда из кустов на него бросились те же вагоны, от которых он благополучно, казалось, ушел.

А женщина в рубашке родилась. Она прямехонько шагала к своей смерти. Впереди и чуть правее. Как раз тогда, когда мужчина поравнялся с нею, он получил удар в плечо. Мощным толчком, оторвавшем все внутренности, его отбросило в сторону женщины, в полете он ударил ее рукой (локтем, плечом) в голову, отчего она, коротконогая, и села на бугорок. Иван еще раз осмотрел местность: да, именно так.

Иван осознал вдруг, что если не сейчас, то уже никогда эта баба не узнает о том, что здесь на самом деле произошло.

Женщина все сидела на бугорке и всхлипывала. Он подошел к ней.

- В голову тя ударил не вагон, а - он! он! - прокричал Иван, горбясь и тыча пальцем в сторону покойного. - Он спас твою жизнь!...

Женщина, будто опамятав, отняла от заплаканных глаз руки и светло и, казалось, с чувством благодарности глянула в сторону лежащего... Но, увидев, что обязана мертвецу, в ужасе закричала:

- Не-ет! Меня вагон ударил!

Люди еще стояли, ждали врачей. В тишине утра всхлипывала несчастная. Солнце ярко освещало под кустом серое, будто выточенное из известняка, ухо покойного.

Чернявый бомж все стоял, заворожено смотрел на труп.

- Он вытянулся и сказал: " У-фф..." - говорил он сам себе с чувством.

И вдруг в тишине, над освещенной опушкой, над жемчужной травой прошла широкая тень. Это было облако, оно пролетело, как большая птица. В солнечной просеке было отчетливо видно, как тень пролетела над станцией, над садами и избами и, холодная, равнодушная, но будто ища чего-то, понеслась дальше, в сторону Волги, - казалось, это была сама смерть

Иван брел по шпалам обратно.Ноги у него подкашивались, перед глазами ползло зеркальное лезвие рельса и насыпь, грязная, сплошь из красного щебня, залитого машинным маслом - вовсе не такая, по которой водили его каждый день на расстрел.



Апрель 07 г.




© Айдар Сахибзадинов, 2007-2024.
© Сетевая Словесность, 2007-2024.




Словесность