Наши проекты Картинки в паутинке

П О И С К

СОВРЕМЕННЫЙ  КОЧЕВНИК

(дневник на Дороге)

С чего все это началось?

Я таким родился?

Я таким стал?

Жизнь меня таким сделала?

* * *

Сижу на лавке. На привокзальной площади. В типичном для среднерусской полосы городке. Похожем на простоквашу. То ли снег, то ли грязь. Осколки неба в лужах на разбитом асфальте. Начинается весна. Это не остановка. Не тупик. Это тоже часть моей Дороги.

* * *

"Кочевничество, номадизм (от греч. nomás, родительный падеж nomádos - кочующий), особая форма хозяйственной деятельности и связанного с ней образа жизни. Термин "Кочевничество" в основном применяется к образу жизни скотоводов аридной (засушливой) зоны, но иногда употребляется и по отношению к более архаическим хозяйственно-культурным типам бродячих охотников и собирателей. Кочевничество возникло в ходе общественного разделения труда, при выделении скотоводства в самостоятельный вид хозяйства". Из Большой Советской Энциклопедии.

* * *

"Раздай имущество свое нищим и иди в Путь свой", - сказано в Евангелии. Раздал почти все свое имущество. Осталось килограмм 20. Не больше. Точно. В самолетах бесплатно можно провозить не более 20 кг личного имущества. Международный стандарт. Палатка, спальник, металлическая посуда, книги кой-какие, карты географические... да, из книг одна-две исторические, остальные - словари и разговорники.

* * *

"Баджо, баджао - этническая группа, проживающая в Малайзии - представляет собой несколько взаимосвязанных групп коренных народов и племён из близлежащих районов. Часто их называют "морскими цыганами", из-за того, что они представляют собой кочевой народ мореплавателей. Хотя со временем всё больше и больше баджо перебираются на сушу. Тем не менее, в некоторых областях, общины семей по-прежнему продолжают кочевой образ жизни, живут на море без питьевой воды и электричества и пристают к берегу только для того, чтобы похоронить своих мертвецов.

Говорят на языках и диалектах баджо (баджао) западно-австронезийской группы австронезийской семьи. Общая численность: 40 тысяч человек". Из Википедии.

* * *

Когда мне нечего сказать о дне сегодняшнем, говорю о прошлом. Той его части, которую хочется вспоминать.

... Она была настолько красива, что чувства ее были ооочень недолговечны. Но она действительно любила меня. Кратко. Хватило мне, чтобы написать свой первый рассказ - до того были попытки рассказов. Спасибо ей. Сейчас она с другим. Очередным другим. В Киеве. А я направляюсь в Душанбе. Надеюсь, буду там через 5 дней.

Пью за отъезд.

Водку.

С людьми, о которых не буду вспоминать в Таджикистане.

Эх, в глазах кисло.

Скорее чем-нибудь закусить.

... мне бы с кредитом на машину разобраться, тогда и об отпуске думать можно. Щас какой Таиланд?! Да я понимаю. У самого на работе дел выше крыши. Путешествия - дело хорошее, но семья, понимаешь, Рыбин, что ты так и будешь всю жизнь без своей семьи? - говорит компания "под огурчики и бутылочку". Чужаки.

Одна меня предала, другая - полюбила... но она была настолько красива, метиска, мама - русская, папа - башкир, что чувства ее были ооочень недолговечны. Однако же с ней мы успели прокочевать через пол-России. Сначала был Томск. Наш Томск. Который мне не забыть до конца жизни. Сколько раз уже писал о нем. Но хочется снова. Может тогда получится забыть.

У томской живописи были свои главные идеологи, главные женщины, главные заслуженные старички. Она была главной девушкой томской живописи. Карандаш в зубах, нога на ногу, черные джинсы, растянутый коричневый свитер, резкие движения - она рисовала меня в мастерской на первом этаже художественного училища. Я изображал цыганского барона - в шляпе, небрит, длинная рубаха не заправлена в серые брюки, расстегнута до серебряного православного крестика. Мы уже жили вместе.

Снег в Городском саду. По ночам. Мы падали в него. Март. Чтобы смотреть на звезды. И тихо, тихо. В четвертом-то часу ночи. Я слушал ее дыхание.

Я слушал ее дыхание, проснувшись первым. Мы обнаженные под ватным одеялом. В сквоте, в легендарном томском сквоте на улице Аркадия Иванова. С названием "Зеленый домик". Символом сквота была открытая ладонь с растопыренными пальцами. На стенах цвели нарисованные ладони, отпечатки ладоней или просто их контуры. Я мучительно отлипал от нее, мягкой, теплой, моей. Одевался и писал на ноутбуке свой первый рассказ. Наши ночные ласки липли к строчкам. Утренний свет падал на строчки слева. Из окна. Оно выходило на улицу Аркадия Иванова. Студенты шагали или скользили - тротуары не чистили - в университет. Черное толстое дерево в пятнах мха. Машин почти не было. И бледно-салатовый куб Томского электромеханического завода, секретный. А к вечеру в сквоте опять собирались музыканты, художники, гашишины, люди-бабочки, осьминоги-киты, проповедники экзистенциальных кризисов, восьмые ноты, непроявленные энергии, оплавленные сопки Тывы...

Оплавленные сопки Тывы и мы делали секс в ее месячные. Грех, конечно. Во многих религиях. После я мылся, окрашивал горный ручей в красное. В ее красное. Расстроенная содеянным, заплаканная, она пыталась стать невидимкой. В нашей палатке. И происходил фестиваль горлового пения. Под тяжелым заглавием "Международный ежегодный". Он не проводится уже года три.

Мы прокочевали до зеленого моря Владивостока. Гниющие водоросли вязко пахли. Звезды планктона вспыхивали в море теплых ночей. Я поселился во Владивостоке. На ветшающей деревянной его окраине. Один - она настолько красива, что чувства ее... Летом, в июле, начали раскрываться лотосы. С мягким шорохом. Я стал понемногу оживать. Запах гниющих водорослей и из тех дней тоже.

Надеюсь, завтра мне будет, что сказать о настоящем.

* * *

"Все же в корне кочевничества цыган обычные бытовые потребности. Для мастеров, гадалок и ансамбля требовались новые потребители те, кому все это было ещё в новинку. Именно поэтому цыганам требовалось переезжать каждый раз. Ещё одной причиной кочевничества была многодетность цыганских семей". Откуда-то. Цитата осталась в блокноте, а откуда ее переписал - стерлось. Старый блокнот, долго со мной ездит.

* * *

Аэропорт Домодедово. Я сюда прилетал, отсюда улетал... сколько-то раз. Небо, словно живот беременной женщины. Тугое. Вот-вот что-то родиться. Или кто-то. Самолеты взлетают. Заходят на посадку. Капли небесного пота. Москва угадывается - до нее же километров 30 - по столбам промышленного дыма.

Читаю про крушение монархии в Эфиопии. В самолете буду читать о гражданской войне в Таджикистане. По пути в Куляб.

* * *

Пегий город Куча в Синьцзян-Уйгурском автономном районе Китая. В пятнах разных времен, культур и рас. По-европейски носатые и широкоглазые уйгуры и бритвенно-узкоглазые дунганы и ханьцы с вечными улыбками, за которыми не видно зубов.

Одно- или двухэтажные домики из Средневековья. Без окон на улицу, окна только во двор, закрытый от соседей и улицы каменной или глиняной стеной. Галдящие базары в лентах дыма от тандыров и мангалов. Уйгурские женщины мягко растягивали гласные, словно мед лили. Можно было слушать их и запивать чаем. Потом есть не хотелось. Чувствовал себя сытым. "Эй, Нуримаан, карас бар маа?" - обращалась одна к другой. Но звуки "чкх" и "бр" торчали из уйгурской речи ржавыми столбами на весеннем лугу, - легко и подавиться с непривычки. В старой части города.

Современная китайская стеклянно-бетонная многоэтажность. Западнообразные фаст-фуды за витринами. Столы для бильярда прямо на улицах. Ханьцы предпочитали играть на деньги. Пальцы заводских труб тыкали в небо, как гопники в грудь запозднившегося одинокого прохожего. В новой части города.

Я жил в Куче на улице Jiefang lu. Один конец Jiefang lu вылезал на развалины древнего буддистского города Субаши, а другой - вплетался в глиняные улочки уйгуров. Улочки настолько узкие, что ангелы оттуда не взлетали - не хватало места для размаха крыльев. Ангелы взлетали с кладбищ и из садов.

Зима без снега и мерзло-бледное небо. На берегу пустыни Такла-Макан, на берегу моря уснувших волн.

В шорохе декабрьских садов гуляли отары - совсем-совсем не было снега, листья, листья, сухие листья, как в октябрьском Владивостоке. Пастухи - старички или дети - покусывали загустевший воздух. Рассказывали, как 1500 лет назад (это сказал один, другой - 2000 лет назад, третий - 2500, они не изучали историю, они ее чувствовали, а чувствам верили гораздо больше, чем книгам и археологическим раскопкам) на Великий шелковый путь пришли их предки, кочевники-уйгуры.

Пришли то ли с севера, который греки самоуверенно населяли мертвыми, то ли с запада, откуда исходили многочисленные христианские секты.

- Наши предки соблазнились богатством Шелкового пути, - сказал один.

- Нееет, они устали от войн, - сказал другой.

- Они захотели обрести свою землю, надоело им кочевать по чужим землям, быть все время гостями, - сказал третий.

- Они перестали быть кочевниками и осели вдоль Шелкового пути вокруг Такла-Макан, - пояснил четвертый.

Они рассказывали историю своего города. Мне было интересно дослушать ее до конца. Поэтому прожил в Куче почти два месяца. Единственный на весь город урус. Даже урус в квадрате. По-уйгурски "урус" значит и "русский", и "иностранец".

На берегу моря уснувших волн, под мерзло-бледным небом.

* * *

Дома баджо - это большие лодки с установленными на них примитивными спальными "каютами". Люди этого племени - отличные ныряльщики. Причем ныряют они по-другому, чем те же европейцы. Перед погружением они полностью выдувают воздух из легких и уходят под воду. Отсутствие воздуха позволяет им перемещаться по дну, как по суше, и не требует дополнительного груза, чтоб не всплыть. Пловец-баджо может "ходить" под водой почти 10 минут.

Такие особенности человеческого организма являются загадочными для европейцев, и пока не поддаются никакому логическому объяснению.

Уникальные свойства баджо позволяют им без особых проблем добывать пищу на глубине до 20 метров, на которую, кстати, не способен опуститься "цивилизованный человек" без специального подводного снаряжения.

Историки считают, что баджо стали морскими кочевниками в надежде на лучшую жизнь. На суши более сильные племена их убивали или подчиняли себе. Поэтому баджо переселились на море. Тропические моря полностью обеспечивают их потребности в пище, а больше им ничего не нужно: ни государства, ни политики, ни технических устройств.

* * *

За пять лет гражданской войны Душанбе четырежды брали штурмом. То враги, то их враги. Город покрылся глубокими морщинами уличных боев.

Антон рассказывает про дождливые безлюдные ночи. Когда война закончилась. Но не закончился еще страх горожан. Тем более дождь. Из-за него труднее услышать выстрелы, чтобы скорее упасть, закопаться, прорыть спасительный тоннель к дому. А Антон сумасшедшим подростком гулял, прыгал по расползавшимся лужам и до хрипа кричал песни.

В городе, остывающем от войны, отмывающемся от войны.

Антон родился здесь. Русский. Один из тех немногих русских, которые остались здесь после того, как советская республика Таджикистан стала Чумхурии Точикистон. Несколько раз ездил в Россию. К родственникам-эмигрантам. Он - не путешественник. Он - таджикистанский, в меру известный журналист. Мой друг. Он поселил меня в 101-ом микрорайоне, на улице Гиссарской. В однокомнатной квартире. Пустовавшей после побега родственников. Он сам живет в том же 101-ом. В другой квартире. С бабушкой и отцом. Отец тихо спивается. Бывший ведущий тележурналист советского Таджикистана.

Следы от гусениц танка. Показывает мне Антон. По дороге от 101-ого к проспекту Рудаки. За 14 лет после войны многие морщины города разгладились. На российские и европейские деньги.

Подземные переходы в центре закрыты. Чтобы не обворовали. Днем там магазинчики. По ночам - склады. Под охраной запертых решеток.

На проспекте Рудаки фонари с претензией на 21-ый век - дизайн, энергосберегающие лампы. Горят, конечно, не все. Так и вокруг Дворца наций, резиденции президента, всетаджикского чумхуратора, не все фонари горят.

У памятника Исмоилу Сомони недостроенная сцена - подготовка к скорому Новрузу. В правой руке Сомони скипетр. Позолоченный. Среди местных ходят слухи, что действительно золотой. В случае революции его обязательно отломают. Не для музейных нужд. Беднейшая страна Средней Азии. Четверть работоспособного населения постоянно в России. Зарабатывает деньги. Дворниками, строителями... кто был в России, тот поймет.

С рассветом вокруг города вырастают горы, заснеженные горы. Незнакомый мне напиток "Душанбе" в чаше заснеженных гор. Дегустирую его понемногу.

* * *

В пустыне Сахара и прилегающих к ней странах живут племена туарегов. Они считаются потомками берберов-зенага (европеоидная раса), смешавшимися с африканским и арабским населением Северной Африки. Берберы-зенага занимались земледелием в южной части Аравийского полуострова. В VIII веке арабские завоеватели вытеснили их в мало или совсем не приспособленные для земледелия районы Северной Африки. Берберы-зенага вынуждены были перейти к кочевому образу жизни.

В наши дни подавляющее большинство туарегов живут в деревнях и городах. Лишь немногие кочуют по Сахаре, главным образом по алжирской ее части. Заходят они и в пустынные районы Мали. Государственных границ не признают.

Хотя туареги мусульмане, многоженства у них не было и нет. Они единственный в мире народ, у которого не женщина, а мужчина должен закрывать лицо. Причем не только на людях, но и дома. И до сих пор юноша, достигший зрелости, получает в знак этого от отца две вещи - обоюдоострый меч и лицевое покрывало.

Вода у туарегов принадлежит всем без исключения, но у человека, который обустроил колодец, есть одно неоспоримое преимущество. Когда у колодца собирается очередь, его пропускают к воде первым.

О туарегах я узнал из телепрограммы "Вокруг света". Когда сидел в гостях. В Якутске. Когда хозяева квартиры и я устали от разговоров.

* * *

В подростковом возрасте это неизбежно случается с каждым. Тяга к путешествиям, зудящее желание увидеть новые края, новые страны, как они там живут. Зависит от личной решительности, воли. Как далеко можешь уйти-уехать-улететь в неизвестность, насколько глубоко можешь постигнуть эту неизвестность. Желание со временем зарастает паутиной новых дел - университет или работа, поиск секса, - если решительности и воли не хватило. Если не сумел оторваться от стабильного и уютного дома. Желание зарастает паутиной и забывается, как и многие другие следствия молодости. Дальше все будет, как у большинства: своя семья, свой дом, борьба за карьерный рост. Большинство вписывается в русло Истории. Не меняет Историю, ее законы, ее маршруты. Так проще.

Я смог оторваться от дома. В 19 лет. В неведомую Карелию. Из опостылевшей Тверской области. Нашел попутчицу. Спасибо интернету. И мы поехали автостопом. У нее тоже не было опыта самостоятельных путешествий. Поэтому у нас не было палатки, подробной карты Карелии - только карта России с обозначением основных автотрасс. У нее был спальник брата, у меня - бабушкино одеяло. Мы спали под мостами, чтобы не намочил дождь, если вдруг начнется. Или в подъездах. Или, это уже на берегу Белого моря, под перевернутыми лодками.

В Карелию, потому что многие тогда ехали туда. Самостоятельно или по путевкам. Тренд сезона. После ставшего популярным фильма "Особенности национальной охоты". Его снимали в Карелии.

Нам не хватало опыта, чтобы долго и основательно полазить по республике. Денег было совсем мало, и мы их неумело быстро растратили, разразившиеся дожди казались непреодолимыми, мы чаще молчали в присутствии местных, хотя чаще нужно было спрашивать и разговаривать с ними. И не понимали: ну вот Карелия и что дальше? Доехали, промокли в море и что еще хочется или нужно?

И я вернулся к привычной жизни.

* * *

Душанбе впал в хаос Новруза. Город заполнили "колхозники" - таджики из кишлаков, из сельской местности. Мешкообразные, как и их одежда. Повсеместно шаркающие. Лузгающие семечки на ходу - очистки шумно сплевывают. Чумазые, неряшливо одетые дети. Новруз - таджикский Новый год. Обилие просителей милостыни. Сидят или лежат поперек тротуаров, обязательно на солнышке, не в тени. "Колхозники" останавливаются лишь, чтобы поесть. Плов, шашлыки, шурпа. О свои одежды вытирают измазанные жиром руки и губы.

Городские девушки тоже нарядились в традиционные мешковатые платья. Вне зависимости от национальности. Но они много грациознее "колхозниц" в этих нарядах. Профессиональные женщины.

"Колхозницы" грызут семечки, они загорелые, некоторые до черноты. Они угрюмы. Словно постоянно ожидают подвоха от городских, от чуждой среды. Они грызут или едят. Едят или грызут. Заводы по переработке пищи. В тапочках и галошах. Фонтаны и кудрявые ухоженные здания центра неуместны на их фоне.

В общем, угрюмый пищеварительный вал смял привычный ход мартовского душанбинского дня.

Двое русских, я и Антон, сбегаем, прячемся от праздника. Я еще и потому, что в местах скопления людей полно ментов. А у меня нет местной регистрации. Придется платить штраф или взятку, если попадусь.

Горы чернее - снег там стаивает. Облака, как рябь на воде. Я падаю в небо. Лежу на спине. Падаю долго, недвижимо.

Все нормальные люди сегодня в Варзобском ущелье. Говорит Антон. Туда сбежали от Новруза. Ходят по горам. Устраивают пляски с шашлыками-машлыками.

Предупреждали, что сегодня возможны теракты. Продолжает Антон.

Понятно.

Недвижимо падаю в небо. Какой гексоген меня тут достанет?!

* * *

Через год после Карелии я автостопил по Сибири. Западной ее половине. Задержался в Томске - у родственников. Застрял там, увяз. Из-за родственников. Надо было обязательно посетить могилы всех их предков, все их дачи ("мичуринские" - на местном жаргоне), гаражи, картофельные и морковные грядки...

Но начал встречаться с девушкой. Азиатских кровей. С кучей родственников из той части Московского тракта, которую называли Татарской слободой. То есть у нее была орда родственников. Она презирала и ненавидела свою орду. За завистливость и мелочность. Поэтому в гости к ним приводила меня лишь несколько раз. Чаще мы вдвоем, без накипи друзей и знакомых, гуляли по городу.

Я стал очаровываться Томском. Сделал его своей столицей. Метрополией. Позже и творческой родиной. Автостопом мы совершали набеги на окрестные интересности.

... да, помню, степи. Высокогорные. Пейзажи их поблекли. В моей голове. Спрессовались. Уже. Столько всего случилось после. Высокогорных степей. Они лежали на высоте между 1500-2500 метров. Над уровнем моря. Недалеко от российско-монгольской границы. Меднолицые алтайцы-теленгиты. Серая пыль за их конями, барабанившими рысью по сухому, жесткому телу степи. Паяльник солнца. Оставлявший ожоги. Если не замотаться с ног до головы в одежды или в тряпки. Как алтайцы-теленгиты.

Помню Уймонскую долину. Буйную и яркую, как картины Ван Гога. Николай Рерих верил, что под долиной находится Шамбала. Староверы - их правоверное царство Беловодье. Мы ночевали в долине. Но она не могла уснуть. Ей чудилось, что вблизи бродят злые духи. Хотят ее похитить или обидеть.

Перевал Громотуха. Гулкая река в пропасти под нами. Под колесами автомобиля. Колеса автомобиля выдавливали из дороги в пропасть осколки камней. Мы в кузове. Под мокрым снегом. Но здорово, что ветер в лицо - чувствовали натяжение скорости.

Мы чувствовали натяжение скорости на стареньком, но быстроходном катерке. На Оби. По пути в поселок Нарым. Поселок не сильно, как выяснилось, изменился с тех пор, как там вынужденно проживал ссыльный большевик Сталин. Почти сплошь те же, столетней давности, дома. Полицейский участок, заброшенный, разрушался. В его изгнивающих комнатах гуляли коровы. Коровьи лепешки налипли на герб Российской империи. Зато домик Сталина стоял целехонький. Взятый под покровительство краеведческого музея. Деревянная коробочка со скудным убранством. Сталин жил бедно. Как и подобает истинному кочевнику.

До того и после я множество раз навещал места, связанные с революционерами. Русскими, американскими, китайскими. Они ведь тоже кочевники. Настоящий революционер - всегда кочует. После захвата власти, превратившись в правителя, он становится оседлым. Иначе - до смерти кочует. Если не изменит своим идеям, идеалам. Китайские коммунисты, сторонники Мао Цзедуна, жили в пещерах и степях. Прошли через весь Китай. Босыми ногами по снегу. Пока боролись за власть. Русские большевики и эсеры в начале XX века постоянно меняли съемные квартиры ("вписки" - по-современному), скрываясь от охранки. Когда охранка их ловила, они опять же часто меняли "вписки": тюрьмы, каторги, поселки для ссыльных. Побеги. Если удачные, то кочевья по европейским и американским городам. Революция немыслима без кочевничества. Без кочевничества она вырождается в конспирологические или интеллектуальные упражнения. Герой Кубинской революции - Эрнесто Че Гевара, устав от должности министра, конференций и экономических реформ, уехал с Кубы. Мотался по Африке и Южной Америке, пытался организовать новую революцию, размером с целый континент.

А девушка азиатских кровей... я не называю здесь ее имя, не называю имен тех, которых, считаю, не надо возвращать в свою жизнь. Слово изреченное, тем более написанное материализуется. Люди, названные по имени на бумаге, появляются в жизни. Переступают твой порог. Или яростно вламываются, двери с петель. Будто их громко и настойчиво звали.

Так что... они сыграли свою роль в моей жизни. Лежат на полочках воспоминаний. Пусть лежат. Не нужно им сваливаться в мое настоящее. Ведь еще столько нового, неизведанного собственным опытом.

... про девушку азиатских кровей. Мы прожили вместе полтора года. Почти срослись в семью. У нее народилась мечта. Из зависти к лучшей подруге - та переехала в Москву, хорошо устроилась. Обязательно переехать в Москву. Она понукала, подталкивала меня к Москве. И другая ее мечта. Чтобы мы зарабатывали много денег. Разбогатели. Я чужд материальным благам. Такая уж черта характера. И ненавидел, до сих пор ненавижу Москву. Москва - это не Россия. Стеклянные люди, невидящие друг друга. Чудовищная деформирующая личность энергетика. Пытался объяснить ей. Она понукала, подталкивала. Потому что решила, что я ей уже должен. И вытолкнула. Совсем. Из Томска. Уехал на Крайний Север. В поселок на Полярном круге. Без желания на какую-либо переписку или телефонные звонки.

* * *

В представлениях аборигенов, пеших кочевников Австралии, всякое имущество, "добро", может таить в себе некое зло и способно причинить вред своему владельцу. Поэтому "добро" должно постоянно прибывать в движении. Самая распространенная форма передвижения вещей у аборигенов - обмен. Обмен всегда симметричный. Ни в коем случае не для личного обогащения. Меняемые вещи являлись знаком. Знаком намерений: снова встречаться, устанавливать границы, вступать в родство через брак, петь, танцевать, делиться ресурсами, делиться идеями. Прочитал это у Брюса Чатвина. В его книге о путешествии в Австралию - в "Тропах песен".

Таким образом, у австралийских аборигенов не существовало частной собственности. По религиозным соображениям. Не было и государственной. Как таковое понятие "собственность" у них отсутствовало. Черные, в спутанных бородищах, бродившие в набедренных повязках по желтым пустыням, спавшие на земле аборигены были гораздо ближе к коммунизму, чем Советский Союз на пике своего развития. Или даже выше коммунизма. Все же он сильно привязан к распределению материальных благ. У аборигенов превыше всего стояли ценности духовные. Они и переходы свои совершали не из потребительских соображений. Шли по маршрутам "песен". "Песен", которые рассказывали о сотворении мира. То есть они возвращались в Начало Времен, двигаясь вдоль одной из песен.

Скудоумные, скучные пропойцы-англосаксы влезли с пистолетами и болезнями в эту великую цивилизацию. Уничтожили ее жестоко и коварно - нацисты бы им позавидовали. Где-то, правда, в глубинах самых не приспособленных для жизни австралийских пустынь сохранились еще кусочки, обломочки аборигенской цивилизации. Догорают угольки.

* * *

Побег на Крайний Север был побегом не в, а от. От скисших в Томске чувств. Мне предложили работу в Ямало-Ненецком автономном округе. И я ухватился за нее, как прокаженный за руку священника. Поехал через белую, в зиме, безлюдную Сибирь в самый северо-западный угол Азии. В тот край, который не был завоеван русскими, но мирно покорился "Белому царю". Где я впервые встретился с нацией кочевников. С ненцами.

Ненцы кочевали по северо-западу Азии то ли тысячу, то ли полторы тысячи лет. У историков нет единого мнения. Сами ненцы не придают особого значения условным единицам времени. Но в их легендах говорится, что они пришли с юга. А на их нынешних землях обитало племя "сихиртя". "Сихиртя" умели говорить на языках растений, животных, воды и гор. Оседлое племя. Однажды мне показали "городок сихиртя". Мешанина камней. Серых, невнятных по форме валунов. Я забрался на холм. Сверху в мешанине вырисовывался "детинец". Контуры маленькой крепости. Как раз для "сихиртя". Они были маленькими. Самые физически развитые из них были ростом не выше ненецких детей. Как гномы. Руины крепости крайнесеверных гномов. "Сихиртя" оборонялись. От кого? С ненцами они не воевали. Они не понимали языка пришедшего народа. Это их напугало. Бросили свои города, ремесла и священные места. Ушли под землю. Так в ненецких сказаниях. Священные места "сихиртя" до сих пор почитаются ненцами. Там оставляют сигареты, алкоголь, молоко или мелкие деньги, повязывают цветные ленточки. Забивают оленя, если место очень сильное, очень почитаемое.

Я работал в газете. В поселке Аксарка. Корреспондентом. Ездил по командировкам и экспедициям. В тундру, в ее крохотные деревушки, фактории и на стойбища. Писал о них. Постигал красоту тундры и ее жизнь.

Тундра, как море и пустыня, обладает особой красотой. Красотой пустого пространства. Среднего городского жителя она повергнет в страх. В панику с выпадающими глазами. В прикуриваемые одна от другой сигареты. Когда взгляду не за что зацепиться. Это шокирует. Когда визуализируется понятие Вечность. Это пережигает микросхемы в голове среднего городского жителя. Когда Природа в абсолютном своем проявлении, без шелухи человеческих цивилизаций.

Первый раз в тундру я попал через две недели после приезда в Аксарку. Поехал с местным краеведом Олегом на факторию Ямбура. На снегоходе. К устью Оби. Мы остановились на полпути. Олег курил. Тишина оглушала. Меня тянуло пойти по этой белой равнине. Тундра сливалась с белесым небом. Горизонта не было. Пойти в никуда. Без финиша, без цели. Такие случаи бывали. Читал. Люди просто уходили в тундру. Без специального снаряжения, без запасов еды. Шли, пока хватало сил. До смерти. Магия красоты пустого пространства. Утягивала их, растворяла. Городская суета, деньги, погони за самками - все никчемно при виде бесконечной тундры. Она дышит миллионы лет. Ее опыту можно доверять. Дыши параллельно небу. В ритме Луны. Положив голову на океанский берег. И разве появится тогда глупая мысль, составлять еженедельные финансовые отчеты?

Ненцы пересекали ямальские тундры с юга на север с весны по лето. В обратном направлении - с осени до зимы. Короткое северное лето переполнено комарами и слепнями. Чтобы от них не страдали олени, ненцы со своими стадами проводили лето на берегах Северного Ледовитого океана. Холодные океанские ветры выдували гнусов. Зимой требовалось много дров. Ненцы зимовали в южных районах округа, где тундра переходила в чахлые северные леса.

С тем же краеведом Олегом я первый раз попал на ненецкое стойбище. Три конуса чумов стояли в окружении низких тонкоствольных елей и лиственниц. Беспорядочно стояли ездовые и грузовые нарты. Под мусор отводилось одно определенное место. Там же располагался и туалет. Стада паслись в нескольких километрах от стойбища. Лишь несколько оленей были привязаны к ездовым нартам. В чумах тусклый свет от очагов. Чисто и никакого неприятного запаха. Только один запах - "вкусный", от лиственничных дров. Нас, гостей, первым делом напоили горячим чаем и накормили, а затем расспрашивали. Кочевников интересовало все. От цен на муку в Аксарке до войны в Ираке. Мы сидели за низким столиком на оленьих шкурах. На мужской, левой от входа, стороне чума. Ненцы никуда не спешили. Тысячелетнее спокойствие и леность в их движениях. Никакой дерганности и привязанности к минутным и часовым стрелкам, как у городских и поселковых жителей. У них имелось все необходимое для жизни. Без лишних условностей, которым вынужден подчиняться человек, вписанный в систему государства.

Тогда же я услышал истории, как геологи и газодобывающие компании губят хрупкую экосистему тундры. От их вездеходов оставались шрамы, незаживающие годами. Для прокладки газопроводов уничтожались тысячи квадратных метров пастбищ. Уничтожались многовековые святилища, кладбища-хальмеры. Ненцы хоронили мертвецов в деревянных ящиках, сложив туда имущество умершего. Ящики выставлялись, не закапывались, на родовых кладбищах. Геологи и газовики грабили кладбища. Мертвецов топили в болотах или, страшное кощунство для ненцев, закапывали.

Ненецкие женщины - в цветастых длиннополых платьях, не обремененные избыточным весом. Вели себя свободно. Вмешивались в разговоры. Но ели отдельно. После мужчин. Переставив низкий столик на свою, правую, сторону чума.

В колыхающемся свете северного сияния мы с Олегом возвращались в Аксарку. Хотя могли бы остаться у кочевников. Гость может прожить в чуме, сколько ему необходимо. Закон тундры. Он гораздо надежнее, чем Конституция Российской Федерации, которую меняют в зависимости от прихотей каждого нового президента.

* * *

Близкий Афганистан проявляется в Душанбе. Дни афганской культуры с завидной периодичностью, саммиты по примирению в Афганистане, афганские беженцы и наркотики. Беженцы легко и скоро встраиваются в новую жизнь. Их женщины быстро сбрасывают чадру. Их девушки и дети навязчиво просят европейского вида мужчин и женщин, женщин, конечно, чаще, сфотографироваться вместе. Молодые афганцы без особого труда вплавляются в местные криминальные группировки. Или, наоборот, становятся самыми успешными учениками или студентами.

Антон привез афганскую анашу. Ко мне, на Гиссарскую. Выпускаем дым в открытые окна на балконе. Говорим о музыке. О прошедшем пару часов назад концерте швейцарских реперов. В театре Маяковского. Собралась вся душанбинская la boheme. Иностранцы, местные русские и татары. Почти не было таджиков. Я и Антон попытались зацепиться за каких-нибудь, хоть чуть-чуть симпатичных, девушек. Не получилось. После концерта Антон поехал за анашой.

Анаша сталкивает меня с четвертого этажа на Гиссарской в Мазари-Шариф. Северную столицу Афганистана. Куда я ездил полгода назад.

Мазари-Шариф бурлил вокруг самого мазара. Мечети-захоронения. По версии европейских историков, там хранились кости Заратустры. Мусульмане-шииты верили, что в мазаре прах их пророка Али.

Радиально-концентрический город. От центра, мазара, расходились улицы во все стороны, как лучи от солнца. От многоэтажных стеклянно-каменных зданий центра город переходил в одноэтажные глинобитные кишлаки окраин. В кишлаках стреляли. Американские и немецкие военные сидели на своих базах недалеко от мечети-захоронения. В город выезжали либо на броневиках и в сопровождении афганских военных, либо выходили патрулями. Закованные в бронежилеты, щитки, в громоздких касках, обвешанные средствами связи и оружием. Этакие штурмовики Империи на планете бородатых хоббитов.

Ко мне, безоружному, запыленному, с тяжелым рюкзаком за спиной, подходили разновозрастные афганцы. Мужского пола. Многие владели русским или английским языками. Спрашивали, нуждаюсь ли я в помощи, как сюда попал. Узнав, что я - русский, хвалили Россию, говорили, что при "шурави" в их стране жилось куда лучше, чем при американцах, сейчас. Строились школы, больницы, заводы. Американцы же строят лишь дороги, чтобы быстрее перемещать свои армии. И убивают много мирных жителей, женщин и детей.

Вокруг мазара бурлил базар. Торговали всем, из-под полы и оружием. Меняли любую валюту. Ковры продавали метрами, поспорить о цене - обязательное условие. Прилавки перекрывали тротуары. Люди ходили по проезжей части. Заунывная вязкая музыка и портреты Ахмад-шаха Масуда вдоль улиц.

Хаотичное, но без аварий, автомобильное движение. Старенькие "Москвичи" и "Жигули" и новые Тоуot'ы и Nissan'ы. Свистел полицейский. Движение замирало, и через образовавшуюся пустоту проходила колонна хорватской бронетехники. Хорваты держались за черные пулеметы, осматривались через них по сторонам. Впереди иностранцев ехали два-три джипа с местными солдатами. Замыкали колонну еще два-три джипа с местными. Песочного цвета пикапы Ford. Крупнокалиберные пулеметы установлены на крышах.

Я приехал в Мазари-Шариф, чтобы посмотреть воюющую 30 лет страну. Но для местных и оккупационных властей, на случай, если задержат, имелась "официальная версия визита". Я собираюсь посетить город Балх - 20 км западнее Мазари-Шарифа. Один из древнейших городов на планете. Родина Заратустры. Руины древнего Балха сохранились в пригороде современного Балха. Меня таки задержали афганские чекисты. Когда приехал в гости к местным жителям. Они пригласили, я поехал. Они платили за такси. Кто-то из соседей шустро стуканул чекистам. Чекисты арестовали меня и гостеприимных афганцев. Полночи нас допрашивали в отделении Службы национальной безопасности. Я рассказал, что собираюсь в Балх. Это было ошибкой. Днем раньше на дороге между Мазари-Шарифом и Балхом талибы обстреляли американскую колонну. Чекисты поселили меня в гостиницу. За мой же счет. А через полтора дня уже местная полиция отправила меня, в сопровождении вооруженного полицейского, на такси на границу с Узбекистаном. 110 километров северо-восточнее города. Мягко депортировали. Без специальных пометок в паспорте. Я провел в Мазари-Шарифе всего-то три дня. Пограничный переход с Узбекистаном охраняли американские морпехи: губастые негры и трупно-бледные очкарики. "My life my pride are broken" - было написано на осыпающейся стене перед переходом. Аэрозольной краской. Таксист вяло наблюдал, как я покидаю его страну.

Через несколько часов просыпаюсь в Душанбе. В шесть утра. Антон собирается домой. Ему к восьми на работу. В ГЖК - газетно-журнальный комплекс. Он на 12-ом этаже редактирует газету "Вечёрка". Меня Антон пристроил журналистом в другую газету - русскоязычную "Бизнес и политика". Работаю без трудового договора. Оплата сдельная, построчная. Мне на работу к десяти. Закрываю дверь. Наливаю чай. И продолжаю писать эту книгу.

* * *

По саваннам на юге Кении и севере Танзании кочуют масаи. Главная их ценность - коровы. Поэтому основная задача взрослого мужчины - сохранение и увеличение поголовья и поиски пастбища. Все остальные обязанности выполняет женщина. Женщины воспитывают детей, готовят пищу, обрабатывают землю и даже строят дома.

Чтобы стать мужчиной, "мораном" на языке масаи, юноша должен пройти обряд инициации. Обычно это происходит в 14 лет. В обряде участвует все поселение. Следующие несколько лет после инициации "моран" должен провести вдали от родственников. Но ему позволяется вести вольную, не стесненную ни режимом, ни моралью жизнь в эти несколько лет. Общаться без ограничения с девушками, не вступая в брак, совершать набеги, похищать скот. У морана остаются только две основные обязанности перед сородичами: участвовать в войнах и непременно убить льва. Только тот юноша, который сразил "царя зверей", будет считаться настоящим мораном. Власти Кении и Танзании не так давно запретили масаи убивать львов. Однако власти достоверно не знают, что происходит в отдаленных уголках саванны. Где нет ни полицейских, ни административных учреждений.

Самая большая загадка масаи - одежда и оружие. Они заворачиваются в куски ткани, напоминающие римскую тогу, оставляя открытым одно плечо, и накидывают на плечи плащ "а ля римский легионер". Сандалии на ногах тоже восходят к римским прототипам.

Совершенно неправдоподобно сходство с римскими аксессуарами в той части, которая касается оружия. Копье, поразительно напоминающее римский пилум, и короткий меч - подобие римского.

Известно, что масаи мигрировали из долины Нила в Судане. И есть легенда, что они потомки затерявшегося в верховьях Нила отряда римлян. То есть эти чернокожие высокие ребята могут претендовать на свой кусок Колизея и колонны Пантеона. Страшный сон итальянцев.

* * *

Саамы - единственный кочевой народ в Европе. В настоящее время. Официально. На самом деле полукочевой образ жизни ведут лишь те из них, кто занимается оленеводством. Месяц пасут оленей, на месяц уезжают обратно, домой, к жене и теплому туалету. Саамы живут на территории Норвегии, Швеции, Финляндии и России, на Кольском полуострове. Представь себе, читатель, кочевничество, в традиционном понимании этого слова, в Норвегии, где в каждом "диком" лесу установлены биотуалеты. То же самое в Швеции и Финляндии. А на Кольском полуострове оленеводством преимущественно занимаются русские. По документам записывают себя саамами, чтобы получать льготы на охоту и рыболовство. Точно такую же ситуацию я видел на Камчатке. Там русские записывают себя камчадалами или эвенами. Те и другие входят в перечень малочисленных народов России. Чтобы их сохранять, правительство дает им бесплатные квоты на отстрел дичи и вылов рыбы, которых традиционно добывали их предки. Русские - многочисленны, на нас бесплатные квоты не распространяются вне зависимости от того, где и в каких условиях мы проживаем.

У саамов есть свой парламент и правительство. Все в лучших традициях европейской толерантности и мультикультурности. В Евросоюзе большое значение имеет признание и соблюдение прав меньшинств. Официальное.

* * *

Монголы не зарывали и не сжигали своих мертвецов, а оставляли в степи на съедение хищникам. Это был последний доступный человеку способ самопожертвования - после смерти он должен был послужить собственной плотью на благо других живых существ, чтобы обеспечить себе благоприятное перерождение. Если труп долгое время оставался не съеденным, родственники покойного начинали беспокоиться. Это о монголах начала 20-ого века. Из книги Леонида Юзефовича "Самодержец пустыни". Традиция оставлять покойников в степи сохранилась у них до сих пор. В наше время монголы - самая многочисленная нация кочевников. Около 10 миллионов. До трети из них живут в степях, в юртах, пасут табуны и стада - кочуют. По самой Монголии и Китаю, главным образом по провинции Внутренняя Монголия.

* * *

К явлению смерти ненцы относятся спокойно. Смерть лишь один из обязательных эпизодов бесконечной жизни. Жизни по всем семи мирам Вселенной. Ненцы, к примеру, не умеют плавать. Если один из них тонет, его не спасают. Значит, дух воды хочет забрать его. Не надо мешать духу воды. Не надо гневить его. Я сам не был свидетелем подобных происшествий. Но знал татарина из Аксарки, который спас ненецкого ребенка. Ненецкая семья рыбачила на Оби. Закидывали сети с бударки, длинной деревянной лодки. И ребенок по неосторожности выпал за борт. Неумело барахтался, звал на помощь. Его родители лишь молча наблюдали. Не вмешивались и старшие братья из другой бударки. Татарин с другом тоже рыбачил поблизости. Прыгнул в реку. Спас ребенка. Родители даже не поблагодарили спасителя.

Важное значение имеет обряд похорон. То есть отправка умершего в мир Нга, мир мертвых. Если все проходит в соответствии с древними традициями, то скоро душа вернется в новом человеческом обличье. Осквернение же захоронения вызвало бы задержку души на том свете. А то и вовсе душа осталась бы там навсегда. Знаю про случаи, когда газовики и геологи грабили кладбища-хальмеры в поисках драгоценностей. Драгоценности таки были. Их ненцы клали с покойником, чтобы он одарил ими бога Нга. Циничные газовики и геологи продавали драгоценности в ямальских городах. На "черном" рынке. Ходили, конечно, слухи, что грабители сами скоро умирали, мучительно, раскаиваясь в содеянном. А дары для бога мертвых плыли дальше. По миру "черной" торговли. Некоторые из них, уверен, оседали в музеях.

Еще одна, аморальная для "цивилизованного человека", ненецкая традиция. Подкладывать под гостя свою жену или дочерей. Начну с того, что самые продвинутые левацкие идеологи пропагандировали и пропагандируют отказ от собственности на секс, промискуитет. Что есть секс? Средство удовлетворения физиологической потребности. Как еда. Не все ли равно, кто готовил еду?! Главное - избавиться от чувства голода. А любовь, как и творчество, потребность не физическая. Духовная, метафизическая. Не надо ее привязывать к физиологии, к плоти, чей срок годности совсем недолог. Как не надо привязывать литературу к качеству бумаги. Любовь в идеале - полет души, полный отрыв от плоти. Поэтому неважно, кто с кем и сколько раз, если есть любовь.

Ты спишь и видишь, как твоя жена приводит прелестницу-подругу, и ты делаешь с прелестницей секс, а жена восторгается, вытирает с твоего лба пот бумажной салфеткой. А у ненцев это уже есть. Они выше пошленьких фантазий "цивилизованных человеков". Поэтому, в том числе, поэтому в них тысячелетнее спокойствие. Ты же, дрожа, мечтаешь на подушке. Но жене сказать не осмелишься. Пусть аморально, а хотелось бы, а?

Итак, еда, секс, крыша над головой - все физиологические потребности настоящий человек тундры поможет удовлетворить. Первое.

Второе. "Дикие" кочевники-ненцы без современных достижений генетики поняли, что должны смешивать свою кровь с кровью других народов. Их всего-то 40 тысяч. Разбросанных на северо-западе Азии вдоль побережья Северного Ледовитого океана. Сегодня нам сообщают об открытиях, что браки исключительно внутри одной народности ведут к деградации этой народности, умственной и физической. Ненцы это усвоили много веков назад. Поэтому в стойбищах я видел детишек с ярко выраженными славянскими или кавказскими чертами. Хотя папами и мамами они называли абсолютно монгололиких людей. Детишки плохо говорили по-русски. Но отлично на ненецком. В пять-шесть лет они умели рыбачить, охотиться на птиц с помощью ловушек, запрягать нарты. Крепкие, здоровые, более подвижные и развитые, чем их городские сверстники. Воспитанные заполярной культурой.

Воровства среди ненцев практически не существует. Совершая переходы с севера на юг, они оставляют нарты, груженные зимними вещами, в неком месте и забирают там нарты, груженные летними вещами. И наоборот. Некое место - возвышенность в тундре. Не огороженная колючей проволокой, забором, не охраняемая. Я видел, я свидетельствую. Стояли нарты, накрытые оленьими шкурами, издалека смахивавшие на колобки. Другие кочевники их не трогали. Бывало, медведи разорвут шкуры, пораскидают вещи. Из хулиганства. Медведи - шкодные животные.

Воровство совершают те из ненцев, кто страдает от "цивилизованного" порока - пьянства. Украв что-то, они быстро выменивают это на алкоголь. В поселках или вахтовых городках газовиков. Таковых очень мало. Пойманного вора не судят. С ним просто отказываются общаться другие кочевники. Страшное дело в бесконечной тундре. В чумы не пускают. И не имеет значения, какая погода на улице. Буран или затянувшиеся осенние ливни, ты украл, ты теперь сам по себе. Вор, заболевший, лежит в своем чуме. Клокочет его дыхание. Аргиш, ненецкий караван, проходит мимо. Никто не заходит в чум, чтобы поделиться едой, чтобы помочь лекарствами. И нет нужды в мрачных замках-тюрьмах. Стены и решетки для тебя, виновный, отныне повсюду.

Чушь, что в ненецких чумах грязно и смрад невыносимых запахов. Запах дыма, да, есть, запах оленей шерсти. Но вонь от якобы справляемых прямо в чуме естественных нужд, месяцами не мытых тел, гниения - чушь. В ненецких жилищах четко установлено, где и что лежит или висит. Вешают обычно кастрюли и чайники. На жерди, расположенные поперек чума на высоте человеческого роста. Бывает, что оттуда же свисают обереги и амулеты. На полу расстелены оленьи шкуры. Оленьими же шкурами накрывают чум зимой. Оленья шерсть по теплоизоляции - самая лучшая. Бывало на улице - 30, сижу в чуме уже в футболке и то жарко. Запах дыма - на любителя. Но ненцы умеют пользоваться такими дровами или что-то специально бросают в огонь, чтобы запах дыма получался "вкусным". Как от копченой колбасы, например. Еще больше аппетит разыграется.

В одном из стойбищ видел "баню". Маленький, меньше обычного, чум обернули дорнитом. Теплонепроводимым искусственным материалом. Нанесли камней внутрь. Горячих, прогретых на очаге. "Бросали" воду на камни и парились.

Я мог бы остаться в тундре. Примкнуть к ненцам. Врастал бы потихоньку в их Вечность. Подчинился бы их богам. Но их боги не дали мне соответствующего знака. Они дали мне другой знак.

Прожив в Ямало-Ненецком округе год, я вернулся в Томск.

* * *

Кочевничество ненцев - древнее. Воспринимаемое на уровне ДНК. Отполированное поколениями их предков. Оно существует вопреки достижениям городской (читай: оседлой) цивилизации. Несмотря на...

Кочевники вроде меня возможны как раз, благодаря достижениям городской цивилизации. Нам нужен интернет, автомобили, горные велосипеды, мобильные телефоны, новые договоры между государствами об отмене виз... У нас нет жесткой привязанности, только здесь и нигде больше, к конкретным природным и климатическим условиям. Не борьба за выживание явилась главной причиной кочевничества для нас. Десятков тысяч нас. Современных кочевников.

* * *

Сломанный, разобранный валяюсь по квартире. Разбросан частями по комнате, прихожей и балкону.

Вчера у моей бабушки случился инсульт.

Пустым ведром катаюсь по коврам. А день злой - солнечный, теплый, шумный. Дождя бы да густых серых тонов.

У бабушки я жил, в ее столетнем с резными наличниками двухэтажном доме, с 5 до 18 лет. Сестра жила с родителями в городе. Я - в деревне. В городе закатывал истерики, в деревне спокоен, умиротворен. Поэтому родители сдали меня на воспитание к бабушке. После матери она для меня самый важный человек.

Не смерть страшит, но недоделанность жизни. Меня так воспитали. Не выполненность главного, к чему стремился. Я знаю, что именно должен доделать для бабушки. Чтобы, уходя, она улыбалась. Ее жизнь уже должен доделать я.

Сломанный, разобранный валяюсь по квартире от того, что не доделал ее жизнь. А смерть постучала косой в порог.

Бабушка поправляется в больнице. Слава Богу. Врачи прогнозируют, когда встанет на ноги. Ее дочь, моя мама, дежурит в больнице. Меняет капельницы, ходит по аптекам за уколами.

В Душанбе подло солнечный и теплый день. Не могу заставить себя выйти из квартиры. Собраться.

Чтобы доделать жизнь бабушки, мне надо сойти с Дороги. Бабушка хочет возиться с моими детьми. Чтобы, уходя, чувствовать себя спокойной за меня. Она родилась в крестьянской семье. В тверской глухомани. В ее разговорах полно местных словечек и оборотов. Религиозна, в доме иконы по углам. За трудные дела принимается с присказкой о Боге. Для нее счастье - не философская категория. Это конкретные достижения: уважение и доверие окружающих, свой дом, дети. Мои дети - ее уверенность в моем счастье, полноценность ее жизни.

* * *

В ноябре я вернулся с Ямала в Томск. В марте у меня появилась красотка-художница. Та, с которой прокочевали через пол-России. В Томске тогда зачитывались книгой "Хохот Шамана". Друзья художницы, мои друзья. Передавали друг другу мятые распечатки. Или скидывали друг другу на "флэшки".

"Хохот Шамана" написал магаданский психолог Владимир Серкин. Книга о современном кочевнике, обитающем на магаданском побережье Охотского моря. О его мировоззрении. Очень близком к верованиям малочисленных народов Крайнего Севера, но адаптированном для "детей урбана".

Уже став жителем Владивостока, я поехал в Магадан. В том числе, чтобы встретиться с Серкиным.

Шаман, герой серкинской книги, сам конструирует мир вокруг себя. Своей верой. Творчеством своей веры. Живые и камни, и снег, сонм живых, не видимых человеческому глазу существ. Магаданские горы, холодное, покрытое 9 месяцев в году снегом охотское побережье населены не меньше, чем крупнейшие из мегаполисов. Не людьми, но существами, духами и проявлениями энергий. Шаман - гармоничная, реализующаяся на 100% в день личность.

"Краткость жизни должна не парализовывать нас, но отвращать от разжиженной, неконцентрированной жизни. Задача смерти - подтолкнуть человека к главным вещам." - Свен Линдквист написал в книге "Уничтожьте всех дикарей". Попавший из "цивилизации" в экстремальные условия Крайнего Севера Шаман испытал озарение. Увидел главные для себя вещи. И остался в экстремальных условиях, чтобы освободится от разжиженной жизни. Он не боится умереть, потому что главные для него вещи присутствуют в каждом его дне. Круче - в каждом его мгновении. Кочевничество по безлюдным горам и побережьям дают ему эту возможность. Лишних напластований, типа уплаты налогов, к 9 часам обязательно на работу, курсы валют... - нет.

К Магадану я автостопил со знакомой из Южно-Сахалинска. Через Якутию. По федеральным автодорогам "Лена" и "Колыма". Через город-призрак Кадыкчан. Для меня - через. Для знакомой - мимо.

Кадыкчан стоял в двух километрах от трассы. Белел и серел домами и корпусами угольной шахты. Между городом и трассой прокладка из зеленых болот. Я пошел через болота, попутчица испугалась, развела костер и принялась стирать одежду в быстрой узкой реке.

Картинку города-призрака покажу позже. Сейчас о Серкине и Шамане.

Магадан для жителей России - синоним слова "тюрьма". На самом деле почти все тюрьмы и лагеря в городе и области были упразднены еще в 60-ых годах. Причем, по указанию правительства их активно уничтожали, ломали и сжигали. Стирали следы сталинских репрессий. К началу 2000-ых в области осталось лишь две тюрьмы.

Сам Магадан - удивительный остров. Он появился внезапно. После сотен километров гор, болот и заброшенных поселков. Пыль автодороги "Колыма" оседала и разворачивался разноцветный Магадан. Он как будто жил в эпоху советского "Застоя". Горожане интеллигентны, вежливы, доброжелательны. Социальная реклама вроде "Шагай без мата". Без столпотворения охранников в каждом магазине, в каждом учреждении. Дети допоздна играли во дворах. Исключительное явление - железные двери с кодовыми замками или домофонами в подъезды. Даже бесплатные туалеты в центре сохранялись - где еще в России найдешь?!

Я знал в Магадане только одного человека, Серкина, да и то, как автора книги. Через три часа пребывания в городе у меня появился номер его телефона, несколько человек предложили "вписать" меня и знакомую к себе. Потребовалось просто зайти в "Молодежный центр" и попросить интернет.

Магадан - один из гостеприимнейших городов моей Родины. Местные рассказывали о других путешественниках. Но не в ключе "я встретил его там-то, он направлялся туда-то". "Я помог ему тем-то" или "мои друзья помогли ему", - обязательно присутствовало в рассказах магаданчан.

Моя попутчица через день улетела в Южно-Сахалинск. С пересадкой в Хабаровске. Я же отправился в Северо-Восточный государственный университет, где преподавал Серкин. Коренастый, слегка раскосые глаза, подвижный мужик - таким я увидел писателя-психолога. Патриархальный тип сибиряка. Только что бороды не хватало. Серкин первым делом устроил меня в общежитие университет - девятиэтажку с видом на бухту Гартнера. И одолжил 4 тысячи рублей. "На всякий случай". Я до сих пор ему их не вернул. С ним и его друзьями лазал по сопкам в окрестностях Магадана. Шаман жил в этих сопках. Набивал тропы. Кроил свой мир из чужих реальностей. Сжимал и распускал пружину человеческих возможностей. Туманы перекатывались по сопкам, распадкам, бухтам и поверхности моря. Ежеминутно меняли пейзажи. Черные скалы выпирали из голубого моря. Вершины их обглоданы ватой тумана. Через несколько минут виднелись черные вершины. Без подножий, без моря - они в вате. Огромные округлые камни на берегу. Как яйца давно вымерших ящеров. Белыми костями тех же ящеров разбросан плавник, выброшенная на сушу древесина. Мы развели из плавника костер. Варили борщ. Чайки выклевывали крабов между камней.

Шаман оказался сборной личностью. Собранной Серкиным среди колымских современных кочевников. Он не выдумывал. Он систематизировал их опыт и выстроил единое существо.

Я не успел пообщаться с местными духами, прочувствовать энергии. Слишком привязанный к серкинской книге, выискивал отражения ее строчек. Настырно выискивал. Сам подгонял окрестные пейзажи и проделанный маршрут к прочитанному. Как рыцарь, ограниченный броней доспехов, не чувствует порывов ветра, не слышит звука сломанной ветки, так и я ограничил себя, заковал в броню впечатлений от книги. Что-то не досмотрел, где-то вовремя не замедлил шаг.

Многого не успел в Магаданской области. Там еще есть место для моей Дороги.

* * *

Не зря мне привиделся Мазари-Шариф. Неделю назад. В дыму афганской анаши. Сегодня в Мазаре (краткое название города среди жителей Афганистана) началось восстание. Передают в новостях. Восставшие напали на представительство ООН. Тысячные толпы гудят, двигаются волнами вокруг крепости представительства. Кадры из новостей. Самые отчаянные влезли на крыши. Сжигают американские флаги. Кричат "Смерть США! Смерть Израилю!" Полицейские и солдаты стреляют в воздух, прячутся в переулках. Семь ООНовцев убиты. Двоим отрезали головы и бросили в переулок, полицейским.

Восстание началось после пятничной молитвы. Густое людское варево растеклось из мечети-захоронения, где лежат кости то ли шиитского пророка Али, то ли Заратустры. Потекло по городу. Чтобы мстить европейцам и американцам за не утихающую 30 лет войну. Чтобы перебить или выгнать всех иностранцев из страны и самим разбираться со своими проблемами.

Крепость представительства ООН - трехметровые глухие стены, внутри низенькие особнячки, не видимые с улицы из-за стен, по углам вышки с охраной. Такая же крепость у российского генерального консульства. Туда меня возили чрезмерно активные афганские чекисты. По внешнему периметру генконсульство охраняли местные полицейские, внутри - русские охранники. Это наши рассказали мне, что до 2008-ого Мазари-Шариф был самым спокойным городом в стране. Его охраняли подразделения немцев и скандинавов. В 2008-ом свои войска в город ввели американцы. Построили базу для морской пехоты. В самом городе и в его окрестностях начали обстреливать иностранных военных. Афганцы люто ненавидят американцев. О своей ненависти к ним мне рассказывали даже местные полицейские. Когда я сидел в управлении полиции, ожидал выдворения в сторону Узбекистана. Ненависть из-за того, что американцы пачками убивают мирных граждан, женщин и детей. И вот она отрубила ООНовские головы в Мазаре. Мне и на пять копеек не жалко ООНовцев. Их организация давно дискредитировала себя. Занимается легализацией американских и натовских войн. Американцам надо побомбить кого-нибудь, ООН тут же: "Правильно. Они опасны для всего мирового сообщества. Вот Вам, уважаемые Соединенные Штаты, мандат. Бомбите их, гадов!" При мандате можно людей в газовых камерах истреблять. Потому что "в интересах мирового сообщества". Бунтари в любой из точек Земли должны сжигать представительства ООН и американских античеловеческих штатов. В обязательном порядке.

* * *

Масаи не признают никаких достижений чужих цивилизаций. К примеру, в отличие от соседних племен они до сих пор не пользуются при охоте автоматами Калашникова. Охотятся с палками и дубинками. Даже на слонов. Масаи говорят: "Все что от мира нам надо - это коровы. Ибо все коровы, которые где-либо бродят по миру, принадлежат масаи. Пока у нас нет времени, чтобы собрать их в одно великое стадо". Налицо еще одна политическая теория мирового господства. Господства над крупным рогатым скотом. Идея-фикс племенного разума, национальная идея. Это я прочитал в интервью украинца, работавшего на территориях, где проживают масаи. В украинской газете "Трибуна".

* * *

Сань, ты же к женщинам относишься: сейчас я сделаю с тобой секс, а потом обязательно умотаю куда-то. Куда - не твое дело. Говорит Антон.

Я тебя не упрекаю. Говорит Антон. Но женщины тебя поэтому бояться.

* * *

В сыром и холодном вечере. На охотском, западном, побережье Камчатки. Море грохотало в черный песчаный пляж. Пустой многокилометровый пляж. Желтое заходящее солнце отражалось в мокром песке. Чайки стирались в обрывках облаков. Я и француз Маню попытались искупаться в море. Но оно вышвырнуло нас на берег. Вспененная вода отхлынула, и я поднялся - к телу прилипли песчинки. Не обтираясь полотенцами, мы спешно запихивали себя в одежду: зимние штаны, носки, кофты и утепленные куртки.

Мы с французом пили водку из металлических нержавеющих кружек. Выплескивали из бутылки на полкружки. И залпом в себя. И суповой ложкой в красную, кижучевую, икру. Жевали под грохот. Ветер трепал дым над костром. Палатка с утра так и не просохла - ночевали в лесу, шел дождь. До следующего утра точно не просохнет. Пили водку, ели икру, подкладывали дрова в костер, вяло рассуждали о судьбе мира. И вроде бы больше ничего и не нужно.

Позади три недели по Камчатке. Золотая осень у подножий белогривых вулканов. Пьянка в первые дни с хиппарями на Верхне-Паратунских термальных источниках. С тремя десятками хиппарей. Разлеглись лепестками, по кругу в парящем источнике. Голые. Ох, уж эти девушки-хиппушки - страшненькие, но обожающие раздеваться. Хлестали винище. А звезды капали в лес. Утром палатки в инее. Стеклянный воздух и хрустящая трава. Бежали в источник. Сидели в нем, пока солнце не растопит иней, пока не прогреет воздух.

Угрюмые поселки к северу от Петропавловска-Камчатского. Мильково, Ключи. Брошенные, с чугунными взглядами люди. Они жаловались на жизнь, на власть, на суровую природу. Ныли. Хотели бы уехать на "Большую землю", а возможностей нет. Разбитые, будто молотом на наковальне, здания бывших колхозов и рыбообрабатывающих предприятий. Маню, российский корреспондент французской "Libération", уподобил потом в статье жизнь на Камчатке "ржавеющей подводной лодке". Жизнь, а не природу. Не надо путать.

Пересыхающие, сезонные реки. Смотрели по карте, в 5, что ли, километрах, уже за Ключами, восточнее обозначена река. А трафика не было. Ни одной машины за 30 минут. Ветер только пылил в глаза. Ключевская сопка, - как гриб, накрыта шапкой из плотной облачности. Пошли. Чего стоять. Может по пути, чего интересное увидим. А то здесь поселок - концентрированное уныние да вспоротые собранным урожаем гектары гряд. Шли. Час. Ни на встречу, ни по пути - ни единого автомобиля. Мост. Под мостом сухие камни. Русло, следы некогда бурного потока. И мост монументальный - чтоб потоком не вырвало и не унесло. Вообще никаким. До следующей реки два километра. Потопали. Такой же мост, такое же сухое русло. Водитель - наконец-то, попутный, через 4 часа ожидания - объяснил. Это сезонные реки. Весной и летом, когда ледники на вулканах тают, русла наполняются мутной быстрой водой. А осенью и зимой реки совершенно мелеют.

Первый снег. Поселок Эссо. Популярный у туристов. Местные жители другие. Не собираются уезжать с Камчатки. Для них полуостров прекрасен в каждом своем проявлении. В центре поселка бассейн с термальной водой. Парил среди белых сугробов и крикливых, катавших снеговиков детей. Деревянные, надтреснутые идолища эвенов, собранные в краеведческом музее. Табуны гуляли за поселком. Под обрывом, на берегу реки Быстрой. Серый жеребец разбивал речку в блеск брызг. И над всем этим нависал остров Ичинского вулкана. Маню целый день потратил, чтобы "поудачнее отловить" в свой фотоаппарат остров-вулкан.

С Маню я познакомился через другого француза - Винсана. В свое время я "вписывал" Винсана во Владивостоке. У современных кочевников масса сайтов в Интернете. Где мы находим "вписки", попутчиков, узнаем у бывалых, где и как получить нужную визу... Самый известный международный - couchsurfing.org. Российский - bpclub.ru. Винсан нашел меня через bpclub.ru. Потом с его другом, Маню, мечтавшем попасть на Камчатку, я сговорился отправиться туда вместе.

В сыром и холодном вечере. На охотском, западном, побережье Камчатки. Море грохотало в черный песчаный пляж. Мы пили с Маню водку и ложками заедали красной икрой. Оцени провинциальный размах!

Я спросил француза, зачем он путешествует.

Зачем путешествую? Ну, можно уже сказать незачем, я не ищу ничего, никакого ответа на какой-либо вопрос. Уже нашел. Отвечал Маню с ошибками и по-французски многословно. Я знаю, что смысл моей жизни - это быть рядом со своими, им помочь. Также попробовать делать что-то для человечества - на уровне своей стране, создавая газета. А для этого путешествовать не нужно - в смысле постоянно. Почему сейчас путешествую, и, можно сказать, уже пятый год? Потому что нравится приехать в новое место, нюхать и чуять это место, вникать в его суть. Но это уже литература, в самом деле я немножко устал от этого. Мне тоже нравится жить на ходу, кочевать. Но опять же, сейчас мне больше хочется точки опора, семья, друзей, с кем можно строить отношения, а не отвечать на те же вечные вопросы, и делать то же самое. Так что можно сказать, что пришел к концу своей путешественной жизни. Я буду еще путешествовать, но это не будет больше занимать все мое время

* * *

В Синьцзян-Уйгурский автономный район моя Дорога заворачивала трижды. Самый проблемный регион Китая. Мусульманский. Родина вспыльчивого и хитрого народа - уйгуров. Мастеров ковать кинжалы "пичах" и сабли. Чародеев, повелевающих джиннами и песчаными бурями. Торговцев до мозга костей. Их религия не мешает им хлестать вино и пиво. Литрами. А пьяными затевают драки. Достают "пичахи"... утром битое стекло витрин и пятна крови на месте драки. В ночных клубах охранники обязательно спрашивают: "Пичах бар ма?" ("Кинжал есть?"). Каждого мужчину. В ночных клубах играет национальная музыка или русская попса. Уйгуры и уйгурки, раскинув в стороны руки, накручивают "восьмерки" традиционных своих танцев. В городах ближе к Киргизии и Казахстану одеваются на европейский манер. Девушки в джинсах и кофточках с надписями "LOVE" - по две буквы на каждую грудь - или "Kiss me". В селах и городах ближе к Пакистану и Афганистану - больше национальных, по-мусульмански целомудренных нарядов. Там и народ религиознее, по пятницам мечети битком, и ночных клубов гораздо меньше. Встречаются женщины, накрывающие головы плотными коричневыми или черными платками - даже глаз не видно.

Треть автономного района занимает бледно-серое сухое море - пустыня Такла-Макан. "Вошел - не вышел" переводится "такла-макан" со староуйгурского. 300 тысяч квадратных безжизненных километров. Вся Польша уместилась бы. Песок нагревается до 60 градусов по Цельсию.

Великий Шелковый путь расслаивался у северо-восточного края Такла-Макан на два. Один обходил пустыню с севера через Турфан, Урумчи и Кучу. Другой - с юга через Хотан и Яркенд. В Кашгаре оба пути смыкались, объединялись в один. То есть вокруг пустыни постоянно двигались торговые караваны, а иногда и военные экспедиции. Уйгуры расселились как раз вокруг Такла-Макан. Построили города. Основали государства - каганаты. Смешивали свою кровь с кровью купцов и авантюристов с запада. Смешивали и культуры. Огромный миксер протяженностью в тысячи километров и сотни лет. Китайцев, ханьцев, и их культуру уйгуры воспринимали враждебно. Видимо, от того, что ханьцы упорно, как никто другой, пытались завоевать уйгуров. Последнее независимое уйгурское государство, Восточно-Туркестанская республика, было упразднено китайскими коммунистами. После окончания Гражданской войны, в 1949-ом. При поддержке Советского Союза. Причем, возникла Восточно-Туркестанская республика тоже при поддержке Советского Союза. Рассорившись с Чан Кайши, советское правительство помогло в 1944 году уйгурам выбить из нескольких районов на севере Синьцзяна военные части Гоминьдана. В ноябре 44-ого была провозглашена Восточно-Туркестанская республика. Министром обороны свежеобразовавшегося государства стал советский генерал-майор Иван Полинов, начальником генштаба - генерал Варсонофий Мажаров. В армию тысячами принимали "добровольцев" из СССР - их на самом деле по разнарядке отправляли из Союза. Дед моего друга уйгура Анвара - из числа этих "добровольцев". В 49-ом власть в Китае захватили Мао Цзедун и его коммунистическая партия. Восточно-туркестанское правительство в полном составе погибло в "авиакатастрофе" где-то между Иркутском и Читой. Авиакатастрофа - официально. Как все произошло и сейчас толком неизвестно. Самолет просто пропал на отрезке между Иркутском и Читой. Новый руководитель республики, большевик-татарин Бурхан Шахиди согласился на вхождение республики в состав Китая на правах автономного района. Дед Анвара не захотел уезжать на Родину. Занялся торговлей. С его внуком я познакомился в той самой Куче, где прожил почти два месяца. Анвар помог мне найти временную работу - преподавать английский в частном образовательном центре. Мы с ним почти каждый вечер пропадали в ночных клубах или ресторанах. Директор образовательного центра рассчитывался со мной ежедневно. Ежевечерне я спускал все заработанное.

Уезжая из Кучи, из Синьцзяна, из Китая в сторону России, я договорился с Анваром встретиться в Душанбе. Ему надо было доделать заграничный паспорт и получить таджикистанскую визу, мне - повидаться с родителями, с бабушкой. А из Душанбе, договорились, поехать через Афганистан, Иран и Турцию в Европу. Месяц я уже в таджикистанской столице. Заработал 500 сомони на статьях для "Бизнеса и Политики". Чуть больше трех тысяч российских рублей. Анвар звонит из Урумчи. Говорит, что ему наконец выдали визу. Завтра вечером купит билет на ближайший самолет. "See you soon, man, " - говорит Анвар. Он не знает дедовского языка. Я с ним разговариваю на уйгурско-английской смеси. "Хуш ямсе", - отвечаю.

Кучу я описывал уже, читатель. Вернись, перечитай. Теперь увидишь новые образы.

* * *

В Истории обильно натоптали и кочевники-одиночки. Их называют благозвучным французским словом "авантюрист". Эти ребята не могли усидеть на месте. Поодиночке или сбившись в небольшие шайки, группки, отряды, партии, утянув за собой десятки, сотни или тысячи сторонников, перемалывали представления о мире, добре, зле и температуре на Луне. Перемалывали и до торчащих из переломов костей, и до выпадающих из рваных животов внутренностей. Кто-то. И до потерянных путей в райские кущи, и до младенческой святости. Они гораздо ближе к современным кочевникам, чем кочевники традиционные, чей образ жизни обусловлен хозяйственно-культурным типом.

Был, к примеру, такой польский дядька - Мориц Август Бениовский. Во второй половине XVIII века он жил. В 28 лет попал в русский плен - участвовал в Семилетней войне на стороне австрийцев. Его сослали. На недавно, каких-то 70 лет назад, присоединенную к Российской империи Камчатку. В поселке Большерецк он стал преподавателем для детей зажиточных жителей. Долго на месте не усидел. Через год после прибытия на Камчатку Мориц Август организовал заговор против властей Большерецка. Возглавил бунт ссыльных государственных преступников и местной бедноты. Три дня бунтовщики властвовали в поселке, затем снарядили судно, галиот "Святой Петр", и ушли в море. 72 человека вместе с вожаком-поляком. Возможно, Бениовский со своего корабля прощально смотрел на тот самый черный многокилометровый пляж, на котором 240 лет спустя я и француз Маню сидели в закатном свете и грохоте волн под водку и красную икру. Тот пляж в 12 километрах от Большерецка (сейчас он называется Усть-Большерецк). А икру мы раздобыли как раз у большерецких браконьеров.

Галиот "Святой Петр" добрался до Макао - кстати, первый визит русского корабль в Китай. Бениовский и оставшиеся в живых мятежники - море полтора десятка из них прибрало к себе, еще полтора десятка умерли от тифа в самом Макао - продали галиот. На попутных купеческих кораблях добрались до Франции.

18 июля 1772 года французские суда, везущие беглецов, стали на якорь у острова Иль-де-Круа перед входом в Порт-Луи. Бениовский написал два письма: одно князю д'Аквиллону, в котором известил его, что плывет во Францию с бежавшими с Камчатки "венгерскими и польскими офицерами и солдатами", второе - австрийскому послу Марии Терезы в Париже, графу Мерси-Аргентау. Последнего он извещал, что хочет передать ему копию тайного документа, касающегося русско-английских отношений. Позже Бениовский признался, что большинство его экипажа - русские, но пока что не мог себе это позволить: ведь Франция одна из стран, поддерживающих Барскую конфедерацию в борьбе против русского вмешательства в польские дела.

Добравшись до Парижа, Мориц Август предложил французскому правительству план завоевания острова Формоза. Но правительство отправило его на Мадагаскар в помощь тамошним французам колонистам. Поляк скоро перессорился с колониальными властями. Он был яростным противником рабства. Об этом свидетельствуют его мемуары, опубликованные уже после его смерти в Англии. Французские колонизаторы привыкли к поставкам дешевого "черного товара" с Мадагаскара, получая его в обмен на оружие и другие изделия от местных вождей. Поляк самовольно арестовал несколько кораблей, пришедших на остров за новой партией рабов. Французские колониальные власти с помощью интриг вынуждают Бениовского бежать в Англию.

Через 8 лет он, получив кредит у англо-американской компании, вернулся из Англии на Мадагаскар. Возглавил восстание туземцев против французов. 23 мая 1786 года Бениовский погиб в бою. Беспокойный поляк лежал с дыркой в груди, а вокруг плакали верные ему чернокожие, вооруженные копьями и луками туземцы. Умер в Дороге. Лучше смерти для настоящего кочевника не придумаешь. На его Дороге хлюпала кровь.

* * *

Все в сборе. Прилетел Анвар. Прилетел в Душанбе и мой друг из Москвы - Дима Назаренко. Он тоже хочет ехать в Иран. Суетимся по городу, пытаемся добыть необходимые визы. Через неделю, вероятно, станет ясно, которые из них сможем добыть, а которые - нет. Спасибо за все, Душанбе. Ты тоже не стал для меня домом. Но в то же время стал частью моего дома. Удиви чем-нибудь в оставшиеся до отъезда дни. Если есть желание, конечно.

* * *

Остовами "Жигулей" и "Запорожцев" начинался Кадыкчан. Полуразобранными или полусгнившими деревянными сараями начинался город-призрак. Типичный советский город. Слепленный из представлений советских строителей о городе. Заброшенный, постепенно сливающийся с природой.

В 1943-ем геологи нашли уголь высочайшего качества в местности под названием "Кадыкчан". По-эвенски значит "Долина Смерти". То ли эвены когда-то хоронили в этой долине своих мертвецов, то ли считали ее гиблой - точно неизвестно, почему она получила свое название. Долина вся покрыта болотами. Туда загнали узников ГУЛага - строить поселок для рабочих и угольную шахту. Среди зеков, добывавших первый уголь в Долине Смерти, был и Варлам Шаламов.

"Я ходил не в шахту - на "поверхность". В шахту меня не допустили бы без техминимума. Шахта была газовая - надо было уметь замерить газ лампочкой Вольфа, научиться не бояться работать в лаве после осыпания, привыкнуть к темноте, смириться с тем, что в легкие твои набирается угольная пыль и песок, понимать, что при опасности, когда рухнет кровля, надо бежать не из забоя, а в забой, к груди забоя. И, только прижимаясь к углю, можно спасти жизнь. Понимать, что крепежные стойки ставят не затем, чтобы что-то держать, каменную гору в миллиарды пудов весом никакими стойками не удержать. Стойку ставят затем, чтобы видеть по ее треску, изгибу, поскрипыванию, что пора уходить. Вовремя заметить - не раньше, не позже. Чтобы ты не боялся шахты. Чтобы умел заправить лампочку, если погаснет, а заменить ее в ламповой - нельзя. Аккумуляторов на шахте было очень мало. Простые лампочки Вольфа служили там". Это у Шаламова про Кадыкчан.

К началу 80-ых годов Кадыкчан стал богатым и процветающим поселком. Он полностью обеспечивал углем Аркагалинскую ТЭЦ - она вырабатывала 2\3 электроэнергии Магаданской области. Зеков в поселке не осталось. Он так процветал, что ароматы его цветения привлекали тысячи новых жителей со всей Советской империи. Нормативы по добыче угля выполнялись и перевыполнялись. Высокие зарплаты и первоклассное продуктовое обеспечение. Поселок стал превращаться в город. Строились панельные многоэтажные жилые дома, новые кирпичные больницы, школы, гастроном. Появлялся жирок совсем не первостепенной инфраструктуры: кинотеатр, парикмахерские, ателье, тот же спорткомплекс с бассейном.

Начало 90-ых принесло первые проблемы. В частности, перебои с транспортом, на котором вывозили уголь, задержки зарплаты, ассортимент продуктов оскудел. В 96-ом на шахте, градообразующем предприятии, произошел взрыв. 6 человек погибли, сама шахта была серьезно повреждена. Денег на ее реконструкцию не было. Точнее правительство не хотело выделять деньги на реконструкцию. Оно решило, что рентабельнее расселить Кадыкчан. В 97-ом расселение началось. К 2003-ему там официально не осталось ни одного жителя. Кадыкчан стал городом-призраком.

Я дошел от автотрассы "Колыма" до Кадыкчана по дороге без единого следа асфальта, хотя когда-то она была полностью асфальтирована. Возле трассы оставил попутчицу и рюкзак. Попутчица испугалась идти в заброшенный город. Она не сказала, но я понял. Для меня даже лучше, что один - острее восприятие. Наедине с мимикрирующим в природу созданием рук человеческих.

Грандиозным созданием. Почти на полтора десятка тысяч жителей. Причем, планировка тех же панельных жилых домов по меркам начала 2010-ых вполне современная.

Дурманящая пустота обезлюдевшего города. Вот он - призрак. Очертания и объемы видимы, но ткнешь пальцем или словом, и пройдут насквозь. Дверь в квартиру. Самая обычная - обита коричневым дерматином, "глазок", замок. Дернул за ручку, дверь легко открылась. В прихожей, в комнатах разбросаны запыленные вещи. Шкафы с потускневшей посудой. Сползшие со стен обои шуршали, как осенние листья, на сквозняках. Плакаты модного в 90-ых "Наутилуса Помпилиуса". Календарь за 1997-ой год приклеен на стенку шкафа. Я переходил из одной квартиры в другую. Из одной заброшенной жизни в другую.

Археологи ковыряются в далеких, мало понятных следах человечества. Среди руин скифского городища или греческого полиса им не получить ощущения, которые возможны при исследовании современного города-призрака. Я копался в близких и отлично понятных мне следах человечества. Разглядывал картинки из детства, предметы. Моя собственная история, но совершенно стерилизованная от человеческой жизни. Ни запахов, ни голосов, ни отпечатков пальцев, ни остывающих недавних движений - типа примятой после сидения постели или наполняющегося сливного бачка в туалете. В то же время ощущение: кто-то должен войти, появится, включить ту электроплиту или этот телевизор, обругать меня за то, что бес спроса вошел в чужую квартиру. От мертвенности собственной истории, пожалуй, и было страшно. Не от того, что вдруг увижу привидение или разложившийся труп, но от мертвенности своей собственной истории. Маняще страшно. Я гулял по городу несколько часов. Боясь его и не имея воли от него оторваться.

Крикнул. Эхо прыгало от здания к зданию - то приближаясь, то удаляясь - с полминуты. Кричал снова и снова. И гонялся за эхом. Заскакивал в здания через разбитые окна или распахивал двери ударом ноги - на севере, из-за обильных снегопадов, уличные двери открываются не наружу, а внутрь.

На центральной площади истлевающий бюст Ленина. Уродливые провалы на лице, трещины. Рядом кинотеатр с афишей: "Смотрите сегодня" и ниже несколько букв, оставшихся от названия последнего киносеанса.

Забирался на крыши. Бетонную глыбу города, пробитую и сглаженную уже наступающей природой, окружали деревянные нашлепки дач и гаражей. К северо-востоку внушительная печать той самой угольной шахты. Через несколько веков, когда сгорят или сгниют все бумажные архивы, а вирусы сожрут компьютерные базы данных, исследователи будут гадать: почему люди покинули Кадыкчан. Город, где нет следов войны и природных катаклизмов. Где имелась в наличии вся необходимая для жизни инфраструктура. Вот о чем я думал, стоя на одной из крыш. Солнце, заходившее за круглые сопки, удлиняло тени. Я стоял на краю крыши, а до другого края дотягивалась моя тень.

Трава и кустарники прорастали на крышах и карнизах. Расширяли трещины зданий. На нижних этажах домов шмыгали евражки, осторожно выглядывали из-за укрытий. На чердаках, где провалилась крыша, и на лоджиях птичьи гнезда. И птицы тревожно кричали, если подходил к их гнездам слишком близко. Некоторые дачи, сараи и гаражи скособочились, погружаясь в заболоченную почву. Чтобы построить город в свое время часть болот в Долине Смерти засыпали. Насыпь, не подновляемая, на сколько-то десятков сантиметров в год уходила вниз. Знающие люди, позже, в Магадане, рассказывали мне, что лет через 10 весь Кадыкчан будет заболочен.

Я с попутчицей ночевал в палатке. Возле трассы. В двух километрах от Кадыкчана. Он стоял в бледном полуночном свете Полярного дня. Без единого горящего окна, без единого звука человеческой жизни. Разлагался на мрачные мифы о городе-призраке.

* * *

Третий день я "вписываю" еще и датчанина Йонаса. Москвича Диму, уйгура Анвара, теперь еще и Йонаса. Он попросил "вписку" через couchsurfing. На четыре дня. Прилетел из Кабула.

Послезавтра Йонас поедет на Памир.

Через три дня мы, я, Дима и Анвар, поедем в Афганистан.

Взбиваем вечер анашой и разведенным медицинским спиртом. Уйгур не пьет, только курит. Говорит, что он мусульманин, пить алкоголь ему религия запрещает.

Йонас пробыл в Афгане полторы недели. Въехал из Узбекистана. В Мазари-Шарифе, говорит, не осталось иностранцев. Гражданских, работающих по контрактам с местными и международными организациями. Эвакуировали после разгрома представительства ООН. Датчанин гулял по Мазару в афганской одежде и черных очках. Маскировался. Ночевал в гостинице "Барат" - самой дорогой в городе, платил по 2000 афгани, почти 50 долларов, в сутки. Зато отличная охрана. Меня в "Барат" принудили поселиться мазари-шарифские чекисты, задержав в доме у одного из гостеприимных афганцев. Мой номер выходил окнами на голубые и зеленые ночные огни мечети-мазара - единственного здания, освещавшегося по ночам.

Йонас не поехал в Кабул на автобусе. Напугали рассказами, что по дороге в Кабул полно талибов. Они проверяют почти весь проезжающий транспорт. Особенно их много в районе города Пули-Хумри. Наслушавшись местных, Йонас полетел в Кабул на самолете. "Kamair" - одна из двух афганских гражданских авиакомпаний. Ей запрещены перелеты над территорией Евросоюза.

А Йонас, между прочим, бывал в Сомали, путешествовал в Сьерра-Леоне, Судане и Либерии. В странах, где полно всяких повстанцев, а "белые" воспринимаются, как возможность заработать деньги - похитить, потом освободить за выкуп.

В Кабуле датчанин жил у индуса-couchsurfer’а, работающего по контракту с ЮНИСЭФ. Фотографии. Корявый, замусоренный, в гирляндах колючей проволоки город. Фарсиязычные поэмы, переведенные на язык стреляных гильз. Разбитая военная техника в качестве главных достопримечательностей. Много фотографий не смотрю. Скоро увижу Кабул вживую.

До Душанбе Йонас долетел той же "Kamair".

Глядя на православный крестик на моей шее, он говорит, что в Афганистане мне придется его снять. Чтобы избежать лишних проблем. Тем более, если талибам попадусь, то они сразу отрежут голову, увидев крестик. Вообще в Афгане лучше говорить местным, что я мусульманин. Чтобы избежать лишних проблем.

Нифига. Отвечаю. Из-за страха перед талибами или еще какими придурками, я не буду отказываться от своей религии. Для меня это важно.

Твое дело. Но я не хотел бы, чтобы с тобой там случилось что-то плохое. Йонас.

Мы еще туда и спирт возьмем. Дима.

Если талибы или просто местные бандиты найдут у вас спирт, вас точно в живых не оставят. Говорит датчанин. Когда доберетесь до Кабула, я уверен, что у вас все будет хорошо, вы благополучно доберетесь до Кабула, избегайте гулять или останавливаться возле зданий, которые усиленно охраняются военными и полицией. Эти здания чаще всего и атакуют смертники. Это самые опасные места в Кабуле.

Уйгур как-то поник от рассуждений датчанина.

Дима наливает.

Чтобы удача сопутствовала вам в путешествии. Чтобы путешествие прошло по вашему плану. Тост Антона.

* * *

"...молчанием предается Бог," - сказано в Библии. Молчание - не только бессловесность. Надо понимать шире. Неподвижность - есть тоже форма молчания. Движением Бог созидается. Разумеется, не любым: маньяк, выслеживающий жертву, созидает бесов. Но я имею в виду движение искательства, исследований, открытий. Движение - боготворение. Не оттого ли во все века во всех религиях странники считались людьми Божьими?

* * *

Еще один предтеча современных кочевников - замечательный белорус Иван Черский. Но в отличие от Бениовского он - не авантюрист, а исследователь. Хотя кочевничество его началось, из-за участия в польском восстание 1863 года (мятежники - подвид авантюристов). 18-летнего повстанца Черского взяли в плен русские правительственные войска. Он участвовал в бунте лишь четыре недели. В составе партизанского отряда. На Западе Белоруссии. Восстание происходило не только в самом Королевстве Польском, но и в Литве, в некоторых областях Белоруссии и на Правобережной Украине. В нем участвовали российские подданные разных национальностей. Сотни русских, к примеру, были среди мятежников. Ведь Польское восстание в первую очередь было антимонархическим, а не национальным, несмотря на название.

Витебским военно-полевым судом Черский был осуждён на бессрочную рекрутскую службу в Сибири с конфискацией имущества и лишением дворянского звания. Его направили отбывать службу в Омске, в Западносибирском линейном батальоне.

По пути к месту службы, на этапе Черский познакомился с естествоиспытателем Александром Чекановским - его тоже сослали в Сибирь за участие в польском восстании. Это Чекановский заразил Черского интересами к изучению природы и сбору различных коллекций. В Омске белорус охранял острог, в которой десятью годами раньше сидел Федор Достоевский. Именно о том остроге Достоевский написал "Записки мертвого дома". В свободное от службы время Черский самостоятельно занимался изучением антропологии, геологии и географии.

В 1869 году в Омск приехал известный академик Александр Миддендорф. Академик был впечатлен коллекцией раковин пресноводных моллюсков, собранной Черским. Академик ходатайствовал за молодого ученого перед властями.

В 1871 году Черского направляют в "столицу Сибири" - Иркутск, где он становится писарем, библиотекарем и консерватором музея Сибирского отдела Географического общества. Через пару лет белорус возглавляет научную экспедицию на Нижнюю Тунгуску и Аленек, ему поручают провести детальные геологические исследования районов Восточных Саян.

В общей сложности Иван Черский участвовал в восьми экспедициях. Самая известная из них - сплав по Колыме с целью комплексного изучения неисследованных областей Сибири. Черский, будучи смертельно больным, отправился в эту экспедицию. Человечище.

Путь экспедиции проходил по топкому бездорожью, зимним якутским почтовым трактам, от одной жилой юрты до другой. Из Якутска исследователи двигались на восток, через Приалданскую низменность и реку Алдан вплоть до подножья Верхоянского хребта. Пересекли с большими трудностями крутые южные отроги хребта и прибыли в Оймякон.

Дальше спустились по Индигирке, через стойбище Тарын прошли к устью реки Неры, пересекли Момские горы и их отроги Арга-Тас, спустились по реке Зырянке до впадения ее в Колыму. На Зырянке Черский обнаружил месторождения каменного угля, которые разрабатываются и в настоящее время.

Зимовала экспедиция в устье реки Ясачной, в поселке Верхнеколымск. Тяжелый путь и зимовка в холодном доме, сильные морозы и скудное питание способствовали развитию заболеваний Ивана Черского. Обострился туберкулезный процесс в легких. Предвидя, что ему не удастся завершить начатое дело, Черский привел в порядок все свои записи, наблюдения. Он приготовил письмо в Академию наук и в письменном распоряжении поручил жене Мавре Павловне в случае его смерти продолжить экспедицию и довести ее работу до конца.

10 июня 1892 года исследователи прибыли в город Среднеколымск. Черский уже не мог выходить на берег и взбираться на скалы. Он обессилел настолько, что рука отказалась держать карандаш. Все наблюдения вела его жена, а записи под диктовку отца или матери делал сын Саша.

25 июня в возрасте 47 лет Черский умер. Похоронили его в Колымской заимке, на левом берегу Колымы, против устья реки Омолон. Тоже, как Бониовский, умер в Дороге. Оставленные им научные работы по Северо-Восточной Сибири актуальны по сей день.

* * *

Средневековье с автоматом Калашникова и в пикапе Toyot’а. Европеоидная раса, иссушенная жестоким солнцем и загнавшая своих женщин в мешки чадры. Здравствуй, Афганистан! Здравствуй снова! Не прошло и полгода, а я опять на твоей земле.

Мы, я, Дима и Анвар, пересекли таджико-афганскую границу в микроавтобусе - потому что пересекать ее пешком запрещено. Доехали от таджикского пограничного поста "Нижний Пяндж" до афганского "Шерхан-Бандар". По мосту над мутными водами реки Пяндж.

Провинция Кундуз. Самая буйная провинция на севере Афганистана. Здесь родился Гульбеддин Хекматияр. Во время советской оккупации он командовал крупной группировкой моджахедов, воевавших против советских войск. Численность его группировки доходила до 40 тысяч человек. Теперь командует несколькими подразделениями талибов, воюющими против армий НАТО. В 2003-ем США объявили Хекматияра международным террористом.

Таможенники-афганцы досматривают наши вещи. В контейнере для перевозки морских грузов. В контейнере вырезаны окна. Это таможенный пост "Шерхан-Бандар". В окно всунул голову старик в чалме. Беззубый рот его от любопытства открыт. Старик рассматривает наши вещи, изъятые из рюкзаков и разложенные на длинном столе. Таможенники не гонят старика. Они вертят в руках пузырьки с медицинским спиртом. Алкоголь в исламскую республику Афганистан ввозить запрещено. Объясняю, что в пузырьках лекарства. К счастью, читать по-русски таможенники не умеют. Возвращают пузырьки. Складываем вещи по рюкзакам.

За погранпостом находим такси. Водитель-киргиз - Анвар понимает его язык, уйгурский и киргизский очень похожи, - повезет нас в Кабул. За 120 долларов - по 40 с носа. У нас транзитные визы, лишь 7 дней, поэтому надо скорее попасть в Кабул. Оттуда полетим в Турцию. Визы Ирана нам не дали. Для граждан России Турция - безвизовая. Анвар, китайский гражданин, сделал турецкую визу в Душанбе.

Датчанин Йонас, рассудительный европеец, испугался пересекать провинцию Кундуз. Испугался ее буйства и ненависти к иностранцам. Поэтому добирался из Кабула в Таджикистан самолетом. Нам он советовал пересечь провинцию днем. Ни в коем случае не задерживаться в ней на ночь. Но у нас и времени нет здесь задерживаться.

Зеленые поля по обе стороны дороги от границы до столицы провинции - города Кундуз. Равнина. Ишаки, крестьяне с мотыгами. Глинобитные коричневые кишлаки - похожи на обломки артефактов из давно минувших времен. Самые высокие и яркие объекты в кишлаках - это мечети. Базарчики унылые, скудные. Им далеко до базаров в уйгурских деревнях, где кипящее красками и ароматами обилие товаров, громогласная торговля, где не просто торговцы, а актеры, играющие одновременно и комедию, и трагедию.

Дорога на Кабул проходит через сам город Кундуз. Через его центр. Город низкоэтажный, в гематомах и нарывах бедности. Бедность в деревянных, нескладно сколоченных прилавках. В повсеместной обшарпанности и изношенности. В грязных потеках на стенах даже административных зданий. В медлительной обреченности. Мазари-Шариф куда веселее при первом взгляде.

Афганская музыка в салоне такси то плачет, то скачет галопом. Водитель часто сигналит, пересекая центр Кундуза.

За городом сквозь мутный, словно расплавленное стекло, воздух проступают горы. Приближаются к трассе, нависают над ней. Именно в таких местах, рассказывали таджики-дальнобойщики, талибы Хекматияра обстреливают конвои НАТО и правительственных войск. Или ставят фугасы. Горы лысы, даже кустов нет. Но изрезаны паутиной узких троп. На немногочисленных блокпостах не видно ни солдат, ни полицейских.

Главное - доехать до Пули-Хумри, а дальше на дороге спокойно. Говорит водитель. Переводит Анвар.

Трасса хорошо асфальтирована, ровная. Водитель старается гнать 100-110 км/ч. Как и другие водители на легковых автомобилях.

Москвич Дима планировал поехать в Иран. Полазать там месяц. В старых мусульманских городах - Куме, Мешхеде, Исфахане и Ширазе. Добраться до острова Кешм, где в мангровых лесах сохранились португальская колониальная крепость и пещера с барельефом Ноева ковчега. Но не получив иранской визы, решил со мной и Анваром лететь из Кабула в Турцию. В Турции мы разделимся. Дима поедет в Иракский Курдистан, регион еще не опопсованный обилием туристов, где находятся храмы халдеев и ассирийцев и единственный в мире храм езидов - Лалеш. А я и Анвар на запад - в Евросоюз.

Мы торопимся в Кабул, потому что там нам надо выкупить самые дешевые авиабилеты до Стамбула. Билеты забронировали в интернете. Но выкупить их можно только в кабульском представительстве авиакомпании "Ariana" - афганская гражданская авиакомпания. Головной ее офис в неведомом нам районе Вазир-Акбар-хан. Ну, ничего: найдем, когда приедем.

На въезде в Пули-Хумри останавливаемся. Чтобы пообедать. Здесь спокойно, здесь нет талибов. Заговорщически, шепотом сообщает водитель Анвару.

Разувшись, садимся на широченные кровати. Мальчик-официант расстилает клеенку-дастархан. Приносит плов - водителю. Мы просим шашлыки - кебаб. В Афганистане, пожалуй, лучшие шашлыки, которые я когда-либо ел.

На одной из кроватей, повернувшись лицами к стене, трое афганцев бьют поклоны намаза. Густой аромат жареного мяса в чайхане. Афганцы едят шумно: чавкая или причмокивая. Только мужчины. Ни одной женщины. И пыль висит в воздухе. С улицы через открытые настежь окна она набивается в чайхану. Пыль такой же символ Афганистана, как снег - символ России.

Пули-Хумри - город, вытянутый вдоль автотрассы. Дома ступеньками вмурованы в горы. Вяло дымит единственный завод - цементный. Его строили советские специалисты во время советской оккупации. За Пули-Хумри дорога начинает подниматься к перевалу Саланг.

Саланг известен в России не меньше, чем в Афганистане. Стратегический перевал, соединяющий север страны с остальной его частью. Советские инженеры пробили тоннель сквозь перевал, чем упростили его пересечение. Тоннель считается уникальным. Высота его над уровнем моря 3 400 метров. Афганские моджахеды часто нападали на советские колонны, пересекавшие Саланг. Перевал упоминается в сотнях или даже тысячах книг солдат-"афганцев". Воспевается, проклинается, стоит неподвижной географической точкой.

Дорога петлями поднимается к тоннелю. Небо светлеет, наливается цветом. Перед тоннелем в снегу вырезаны "магазинчики". На снежных прилавках расставлены товары. Тут же шланги с хлещущей водой.

Дорога в тоннеле разбита. Водитель показывает нам, чтобы закрыли окна и не открывали, пока не выедем из тоннеля. Большая концентрация выхлопных газов. Бывали случаи, когда люди здесь гибли от отравления этими газами. "Пробка". Автомобили двигаются медленно. Брызгая друг на друга грязью. Дорога - это одна сплошная лужа грязи. Оказывается, один из грузовиков перевернулся, перекрыл на половину проезд. Дорожные рабочие в масках-респираторах бессмысленно ходят вокруг грузовика.

Спускаемся с перевала. Из снега в летние, прогибающиеся под созревающими плодами сады. Вдоль трассы подростки со шлангами. Зазывают помыть автомобили. Чаще, чем до Пули-Хумри, натыканы блокпосты. Эти уже населены. Полицейские или солдаты расслабленно сидят перед блокпостами. На стульях или корточках.

Через семь часов после пересечения таджико-афганской границы въезжаем в Кабул. В вечерних сумерках. С близких гор сморят тысячи горящих фонарей и окон - это тоже часть столицы. Автодвижение стопориться в шумных "пробках".

Через каких-то полчаса нахождения в Кабуле мы попадаем в полицейский участок. Вместе с водителем.

Потому что водитель - мудак. Он затребовал денег больше, чем изначально договорились. Мы попросили высадить нас у парка "Шари-Нау". Это центр города. И основной ориентир на картах, которые мы скачали из интернета. Водитель везти до парка не захотел. Стал лепетать, что его туда не пропустит полиция. Достали 120 долларов, но попросили все же довезти до парка. Он захотел еще денег. Отказали. Он кому-то позвонил, сказал, чтобы мы подождали чуть-чуть. Мы вылезли из машины. Наши рюкзаки в багажнике. Багажник заперт. Вылез водитель. Заголосил что-то на дари. Собрались, быстро собрались человек 30 местных. Зеваки, прохожие. Видимо, водитель голосил, что его, бедолагу, пытаются обмануть подлые иностранцы. Толпа нас хмуро окружила. Подошел некий молодой тип. Протиснулся через толпу. Представился родственником водителя. Он говорил на ужасно примитивном английском. "I help he. Why you don’t give money he?" И далее в том же духе. Я не уверен, что он понял хоть что-то из моих ответов.

Вмешалась полиция. Нас вместе с водителем, его родственником и нашими рюкзаками повезли в участок. На входе в участок нас обыскали - обхлопали руками от плечей до щиколоток.

Сидим в кабинете начальника всей криминальной полиции Кабула. Дастгира Пандшери. Наши паспорта у него на столе. Перед Дастгиром водитель сделался шелковым. Не голосит. Доверительно, практически на ухо рассказывает полицейскому свою версию произошедшего.

Что произошло? Спрашивает Дастгир нас. Он говорит по-английски. Рассказываем. Заплатите ему, сколько договаривались. Говорит начальник. 120? Спрашиваю. Да. Отдаю водителю, хотя и ржавого гроша отдавать ему уже не хочу, 120. Больше проблем нет? Спрашивает начальник. Для нас - нет. Отвечаем. Полицейский кивает водителю и его родственнику на дверь. Те, кланяясь, выходят.

Следующий акт. Декорации те же. Действующие лица те же. Кроме водителя и его родственника. Дастгир показывает нам фотографии преступников. Цифровые фотографии. В его компьютере. Этот, говорит, очень опасный. Загорелое осунувшееся лицо лет 20-ти. У торговцев овощами на базарах Душанбе такие же лица. Террорист из "Талибана". Пытался взорвать важный объект. В кабинете под стеклом вещдоки. Ножи, заточки, пистолеты, самодельные взрывные устройства размером с ладонь или меньше, поддельные деньги. Нравится? Спрашивает полицейский, когда разглядываем вещдоки. Это, - показывает на нож, на котором выгравирована сура из Корана, - могу подарить. Я пожимаю плечами.

Вы пьете алкоголь? Неожиданно спрашивает Дастгир. Да. У меня есть отличный виски. Будете? Да. Я и Дима отвечаем. Анвар молчит. Пойдемте.

Полицейский выводит нас в коридор. Закрывает на ключ кабинет. Подождите здесь. Минут десять ждем. По коридору ходят туда-сюда полицейские. Оглядываются на нас, но ничего не спрашивают. Возвращается Дастгир с двумя подчиненными, они вооружены Калашниковыми, у одного к пагону прицеплены наручники. Снова впускает нас в свой кабинет. Сейчас на моей машине вас отвезут, куда вам нужно. Нам надо к парку "Шари-Нау". Хорошо. Они вас отвезут, кивает на двоих подчиненных. Забираем рюкзаки и выходим. Нож нам начальник криминальной полиции так и не дарит. Виски больше не предлагает. Забрасываем рюкзаки в кузов зеленого пикапа Ford - у полицейских в Афганистане автомобили зеленого цвета, песочного цвета автомобили военных. Высаживают нас возле парка. "Шари-Нау", - показывает тот, у которого наручники прицеплены к пагону, - ок? Ок.

Звоню афганцу Хамеду. Он - couchsurfer-кабулец. Я писал ему, он пообещал "вписать". Местную сим-карту мне подарил датчанин Йонас. Хамед говорит, приезжайте. Возьмите такси и позвоните мне снова, я скажу таксисту адрес.

* * *

Я знаю, что мне нужны от жизни ее натянутые, как виселица, нервы. Это можно считать психическим заболеванием. С точки зрения обывателя. С точки зрения усредненного человека. Но где он идеально усредненный человек?! Нет такого. Всем нужно что-то больше или меньше, чем усредненному человеку. Гипотетическое психическое заболевание с точки зрения гипотетического обывателя.

А на разрыве нервов - вот-вот виселица оборвется под грузом дергающегося тела - видимы становятся истины. Причины, вталкивающие в жизнь, ее движущие и ее забирающие. На мгновение. На день. Потом ворота закрываются. Без грохота. Словно река пересыхает. И надо снова. Жизнь на натянутых нервах хуже алкоголизма и счастливее детских сновидений.

Дорога мне дает это, Дорога. Заминки, остановки - скука, скудность, теснота, как ночью в тамбуре между плацкартными вагонами, да, к тому же воняет. В том же Душанбе. Целый месяц. Когда ждал, зарабатывал деньги и накуривался анашой, разжижал свою жизнь. Презирал себя за отсутствие напряжения. Но обещал же, что подожду. Надо было выполнять. Накуривался и с утра вставал, чтобы в течение дня заработать сколько-то денег.

Остановки, они, как правило, вынужденные, из-за самим взятых на себя обязательств, которые надо непременно выполнить. Они не дают мне отдыха. Они, наоборот, вымучивают. Эмоционально опустошают - разговорами с гулкой пустотой, нагрузками в липких граммах и литрах, отсутствием свободы в следующем дне. Ощущение свободы движения и выбора направления - удивительное чудо. Я встречал богатых и очень богатых людей. Обязательно в городах. Но самых свободных людей я встречал в тундре. Среди ненцев-кочевников. Жизнь богатых людей - упорядочена. Схемами, графиками, системами, стратегиями, гроссбухами. Следующий шаг, направление математически просчитаны и обоснованы. Но упорядоченность созидает смерть. Вспомни, жизнь всегда рождалась из хаоса. Попытки создания некого порядка провоцировали войны, конфликты, противоречия - в итоге смерть. Это поняли еще древнейшие из людей. Вмуровали эту истину в свои мифы, сказки, учения для потомков. Жизнь кочевника - все же хаос. Хаос обстоятельств, собственного настроения, неправильно трактованного знака... Свобода есть хаос, но и основа для созидания жизни. Свобода-хаос неизбежно натягивает нервы жизни - ты падаешь или летишь? Впереди тупик или дверь в новое? На разрыве нервов, в истерике ты видишь закулисье происходящего, встречаешься и разговариваешь с Богом. Гениальнейший русский писатель Достоевский был эпилептиком. В припадках, на переходе из жизни к смерти получал он свои литературные открытия? Эпилептиком был мусульманский пророк Мухаммад. Тело корчилось, когда душа разговаривала с Богом. Мне не дано было эпилепсии. Тогда, возможно, постижение жизни для меня упростилось бы. У православного нашего Христа тоже не было эпилепсии. Он странствовал. Не строил дом, не копил на ишака и телегу, но шел. До самого креста. И после. И сейчас идет невидимый среди нас.

Но... но только ли в натянутых, как виселица, нервах жизни причина моего кочевничества?

* * *

Хамед "вписал" нас не в свой дом, а... как бы поточнее сказать... это территория и помещения, которые арендует фирма Хамеда. Фирма занимается установкой водонасосного оборудования, использует и российские насосы, произведенные в Казани. Место, да, место, где мы поселились, вмещает в себя и склад, и офисы, и гараж, и помещение, где живут рабочие из Пакистана. Пакистанцев Хамед немного уплотнил и выделил нам небольшую комнату.

Половину первой кабульской ночи болтаем с пакистанцами - Хамед уехал домой. Лишь один из них достаточно хорошо говорит по-английски - Касим. 25-летний Касим в джинсах и тишотке ядовито-зеленого цвета. Его соплеменники поголовно в традиционных рубахах-халатах до колен и шароварах с карманом в области паха. В "паховых" карманах они хранят важные для себя вещички, типа, паспортов или разрешений на работу.

После восьми часов вечера местные магазины обычно закрыты. И люди перестают гулять тоже после восьми. Темнеет. На улицах становится опасно. Предупреждает Касим.

* * *

Знаю разные чудные по звучанию и по значению слова. На разных языках. "Ты", к примеру, в ненецком значит "олень". "Яха" с ненецкого переводится "река". По звучанию близко к "яга". Может изначально было "Баба-яха". "Баба-река". Ненцы контактируют с русскими, как минимум, с XI века. А присказка "костяная нога" (в русских сказках принято: Баба-яга, Костяная нога) появилось от того, что ненецкие реки размывают тундровые, слабые берега и обнаруживаются в "линзах" вечной мерзлоты останки мамонтов, громадные кости, бивни и целиком сохранившиеся туши. Баба-река с костяной ногой. Может?

Киргизское "чачтарач" означает "парикмахерская". "Горячий" по-таджикски "гарм". С гармошкой никак не связано? "Уй" по-уйгурски "традиционный дом", более точный русский перевод - "изба". "Майдан" - в украинском "площадь", а китайцы пользуются этим же словом, чтобы подозвать официанта.

Теперь знаю еще пару занятных слов. На дари. "Кам-кам" - "чуть-чуть". "Чур-чур" - "хватай, воруй". Дари кам-кам, - отвечаю, если афганцы пытаются спрашивать меня на своем языке.

"Чур-чур, " - кричим с Хамедом. Из окна его автомобиля. Афганцам, хватающим новенькие папки и пачки чистой бумаги. Папки и пачки бумаги вывалились из перегруженного пикапа. Их везли солдаты НАТО. Один из них - негр - смешно надувал щеки. Поворачивая на перекрестке, пикап вильнул, и папки с пачками посыпались. НАТОвцы не решились остановиться, вылезти и собрать. Вокруг не видно ни афганских, ни иностранных военных. Это 3-ий микрорайон, тут нет особо важных объектов, нет и обилия военных с полицейскими. А местное население НАТОвцы бояться.

Хамед сказал, что во время советской оккупации в Кабуле было в разы меньше полицейских и солдат на улицах, чем сейчас, но гораздо безопаснее. Иностранцы спокойно ходили по улицам и днем, и ночью. Сейчас солдатам и офицерам НАТО запрещено покидать базы без сопровождения. То же самое касается сотрудников ООН и международных организаций.

"Чур-чур, " - кричим через окно. На перекрестке. Афганцы, прижимая подобранные папки и бумагу к груди, машут нам руками.

Хамед решил показать 1-ый, 2-ой и 3-ий микрорайоны. Их в свое время отстраивали советские специалисты для своих и афганской интеллигенции. Хамед не знает, что значит слово "микрорайон", произносит его "микрораяни". Объясняю.

Типовые панельные пятиэтажки, "хрущевки". Точно такие же есть и в заброшенном Кадыкчане, и в культурной столице Сибири - Томске, и на полуострове Эгершельд во Владивостоке, и в спальных районах Москвы. Но там они не выглядят настолько убого, бедно, как в Кабуле. Кое-где балконы разобраны, торчат лишь бетонные плиты. Из окна к окну тянутся веревки, на них сушится белье. Дома заляпаны грязью, кое-где до пятого этажа. На стенах выбоины от обстрелов. Кучи мусора во дворах. Не кучки, настоящие кучи, в человеческий рост и выше. Между домами и автомобильной дорогой были посажены аллеи. Некоторые деревья сохранились, остальные вырубили на дрова в начале 90-ых, когда власть в городе делили моджахеды, вооруженным путем. Галлюцинаторнее всего выглядят бородатые мужики в чалмах и женщины в мешках чадры в сочетании с советскими "хрущевками".

Из микрорайонов сворачиваем на трассу, ведущую в Джелалабад. Пару месяцев назад эта трасса считалась самой опасной в столице. Говорит Хамед. Здесь самоубийцы-талибы на заминированных автомобилях таранили проезжающую технику НАТО. Вдоль трассы полно иностранных и местных военных. Выборочно останавливают автомобили, досматривают. Только бы американцы не поехали. Говорит Хамед. Когда они едут, все остальные автомобили сгоняют на обочины. Образуются длинные "пробки". А машины "скорой помощи"? Без разницы. Американцы. Они здесь не ради благополучия афганского народа, у них тут другие интересы. Теперь-то мы понимаем, что при русских было действительно хорошо, что ваши нам по-настоящему помогали.

Приезжаем в пригород, полностью состоящий из контейнеров - это различные мастерские. Хамеду надо поменять шину. У соседнего контейнера останавливается военный пикап. Двое солдат выгружают из кузова разорвавшиеся снаряды. Хозяин контейнера бросает снаряды на весы - приемка металлолома.

Жара, пылища. Я вымыл волосы утром, но они уже грязные, слиплись в колтун. Люди бродят от тени к тени. Низко над нами проходит пара боевых вертолетов. От аэропорта в сторону южных гор.

Возвращаемся домой. Нынче мой дом, мое очередное временное пристанище находится в районе Таймани, на 13-ой улице, в пяти минутах ходьбы от старинного форта Колола-Пушта.

Возвращаемся к обеду. Единственный сотрудник-женщина в фирме Хамеда - это повариха. Ей лет 45. Множество колец на пальцах, она готовит, не снимая их. Не знаю, надевает ли она чадру, выходя на улицу, но на территории фирмы ей не пользуется. Прикончив свою порцию плова и салата, иду на кухню - умыться. Вам понравилась еда? Повариха спрашивает по-английски. Хуб. Отвечаю. "Хуб" на дари значит "хорошо". Мой православный крестик, свесившийся из расстёгнутого ворота рубашки, не смущает повариху. Наоборот, она с интересом его разглядывает. Одобрительно кивает.

С часу дня до 4-5 часов - сиеста. Дремотная жизнь. Хамед с сотрудниками в офисе, полулежа на коврах, играют в шахматы. Пакистанцы сидят в тени смоковниц.

* * *

"Куда бы я ни ехал, куда бы я ни шел - я везде, как дома, и это хорошо". Глуповатая фраза. Но я ее повторяю, когда долго стою один на трассе, и нет попутного транспорта.

* * *

Зачем я приехал в Кабул?

Дима здесь, чтобы снимать фотографии, которые рассчитывает затем продать в России. Москвич. Его очень заботит зарабатывание денег.

Анвару все равно, каким путем добираться до Евросоюза. В Евросоюзе он собирается поступать в университет. До университета хочет посмотреть жизнь в других странах. За границей первый раз. Ему нужен опытный попутчик, который уже путешествовал самостоятельно по разным странам. Поэтому согласился ехать со мной. По любому маршруту, который я выберу. Лишь бы в финале оказаться в Евросоюзе.

Кабул занимает в современной Русской истории не меньше места, чем Грозный. Меня интересует Русская история гораздо больше Мировой, механизмы ее вершащие. Надеюсь понять, какую-то часть этих механизмов, пусть и разрушенных, в афганской столице. К тому же меня интересует ислам, самая огнедышащая религия в современном мире. В Афганистане она проявляется с особой яростью.

А в Евросоюз планирую попасть, потому что никогда там не был. Он белое пятно на моей карте.

Это о направлениях Дороги, а не о ее причинах.

* * *

Сомае - крохотный цветок на глиняном, иссушенном, растрескавшемся теле Афганистана. Она, правда, крохотная. 20-летняя афганская девушка. Когда первый раз ее увидел, она мне показалась чуть выше колдобин парка "Шари-Нау". Мы встретились перед кинотеатром, втиснутым в угол парка - напротив, через дорогу, купол-лысина мечети и зеленая торпеда минарета из-за ограды. Я ждал с полчаса. Разглядывал черно-желтые киноафиши. Показывали исключительно индийские фильмы. Боевики-мелодрамы. Слепленные из черных красок герои, понятно главные и положительные, смотрели натужно-грозно, а вцепившись в их руки или стоя за их спинами, тревожно-ласково смотрели героини. Героини состояли из желтых пятен. Закончился киносеанс и в парк лениво выдавливались зрители. Исключительно мужчины. От 16 и до глубоких морщин. Несколько остановились перед ящиком с настольным футболом. Шумно принялись играть.

Сомае - вся в черном, волосы и шея закрыты платком, черные же очки на пол-лица. За спиной маленький рюкзачок. В России задумчиво-романтичные девочки ходят с такими же рюкзачками. Sasha, how are you? И протянула руку для приветствия. В Таджикистане "колхозницы" тоже приветствуют друг друга и мужчин, пожимая руку.

Мы зашагали без направления. Я первый раз в этом парке. Сказала Сомае. Женщинам нельзя тут гулять без сопровождения мужчин. Wow. Вся моя реакция. Мог бы сказать больше. Но мне хотелось слушать афганку. Мне было интересно все, что она скажет.

Мы прошли через парк. Попутно поглазели на петушиные бои. Джума - пятница. По пятницам в "Шари-Нау" проводятся петушиные бои. Где-то я это читал или кто-то рассказывал. Петухов обмахивали полотенцами, чтобы разъярить. В первых рядах прямо на земле по-турецки сидели старики, за ними стояли более молодые.

Поехали в другой парк. Предложила афганка. Конечно. Надо поймать такси. Нет, Сомае, туда можно доехать на автобусе? Да. Поехали на автобусе, дешевле. Путешественники вроде меня предпочитают дешевый или вообще бесплатный транспорт. Она пожала плечами. Поехали.

Другой парк - парк на холмах вокруг гостиницы "Интерконтиненталь". В отличие от "Шари-Нау" есть трава и деревья, а не чахлые намеки на них. Я расстелил свой платок-палас - часть традиционного наряда афганцев, я его купил, чтобы закрывать лицо от пыли. Мы сели на палас и Сомае стала рассказывать историю своей жизни.

Она родилась в Иране. В семье афганцев-эмигрантов. Училась в лицее до 17 лет. После семья переехала в Кабул. Сомае снималась в афганских фильмах. Из-за угроз от талибов - они звонили и обещали убить, - пришлось бросить актерскую деятельность. Однако, она по-прежнему мечтает состояться, как актриса. Нелегально пыталась эмигрировать в Евросоюз. В Австрии нелегально 6 лет живет ее брат. Работает грузчиком на складе. Обзавелся собственным автомобилем. Надеялась, он поможет найти работу и жилье на первое время. "Представляешь, я была единственной девушкой в нашей группе, ехавшей в Европу. Мы ехали в автобусе. Десять дней. Одна девушка и 50 мужчин. По ночам я не спала, сидела возле стены". В Греции ее поймали. Через неделю после приезда. Депортировали. "В этот парк я приходила с подругой. После депортации. Мы сидели вдали от других людей и слушали музыку".

Мне нечего сказать. Перевариваю биографию крошечной афганки. Она единственная девушка-couchsurfer в Кабуле. Единственная афганка- couchsurfer на весь Афганистан. В профиле у нее написано "вписать не могу, но буду рада встрече". Написал ей. Любопытно же. Она написала номер телефона. Дима и Анвар шляются по базару или по достопримечательностям. Уйгур не советовал мне общаться с местными женщинами. "Это может быть опасно для тебя". По-моему, после рассказов Йонаса Анвару Афганистан видится мрачнее, чем он есть на самом деле.

Сомае, наконец, снимает очки. У нее прожигающе-черные глаза, чуть раскосые, как у дикой кошки. Лицо? Ну... среди таджичек я видел симпатичнее, миловиднее. Но она афганка. Актриса. Неудавшаяся нелегальная эмигрантка. Ее биография делает ее гораздо привлекательнее любой таджички. Для меня. Сдвигает платок на плечи. Черные волосы высветлены прядями. Сомае, ты ходишь в ночные клубы? Смеется. Тебе кто соврал, что они есть в Кабуле? Здесь опасно открывать ночные клубы - талибы обязательно взорвут. Но датчанин, которого я "вписывал" в Душанбе, рассказывал, что был на рок-концерте в ночном клубе здесь. Возможно, в лагерях, где живут иностранцы, работающие в международных компаниях, есть клубы. Эти лагеря хорошо охраняются и туда не пускают незнакомых афганцев. Возможно. В Кабуле датчанин жил у индуса из ЮНИСЭФ.

По тропинке мимо нас проходят несколько местных подростков. Пялятся на нас. Сомае прячет от них лицо. Натягивает платок. Отворачивается. Ты знаешь, что такое Карга? Спрашивает она. Нет. Это - очень красивое место, поехали туда? Ага, - по-русски и киваю.

Карга - зона отдыха. Для кабульцев Карга тоже самое, что Варзобское ущелье для душанбинцев, острова Русский, Попова и Рейнеке для владивостокчан, подмосковные дачи для москвичей. Огромное зеленое озеро среди лысых коричневых гор. Полицейский пост на въезде. Полицейские в бронежилетах и касках. Броневики с пулеметами. Шашлычные и чайханы на берегу. "Поле для гольфа" - табличка, за ней в пыли гоняют футбольный мяч дети.

Идем по берегу. Множество людей - женщины, мужчины и дети. Много женщин в платках, без чадры. Попадаются даже женщины, закинувшие чадру на голову - лица открыты. Тебе проще идти, чем мне. Говорит Сомае. Почему? Ты не понимаешь, что говорят вокруг. Они говорят, что у меня красивый жених и шутки неприятные отпускают по этому поводу. Они не понимают, что если молодой человек гуляет с девушкой, то они могут быть просто друзьями.

Забираемся на гору. Под нами плещущаяся о воду жизнь. Никто не купается. Дым жаровен. Рокот прогулочных катеров докатывается до нас, словно по трубе.

Сомае, если ты захочешь, я напишу приглашение для тебя и сможешь получить российскую визу. Хорошо.

На склоне, на ровной площадке танцует компания молодых афганцев. Совсем рядом с ними кладбище. Необработанные камни вкопаны в землю - надгробия. Афганцы танцуют широкими кругами, почти их задевая.

Возвращаемся в город. Проезжаем мимо лагеря беженцев. Армейские рваные палатки, неопределенные конструкции из досок, фанеры и полиэтилена - жилища беженцев из провинций Гильменд и Кандагар, даже в зимние месяцы, когда выпадает снег. Вокруг лагеря глиняная низкая стена и смрад на сотни метров. Беженцы живут в условиях хуже, чем животные. Говорит Сомае. Однажды я приезжала сюда. Привозила им еду. После у меня все руки были в царапинах - беженцы вырывали еду из моих рук. Они голодают, у них нет работы и нет шансов получить ее. Им никто не помогает, ни одна гуманитарная организация.

Мы прощаемся на автомобильном кольце. Возле "Kabul Paris wedding center". В двух минутах ходьбы до "моей" 13-ой улицы. Договариваемся созвониться.

* * *

Сомае, ну удастся твоя вторая попытка нелегально эмигрировать в Европу. Не вторая, так третья. Найдешь там работу, устроишься. Зачем? У тебя отличная, мощная биография. Уже. Афганская актриса и русский писатель. У меня уникальная для русского писателя начала 21-ого века биография. Тысячи километров вдоль и поперек, редкие культурные пласты, чудные народности. По меньшей мере, ооочень необычная биография. Добавить пару революций и исследования темной космической материи - и будет стопроцентно уникальная. Русский писатель и афганская актриса. Если бы мы сплели свои личные истории в одну общую, то стали бы самой прекрасно-сумасшедшей парочкой в мире. В мире! В Европе кого ты найдешь? Бюргера без биографии, но с непогашенными кредитами? Не нужно тебе этого. Давай смешаем наш коктейль, чтобы пьянить глобализирующийся мир.

Не говорю ей этого вслух. Пытаюсь объяснить, гладя в глаза. Она краешками губ улыбается. Понимает ли?

Сидим в ресторане, иранском. Сомае пригласила. Ее любимый ресторан. Один из немногих в Кабуле, куда женщина может ходить без сопровождения мужчины. В районе, название которого я не запомнил. В южной части города. Долго ехали на такси из Шахи-ду-Шамшира, из центра. На удивление чистенький - не пыльный и не замусоренный - район. Полиции немного, то есть столько же, как в центре, к примеру, Томска. Отсутствуют обычные для афганской столицы колючая проволока, мешки с песком и пикапы с пулеметами на крышах. Зато полно особняков с претензией на роскошь.

Курим кальян. "Шиша" или "кальюн" - его название на дари. Посетители сидят на широченных кроватях за коротконогими столиками. Едят не руками, как принято у афганцев, а ложками и вилками. Разговаривают тихо, не чавкают. Как будто и не Кабул вовсе.

Саша, ты сказал, что можешь написать приглашение, чтобы я получила российскую визу. Да. Сколько это будет стоить? Для тебя бесплатно. Было бы желание. Хорошо. Знаешь, я ведь ненавижу эту страну. В том виде, в котором она сейчас существует, - ненавижу. Хотя она снится мне с крыльями за спиной и венцом из роз на голове. Наверное, это потому, что здесь переход из ада в рай и наоборот. Говорю. Где-то читал об этом. Я хочу поскорее уехать отсюда, хочу жить, как ты, Саша. Путешествовать, пытаться понять незнакомые мне культуры. Стать снова актрисой - тоже хочу. Это возможно, Сомае. Я готов тебе помочь. Я хочу тебе помочь. Она краешками губ улыбается. У нее прожигающе-черные глаза, чуть раскосые, как у дикой кошки.

Я хотела бы "вписывать" путешественников. Но, знаешь, не могу. Потому что соседи обязательно будут меня спрашивать: кто у тебя живет? Почему именно у тебя? У них будет плохое мнение обо мне, что бы ни объяснила. Будут рассказывать про меня гадости другим. Ты живешь с родителями? Спрашиваю. Нет. С родителями поссорилась, когда сказала им, что не хочу быть мусульманкой. Пришлось снимать квартиру, так меньше проблем. Я не понимаю, почему я должна иметь ту же религию, что и мои родители. Ты хочешь быть христианкой? Нет, я - атеист. Очень много думаю о религиях, о вере в Бога. Не вижу доказательств Его существования. По-моему, Его - нет. Ты веришь в Бога? Да. Я - православный. Как в исламе есть два основных течения: шиизм и суннизм, так и в христианстве два основных течения: православие и католицизм. Русские, греки, болгары, сербы - в большинстве своем, православные. И греки? Да. Значит, в Греции я была среди твоих единоверцев? Точно. Ты ходишь в церковь? Не обязательно ходить в церковь, чтобы верить в Бога. Но мне очень нравятся русские православные церкви: их атмосфера, архитектура, краски. Я хотела бы увидеть русские церкви. У тебя будет возможность, когда приедешь в Россию. В наши церкви можно заходить и мужчинам, и женщинам. Правда? О, замечательно.

Мне пора домой. Говорит Сомае. На часах начало восьмого. Восемь здесь считается уже поздним временем. Говорит она. Знаю. Меня предупреждали.

* * *

"Общее правило биологии гласит, что мигрирующие виды менее "агрессивны", чем оседлые. И под этим кроется одна объективная причина. Сама миграция, как и паломничество, - это полное тягот странствие: "уравнитель", в котором "пригодные" выживают, а отставшие погибают.

Таким образом, странствие отменяет необходимость в иерархии и демонстрации господства. "Диктаторами" животного царства являются те, кто живет в обстановке достатка.

Анархисты же, как всегда, - "рыцари большой дороги". Из "Троп песен" Брюса Чатвина.

* * *

Зачем я приехал в Кабул?... заслонила Сомае. Биографически прекрасная девушка. Я с ней в саду Бабура. В саду грибовидный мавзолей Бабура, основателя династии Великих Моголов. Помимо разных завоеваний первый Великий Могол прославился автобиографической книгой Бабур-наме, "Записки Бабура". Она считается одной из величайших книг, научным и литературным памятником - в ней масса сведений об истории и жизни народов, экономике, природе и географии Средней Азии, Афганистана и Индии в конце 15 - начале 16 вв. Умер Бабур в Агре. По завещанию, его тело перевезли в Кабул и захоронили в саду, им же и посаженом. Такие вот исторические кости лежат возле нас. Флюид от них, нет, не чувствую. Не складываются мысли в поэтические газели.

Мы смотрим то друг на друга, то на гору Ассомае. Другое ее название - ТВ-холм. На вершине горы усы теле- и радиоантенн, проволочные заграждения и посты с вялеными полицейскими. По склонам глиняные квадратные домишки, будто кубики, составленные в пирамиду.

Сомае, что значит твое имя? Сомае - имя первой иранской женщины-мусульманки... теперь и первой женщины, добровольно отказавшейся от ислама. Не в Иране, конечно. Но в Афганистане, наверняка.

Пару часов назад мы прогуливались по Куриной улице - улица сувенирных и антикварных лавок, в путеводителях указывается, как обязательное место для посещения туристов. К Сомае вдруг, поперек улицы, подбежали две девчушки. Пожимали ей руку, тараторили. Они видели меня в фильмах. Объяснила после моя афганка. Восхищаются мной. Меня немного смущает моя слава.

Ехали в общественном автобусе из Шахи-ду-Шамшира. Долго толчками в "пробке" ехали. Женщинам нельзя садиться на лавку, если на ней уже сидит мужчина, не являющийся мужем или родственником. И вперед принято пропускать не женщину, а мужчину. Поэтому в автобусе все мужчины сидели - по одному или вместе. А многие женщины стояли, раскачивались на поручнях, хотя свободных мест было достаточно. Афганцы, англоговорящие, спрашивали меня, почему не поехал на такси. Меня об этом спрашивают в каждом автобусе. Ответил. На автобусе дешевле, чем на такси. Мне кажется, у Вас нет проблем с деньгами. Сказал один, по виду студент. Почему нет? Я - студент. У меня маленькая стипендия. Если буду ездить на такси, она быстро закончится. Если ты студент, то меня поймешь. Да, понимаю, у афганских студентов то же самое. Она - Ваша жена? Спросил тот же афганец. Сомае, когда меня стали спрашивать, отвернулась к окну. Нет, просто друг. Как и я, она - из России. На дари и английском не говорит. Если знаешь русский, можешь ее сам спросить. Нет, русского не знаю. Понятно. Куда вы едите? Вам помочь? Мы в сад Бабура едем. Но не волнуйся, мы знаем, где выходить. На нашей остановке Сомае кивнула мне.

Вход в сад для афганцев - 20 афгани, для иностранцев - 250 афгани или 5 долларов. Но Сомае договорилась с менеджером, он ее знакомый, чтобы меня пропустили, как местного. Сад окружен высокой глухой стеной. Охранники в гражданском бродят по аллеям, шипя рациями.

Я хочу поскорее отсюда уехать. Говорит Сомае. Мне тяжело в этой стране. Я не могу работать, не могу одеваться, как хочу. Я даже платок этот, который надо обязательно на голову наматывать, ненавижу. Понимаю. Постараюсь помочь. Я тоже хочу, чтобы ты отсюда поскорее уехала.

В шесть часов охранники начинают выгонять посетителей. Заглядывают чуть ли не под каждое дерево. Кричат, что до закрытия сада остается пять минут.

Идем по темнеющим улицам к Шахи-ду-Шамшира. Торговля затухает. Улицы пустеют, оголяется остов, скелет города - глиняно-каменный, в перхоти мусора. Вдоль реки Кабул. Река заперта в бетонные берега, струится тонким мутным ручьем. На набережной европейской архитектуры особняки - кирпичные, в арках и треугольных крышах, колониальная английская архитектура. Похоже на владивостокскую "Миллионку". "Миллионку" застраивали в конце 19-начале 20 века русские, немцы, японцы и китайцы. Теперь исторический район, сносить здания и строить новые запрещено. Рассказываю афганке. Она понятия не имеет, где находится Владивосток. На самом востоке России, на берегу Тихого океана. Понимает ли?

Тебе нравятся маленькие дети? Спрашивает она. Глядит себе под ноги. Нравятся, а тебе? Мне тоже очень нравятся маленькие детишки. За ее огромными черными очками не поймешь - покраснела она от своего вопроса или нет. Глядит под ноги, низко склонив голову.

Ловим маршрутку до Таймани. Сомае прижимается ко мне, кладет голову на плечо. Вроде бы все понятно. Больше слов не надо.

Выхожу на 13-ой улице. Сомае ехать дальше. Она просит водителя подождать. Достает из рюкзачка глиняную табличку на подставке. На табличке улыбающаяся рожица и надпись: "Smile is the shortest distance between two persons". Дарит мне. Мило. В духе российских задумчиво-романтичных девушек. Пожимая друг другу руки, обещаем, скоро увидеться. See you soon, dear. See you soon.

Завтра рано утром мне надо покинуть Кабул. Завтра заканчивается моя виза.

* * *

Скука знакомых будней в знакомом городе. Звонки, письма. Друзьям в Россию, чтобы узнали, как сделать приглашение для российской визы. Сделать это приглашение, находясь за пределами России, невозможно.

Вернулся в Душанбе. Ночи в 101-ом микрорайоне, в той же квартире родственников Антона.

Ожидание, когда друзья ответят. Сомае прислала кричащее письмо. "Я люблю такую жизнь, которую проживаешь ты. Я очень хочу жить так же. Но это очень трудно, когда у тебя гражданство Афганистана. В других странах афганцев считают, первым делом, террористами. Я ненавижу свою страну. Не могу, как хочу, жить здесь. Но не могу и нормально выехать за границу. Саша, помоги мне! Я узнавала, сколько стоит сделать российскую визу здесь. 5-6 тысяч долларов. Это невозможная для меня сумма. Надеюсь на твою помощь, дорогой".

Одуряющая жара - холод я переношу гораздо легче.

Дима и Анвар улетели-таки в Стамбул. Анвар прислал радостное письмо. "Саша, я чувствую себя в Турции, как дома. Турки - это братский народ для уйгуров. Я читал и слышал об этом много раз. Я отлично понимаю турецкий язык. Есть некоторые разные слова и незначительная разница в произношении. В Турции чувствую себя, как в Синьцзяне. Но без китайцев и более европеизированном. Уйгурская земля стала бы такой же развитой, если бы нас не захватили китайцы. Мне тут очень нравится. Чувствую, что Турция - моя вторая Родина. Думаю, буду подавать документы на турецкое гражданство".

После Кабула Душанбе видится мегаполисом мегапроцветающего государства. 70 лет советской власти дали Таджикистану действительно очень много. Огромное достижение хотя бы в том, что здесь у людей есть свобода выбора: быть мусульманином, христианином или атеистом, какую одежду носить, куда ехать, где работать, каким образом жить... Что выбирают таджикистанцы - их дело. Главное - они могут выбирать. При всей убогости чумхуратора и его банды. В Афганистане, у тех же таджиков, но афганских граждан, - выбора нет. Единственно возможная вера - в Аллаха. К женщинам после 10 лет американской "демократической" оккупации отношение, по-прежнему, как в Средневековье, как к людям "второго сорта". Большинству их них доступен только один способ существования: между домом (родителей или мужа) и базаром и под чадрой. Молодой девушке практически нереально найти работу. Работающих женщин возят от дома до работы и обратно на специальных автобусах. Чтобы их не побили или не убили религиозные фанатики. Прецеденты есть. "Миротворцы" - США и их союзники по НАТО - давно перестали пускать к себе афганских беженцев. Потому что официально, по их статистике, жизнь афганцев с каждым годом становится благополучнее.

На столе стоит глиняная табличка с надписью "Smile is the shortest distance between two persons". Спрашиваю у книги, у "Дворца" Александра Проханова - она о штурме советскими спецназовцами дворца Амина в Кабуле. Спрашиваю: "Появится ли вновь в моей жизни Сомае?" Загадываю правая или левая страница, строчку сверху или снизу. Раскрываю наугад. Правая страница, пятая строчка сверху. Книга отвечает: "ших пальто, с кружащимися от вина головами они" - и следующая строчка: "оказались в ее маленькой уютной квартирке".

* * *

Пока суть да дело, у меня гостит испанец Сержио. Фотограф из Барселоны. Делает фоторепортаж о Таджикистане. Занудный, положа руку на сердце, паренек. В кишлаки он один ехать не хочет. Потому что не знает ни русского, ни таджикского. Говорит. Вообще никуда из Душанбе выезжать не хочет - не знает ни местных традиций, ни законов. Разных людей "вписываю" - занудных и неудачников тоже, потому что их мало кто согласится в гости принять. Но это не оттого, что я добренький такой. От того, что сам бываю и занудой, и неудачником.

Сержио просит меня поехать с ним. Но мне позарез сейчас нужен интернет, телефон - в горах и кишлаках этого нет. К тому же, опять зарабатываю деньги в "Бизнесе и Политике".

Испанец бродит по Душанбе, низко склонив голову.

Футболом он не интересуется - удивительное дело для жителя одной из футбольных столиц мира. Вина не пьет. Женщины у него тоже особого азарта не вызывают. По вечерам строчит отчеты о ценах на продукты и услуги в таджикской столице.

Гор вокруг города теперь не видно. Расплавленный воздух стирает их до состояния тусклых пятен. Непонятно, где заканчиваются пятна гор и начинаются пятна облаков. Дождей не было два месяца. Цветы, деревья, кустарники будто в налете пепла - соки их выпариваются.

Люди днем кучкуются либо в тенях, либо вокруг фонтанов. Город живет с 6 утра до 11, затем дремлет, вновь оживает после 6 вечера.

Тащу Сержио на творческий вечер русско-таджикского писателя Тимура Зульфикарова. В кондиционированном раю культурного центра "Бактрия" выступает писатель. Рассказывает притчи из своих книг. Притчи его о странниках и мудрецах. О поэте Хаяме, попавшем в современный бедный памирский кишлак. Кто ты? Спрашивают поэта старцы, сидящие в прохладе сада. На вершинах Памира лежит снег, на склонах пробиваются яркие краски осени, в долинах и ущельях налитые плодами сады. То ли сентябрь, то ли октябрь. Говорит Зульфикаров, подперев щетинистый подбородок кулаком. Рассказывая, смотрит вверх - на вершины Памира? Я - Хаям. Отвечает поэт старцам. Сам великий Хаям? Да. О, уважаемый, у моей дочери завтра свадьба. Не мог бы ты сочинить несколько прекрасных газелей о моей дочери, чтобы ее будущий муж еще сильнее полюбил ее? Я хорошо одарю тебя, уважаемый. Но поэт вместо ответа уходит дальше. Прочь из кишлака. По узкой в острых камнях тропе. Я думаю, что машины, самолеты, караваны, люди, конечно же... Говорит Зульфикаров. Перевожу испанцу. Все движется в нашем мире не потому, что подчиняется биологическим, физическим или другим законам и закономерностям. Все движется в нашем мире в поисках любви. Любви в самых разных ее проявлениях.

В Средней Азии так принято: если ты ничего не написал о любви, ты - не писатель. Если ты писатель, родившийся в Средней Азии, то обязательно должен ставить во главу угла любовь. В бывшей российской части Средней Азии и в нынешней китайской части Средней Азии, в Синьцзяне. В Афганистане иначе.

* * *

"И мне вдруг пришло в голову - теперь, когда я столько узнал о Песенных тропах, - что, пожалуй, вся классическая мифология представляет собой пережитки гигантской "песенной карты"; что все эти странствия богов и богинь, пещеры и священные источники, сфинксы и химеры, все эти мужчины и женщины, превращенные в соловьев или воронов, в звуки эха или в цветы-нарциссы, в камни или звезды, - все это вполне можно толковать с точки зрения тотемической географии". У Чатвина в "Тропах песен". У меня своя личная тотемическая география. Меняющаяся. Прочитанными книгами, услышанными историями и собственным опытом. Моя тотемическая география строится из чужих "мифов" и затем их исправляют-изменяют мои впечатления и ощущения - получается новая картинка.

Одна из картинок на моей тотемической карте. В китайский Циндао, к примеру, поехал потому, что там два десятка лет находилась немецкая колония. Насмотревшись на китайскую культуру и на китайскую культуру, поглотившую русскую - в Харбине, Даляне и Порт-Артуре, поглотившую корейскую - вдоль границы с Северной Кореей, я хотел увидеть, как Китай переварил европейскую культуру. Циндао интереснее, чем Гонконг - бывшая английская колония - или Макао - бывшая колония еще одного европейского государства, Португалии, - потому что менее популярен у туристов.

Неделя в бывшей немецкой колонии - и на моей карте черно-красно-желтым многоугольником появился город Циндао. Он находится очень близко к Владивостоку. Между Порт-Артуром и киргизским Ошом. В Циндао живут немецкие усатые офицеры образца начала 20-ого века. Японские солдаты 20-ых и 30-ых годов того же века. Мой друг - швейцарец Блейз. И русская девушка Алиса из Владивостока. Она никогда не была в Циндао, но в соответствии с моей личной тотемической географией, она живет именно там. Потому что именно ее я вспоминал среди каменных коттеджей немецкой архитектуры, облепленных червяками иероглифов.

Мой тотем - Дорога.

* * *

Собирался героизировать Сомае. За ее счет и себя... свою биографию. Написать, что она погибла. Когда талиб-шахид взорвал себя в ресторане, иранском, том самом, где курили с ней кальян. Среди "среднего класса", мало похожего на афганцев. Актриса умирала в кровавых лоскутах. Хотел написать.

К черту! Правду-матку - рублю! Я позвонил афганке и рассказал, что с приглашением возникли серьезные трудности. Влад, мой друг из Тверской области, узнал, что для оформления приглашения необходимо принести в "паспортный стол" по месту жительства кучу бумажек. Главная из них - справка о доходах с работы. Причем, зарплата должна составлять не менее 15 тысяч рублей в месяц. Никто из тех, на кого могу положиться в России, официально не работают. То есть по договору. С помощью freelance-работы они зарабатывают деньги. Надо заморачиваться на подделку справки. Нужно время. Сколько - неизвестно. Сказал об этом афганке. Пару недель назад.

Сомае пропала. Перестала отвечать на письма по интернету. Звонки мои сбрасывала. В общем, скучный облом. Подобными обломами под завязку набит каждый российский двор. Не драма - зевота.

Поэтому двигаю дальше. Все равно - на запад.

Только доработаю неделю в "Бизнес и Политике" и получу расчет.

* * *

Пью пиво с французами. На площади театра Оперы и Балета - по-местному просто "Оперка". Вокруг фонтана столики под тентами. Самое людное место в Душанбе в теплые вечера.

Париж больше не является культурной столицей мира. Говорит Маржелен. Смешливая голубоглазая, по-детски подвижная. Париж - закомплексованный буржуйский город, не способный фантазировать. Да, все верно. Соглашается парижанин Тома.

Понятно.

Культурная столица мира теперь в Берлине. Говорит Маржелен. Там и масса культурных тусовок. И политические и арт сквоты. Там город, в котором написали лучшие свои книги Генри Миллер, Хемингуэй, где произошла революция в мае 68-ого, где есть место нищим гениям. Понимаешь, о чем я? Спрашивает она. Понимаю.

Значит, мне обязательно надо будет пожить в Берлине. В Париж... ну можно будет заехать.

Если Маржелен права.

* * *

В обменнике мне выдают две "котлеты". По 20 тысяч узбекских сум в каждой. За 80 сомони две узбекские "котлеты". В Худжанте. На Пейшанбе-базаре. Это около 500 рублей. Должно хватить на три дня в Узбекистане. В третий день надо будет пересечь узбекско-казахскую границу. Три дня в Узбекистане иностранцу можно пребывать без регистрации. Больше - надо делать регистрацию. Иначе штраф - 700 долларов. Разумеется, проблема решаема за взятку. Средняя Азия. 100-150 долларов. По рассказам бывалых. Если по закону, то необходимо потратить на регистрацию две недели и 60 тысяч сум.

За 40 тысяч и три дня постараюсь пересечь Узбекистан.

Еду на погранпереход "Ойбек". Переход на болоте. Квакают лягушки и жрут комары. Липкий от пота, укладываюсь спать в палатку. Палатку поставил перед самым таджикским постом.

Встаю рано - как только начинает светать. Переход работает круглосуточно. Собираюсь и иду в Узбекистан.

В зале таджикской таможни ни души. Пограничник, солдат, зовет меня. Ставит выездной штамп и записывает паспортные данные в журнал. У узбеков мои вещи досматривают полностью. Пролистывают книги и личные записи. Заполняю декларацию: сколько ввожу денег, какие ценности. Въездной зеленый штамп, и я выхожу с перехода на трассу. Стоплю в сторону Самарканда.

До Бекобада подвозит набожный узбек-мусульманин. Анвар. Приглашает в гости. "Попьешь чай, поешь плов". Дом у Анвара с обширным садом. За оградой сада канал. Канал-граница. На противоположном берегу сидят на корточках пограничники-таджики. С деревьев в саду осыпается переспевший урюк.

Пьем чай. За забором проходит узбекский пограничник. Анвар зовет его в гости. "Попьешь с нами чай, поешь плов". Пограничник, старший сержант, заходит. Кладет автомат на землю, берет пиалу с чаем. Рассказывает про службу.

Мать и жена Анвара полют в саду грядки.

Ночью проезжаю мимо Самарканда. Вынужден спешить. Не заезжаю в самый известный город Средней Азии.

* * *

Я по осколкам собирал историю Средней Азии: в Куче, Кашгаре, Мазари-Шарифе, Кабуле, в киргизских, казахских и таджикских городах и селах... а надо было лишь приехать в Бухару. В Бухаре вся история Средней Азии. От самых глубоких корней до наших дней. Дух времени здесь, как соль - употреблять по чуть-чуть, не переборщить. Но надо спешить. Второй день в Узбекистане. До казахской границы еще около 1000 км. Толком не надышавшись Бухарой, еду дальше.

Северо-западнее Бухары человеческая цивилизация выжжена и выветрена. До состояния пустыни. Каракалпакия. Барханы, барханы. Барханы, вдруг внеземные конструкции из дерева, глины и металлолома. И очень хочется пить. Пустыня пожирает дорогу. Автомобили подскакивают на песчаных языках, вылезающих на асфальт. Черная юрта и вокруг нее лежат черно-белые бараны на песке. Что они едят? Верблюжью колючку. Отвечает водитель.

Через 300 км после Бухары становится полегче. Долина Амударьи. В зелени кишлаки, похожие на уйгурские. Воздух свежее. Очередная попутка высаживает меня на объездной у Турткуля.

Жду попутку, положив рюкзак на зеленую траву обочины. Подъезжает. Выходит водитель. Быкообразный то ли монгол, то ли казах. Точно не узбек. Представляется майором милиции Батыровым. Предвкушаю проблемы. Узбекская милиция - из самых заебистых. Знаю по собственному опыту, по рассказам других путешествовавших. Но майор Батыров везет к себе в гости. У него огромный, как поселковый спорткомплекс, дом. Вокруг дома его родных и двоюродных братьев. Поменьше размерами. Пока без крыш, без дверей. Нежилые пока. Здесь будет улица Батыровых. Говорит майор. Он - казах.

Едим плов, пьем водку "Каратау", закусываем урюком из его сада. Майор служил в советской армии. В Вологде. Показывает фотографии вологодской девушки Людмилы Корчагиной. Из-за нее он четырежды в кровь дрался с вологодскими. Она не стала его женой. Его жена, казашка, приносит нам еду и чай. На столе россыпью выцветшие фотографии Людмилы Корчагиной. Жена обижается на майора. Опять хвалишься своей Людмилой. Выговаривает. По-казахски. Казахский похож на уйгурский. Суть ее слов я понимаю. Жена Батырова делает резкий, как пощечина, поворот и трясет задом на выход. "Алтын" (золотая)! Зовет майор и громко смеется. Он снова рассказывает о драках и службе в Вологде. Хвалит самостоятельность и красоту русских женщин. Меня подрубает в сон. Извиняюсь и выхожу во двор. Мне расстелили кровать во дворе - там прохладнее. Жена Батырова выносит чай и ставит возле кровати

* * *

Итого на пересечение Узбекистана от перехода "Ойбек" (92 км южнее Ташкента) до перехода "Каракалпакия" у меня ушло трое с половиной суток.

Северо-западная граница Узбекистана идет через плато Устюрт. Граница эта проведена по географической широте. Ровная линия на карте разделяет через плато два независимых государства: Узбекистан и Казахстан. Вольно отмеченная некогда советскими географами. Они верили в нерушимость СССР. Развал Союза загнал на безжизненное плато пограничников и таможенников. Устюрт - полупустыня. Ровный горизонт на все 360 градусов вокруг. Изредка нарушаемый проходящими верблюдами.

Коробка казахского погранперехода стоит напротив такой же коробки узбекского. Две кирпично-металлические коробки и тысячи пустых пластиковых бутылок возле них. Бутылок, в которых была вода. Опустошенных и выброшенных. Вблизи не видно ни колодцев, ни ручьев. Системы водоснабжения нет в коробках погранпереходов.

Изредка подъезжают грузовые, еще реже легковые автомобили.

Узбеки не спрашивают меня о регистрации, хотя я в стране уже четвертый день. Даже вещи мои не досматривают. Они спрашивают: "Турист?" Да. Ставят выездной штамп в паспорт и пропускают к казахам.

Казах-таможенник говорит, что он из Атырау. На переходе работает посменно. Тут все горожане. Две недели через две работают. Пьют литрами воду. Досматривают автомобили. Потеют. Заполняют ближайшее пространство пустыми пластиковыми "баклажками". И казах-таможенник меня спрашивает: "Тебе не надоело путешествовать?" Вы думаете, сидеть на жаре в полупустыне интереснее, чем путешествовать? Отвечаю.

Российская фура, которая довезла меня до границы, стоит на таможенном досмотре. Долго еще стоять будет. Закидываю рюкзак за спину и иду в сторону городка Бейнеу. Все интереснее, чем сидеть среди пустых "баклажек".

... Я шел. Потом сидел. Теперь лежу. Ожидая попутки. Машин вообще нет. Через дорогу идут верблюды. Одногорбые. Туркменская порода. Полупустынная иссушенная трава. Земля в трещинах. Мне бы доехать до Бейнеу. Каких-то 80 км. Оттуда есть трафик, нормальный трафик в сторону Атырау. И там есть кофе. Очень хочется кофе. В иссушающем воздухе. Когда совершенно некуда скрыться от солнца. И небо безнадежно безоблачное. А трасса утомительно пустая. Даже столбов пыли - верного знака приближающегося транспорта - не видно. Мечтаю: добравшись до Астрахани, попью черного кофе с видом на Волгу.

В степи легче разговаривать с Богом. От одного из водителей услышал. Он имел в виду Устюрт. Казах или каракалпак он по национальности. Его предки гоняли через плато свои стада. В степи ничего не мешает общаться с Богом. А в городе, поселке, горах полно помех, препятствий. Поучал водитель. Один из его прапрапрадедов был в армии Скобелева. Русского генерала, завоевавшего для России Бухару и Хиву. Он вел армию через Устюрт. "И войска изнемогали от жажды, и пекло солнце. И когда эти колонны двигались по этому плато, и люди падали в обморок, вместо того, чтобы свернуть с пути, Скобелев отдал приказ своим войскам развернуть знамена, выслал вперед барабанщиков, и они несколько километров шли строевым шагом по этой пустыне, пробились сквозь эту раскаленную, марсианскую пустыню, и взяли Хиву, и взяли Бухару. Победили бухарского эмира" - из книги Проханова "Хождение в огонь".

Со стороны погранперехода появился столб пыли.

* * *

Монголы - самый многочисленный кочевой народ в современном мире. В "советское" время, когда в Монголии правила коммунистическая партия и сама страна де-факто являлась одной из республик СССР, среди монголов активно проводилась политика оседлости. Строились города и поселки. В них из степей переселялись кочевники. Прикреплялись к земле. И в городах и поселках были таки возможности зарабатывать деньги, благоустраивать свою жизнь. Когда рухнул Советский Союз - детерминирующий фактор, краеугольный камень конца XX - начала XXI веков, крушение СССР, - экономика Монголии резко оскудела, скукожилась. Города и поселки сразу потеряли предыдущее значение. Благополучие в них стало возможно для совсем маленьких групп населения. Ограниченных количеством начальственных должностей. То есть благополучно могли жить только те, кто занимал какую-то начальственную должность. И то не всегда. Для остальных перспективы отсутствовали. При оседлом образе жизни. В поселках и городах население стало деградировать морально, спиваться, воровать. И тогда монголы стали уходить из поселков и городов. Чтобы спастись от деградации. Чтобы вернуться в условия жизни, которые они знали на протяжение тысячелетий. В которых легко ориентировались. В которых сами могли выбирать направление жизни. Начался процесс деурбанизации. Размером в десятки тысяч человек. Монголы возвращались в степь. К традициям предков. Заводили стада. Становились кочевниками. Приобретали ресурсы необходимые для нормальной, по их мнению, жизни. Необходимую для нормальной жизни свободу. Которую отдали взамен участия в социалистическом, "оседлом" проекте. Проект не получился. Капиталистический мир не предложил никакого другого проекта взамен. В капиталистическом мире не нашлось места для миллионов монголов. Часть из них осталась в городах и поселках горевать, деградировать. Значительно больше ушли в степь. Это стало своеобразным ответом. Капитализм отвергает нас - мы будем жить по-своему, по законам и обычаям предков. Ответ на ограниченность и тупиковость капитализма. Кочевничество.

Монголы сейчас живут в юртах. Пасут стада и табуны. У них при этом есть спутниковые телефоны, спутниковые антенны. Другие новейшие достижения науки. Единственно, что они космонавтов не запускают. И благодаря кочевничеству, они являются достаточно свободными, чтобы быть мирным, гостеприимным и общинным народом.

* * *

От Ростова-на-Дону еду на запад вместе с Настей. Знакомой из Ульяновска.

Приехали в Одессу.

Мне нравятся старые не ремонтируемые города. Их построили однажды, а дальше они ветшают. Новые поколения не пытаются скрыть, замазать, перестроить их возраст. Одесса как раз из таких. Местные говорят "Адеса". Ни в коем случае "Одэса". "Одэса" - говорят приезжие. Во дворах-колодцах, в ведущих к ним арках пахнет едой. Густо. Обильной украинской едой. Не мочой и гниющими помоями, как в городах европейской части России или бедных кварталах китайских городов. Во дворах Душанбе тоже обычно пахнет едой, жареной.

Мы подолгу гуляем по городу. Заходим в его дворы, подъезды. Настя фотографирует многочисленных кошек и котов. Они на ступенях, на подоконниках, крышах, лавках, балконах, в открытых форточках.

Порт заслоняет море. Кранами, кораблями, складами, пирсами и бетонными пальцами волнолома.

"Вписываемся" в поселке Котовский. В пригороде. На выезде в сторону Приднестровья.

* * *

У Насти типаж античной фашистки. Лени Риффеншталь изображала подобных ей в "Олимпии". Настя состоит из тонких длинных линий. И движения ее происходят тонкими длинными линиями. Маленький горячий рот, упругие яблоки грудей и длинные ноги - такая она по ночам. В моей палатке. И ночью на "вписке" у немки Моны. В Кишиневе. Немка, уверен, слышала нашу возню - шумно ворочалась, со вздохами на своей кровати. Мы ночевали на балконе под открытыми настежь окнами. Постелили один спальник и укрылись другим.

"Мули" - называют гопоту в Молдавии. Значит, "бычье". Мули преобладают на улицах Кишинева. Их достаточно, чтобы устраивать гоповские бунты, как пару лет назад - то, что молдавские, румынские и западные либералы назвали "революцией". Неформалы только-только появляются. Выходят из темных углов кишиневской жизни.

Хаотичностью, замусоренностью и повсеместной торговлей Кишинев напоминает Среднюю Азию. Носками и трусами торгуют даже возле памятника Господарю Штефану - главный памятник страны. Но лица жителей гораздо угрюмее, чем в Средней Азии.

Молдаване в Кишиневе националистичны. Не все, конечно, но националистов-русофобов хватает. Спросишь о чем-то на русском. Ответят на молдавском. Объясняешь, что не понимаешь их языка. Презрительно кидают на русском: "Как живешь в Молдавии, а государственного языка не знаешь?!". Тут осознаешь, насколько русофильским является Таджикистан.

Возле румынского посольства толпа страждущих получить гражданство Румынии - самой бедной страны Евросоюза. Толпу регулируют местные полицаи (интересно, они уже обзавелись румынским паспортом?).

Чем дольше находимся в Кишиневе, тем больше понимаем, почему Приднестровье отделилось от Молдавии.

В Кишинев мы приехали из Бендер, приднестровского города. Сильнее всего пострадавшего (человеческие жертвы, здания, инфраструктура) во время войны за независимость. В июне 1992-ого там происходили самые тяжелые бои между молдавской армией и приднестровцами. В июле того же года война закончилась. 20 лет Приднестровье существует, как непризнанное государство. Это единственное в мире непризнанное славянское государство.

Полмиллиона населения и 4 тысячи квадратных километров территории. Тирасполь, столица страны, - обычный советский город с заметным капиталистическим влиянием. Культурный, интеллигентный, монументальный, как все советское, но в современных в западном стиле вывесках, в модной яркой одежде, на новых европейских автомобилях. В Тирасполе, пожалуй, самые красивые женщины на всем постсоветском пространстве. В них смесь казацкой, русской и молдавско-цыганских кровей. Кишиневцы, кстати, завидуют приднестровцам. Считают, что у тех, выше уровень жизни, выше зарплаты, ниже цены. Дороги непризнанного государства однозначно лучше, чем в признанной и стремящейся евроинтегрироваться Молдавии.

Из Тирасполя до Бендер ходит единственный в мире междугородний троллейбус. Троллейбус №19 идет от памятника Суворову в центре Тирасполя до городского рынка Бендер. Километров 10-12 расстояние. Причем, 19-ый маршрут появился в 1993-ем, то есть это уже заслуга независимого Приднестровья. Еще из достопримечательностей - фирменные магазины "КВИНТ" ("Коньяки, вина и напитки Тирасполя"). За "квинтовским" алкоголем - оно дешевое, но при этом качественное, советский стандарт качества - по выходным приезжают украинцы. Алко-туризм выходного дня. Мы, набрав три литра разного сорта красного вина, поставили палатку недалеко от здания местного правительства, "Верховного Совета". В каких-нибудь 300 метрах по прямой. На противоположном берегу Днестра. Трижды за ночь я приступал к Насте. Запивал ее вскрики вином. И трижды опустошенно повисал на ней - целлофановым пакетом на проводах. Наш первый после знакомства секс. И между нами и правительством проплывал с музыкой и криками теплоход. Прогулочный теплоход. Курсировал всю ночь туда-сюда вдоль столицы непризнанной республики.

В Кишинев мы поехали, чтобы сделать транзитную румынскую визу - через Румынию проехать в безвизовые республики бывшей Югославии.

* * *

Хорватский приморский Дубровник набит интернационалом туристов. Старый город его, замкнутый в пределах крепости Эпохи Возрождения, как Красная площадь в Москве - по нему прогуливаются десятки не местных языков, заходят в кафе, раскупают сувениры, фотографируются "на фоне". Мне не нравятся попсовые туристические места. Но для общего образования - для начального представления о Балканах, - истратили на Дубровник один день.

Все, что указано в путеводителях по Дубровнику, мы увидели. Улица Страдун, Малый фонтан Онофрио на площади Ложа, дворец Спонца на той же площади Ложа, Кафедральный собор Вознесения Девы Марии... Историю Дубровника творили итальянцы, не хорваты. Хорваты городом владеют и делают деньги на его, но не своих, заслугах. В нем, пожалуй, нет ничего из того, что мы ожидаем ощутить на Балканах. В нем нет самой балканщины. В нем размеренная, умытая солнцем и некогда великой историей Италия. Сами хорваты в общении постоянно соблюдают дистанцию, дежурно-приветливы, ухоженные маски лиц. В общем, обычные европейцы. Не славянское дикое и парадоксальное племя, нет. Но это все первые впечатления. Возможно, что никакой балканщины не существует. Что она только в фильмах Кустурицы да на страницах книг. Возможно, современные балканские, постюгославские страны - обычные европейские государства. А местные славяне по менталитету дальше от русских, чем таджики или киргизы. Чем неславянские народы бывшего СССР.

* * *

Достопримечательности Черногории и Сербии, которые нам обязательно надо посетить: старый город в Которе, монастырь Острог, город Цетинье, Пивское озеро, монастырь Морача, Плевля, Подгорица, монастыри Студеница, Жича, Грачаница, Раваница, Ресава, Башня черепов, "челе-кула", в Нише, фестиваль сербской национальной музыки в Гуче, монастыри на Фрушке горе, Белград, Нови Сад, Белая Церковь, Зренянин, Кралево, Нови Пазар, Петровардинская крепость, национальные парки Тара и Капаоник.

* * *

Лежим лениво на набережной Котора. У берега пришвартованы белые яхты. Мы остываем от сумасшествия пьяной ночи. На другой стороне синего Бока-Которского залива тоже домики под красными крышами и серые лысые горы.

Мы по-свински, наверное, поступили. Говорю. По-свински. Подтверждает Настя. Зато история в духе фильмов Кустурицы. Говорю. Да. И что этот мужик скажет про нас? Друзьям или не знаю кому. "Я кормил и поил двоих русских, а они, ничего не сказав, ушли трахаться в чужой номер"? Бред. Смешно.

Вчера мы пересекли хорватско-черногорскую границу. И полночи пропьянствовали в старой части Котора. Среди 800-летних церквей и 500-летних дворцов. Внешне Котор очень похож на Дубровник. Но наполнен другим духом. Более живой. Менее деловой и туристический. Во многих домах в старом городе живут обычные жители. В Дубровнике почти все подобные дома занимают разные виды бизнеса: рестораны, сувенирные лавки, кафе, магазины. В узких каменных улочках Котора висит на веревках белье. На ступенях сидят местные дети и таращатся на туристов. Обычные люди, без фотоаппаратов, путеводителей и карт, сидят в кафе, "кафанах" по-сербски.

Мы пропьянствовали в компании черногорцев. Из местного начальства. Они нас пригласили. Узнав, что мы - русские. "Брача-русы, айда попием нешто". Сначала поили нас пивом в кабаке на одной из узких улочек. Их приятель заведовал кабаком. Они говорили по-сербски. Мы - по-русски. Понимали друг друга. Черногорцы разглядывали проходящих мимо женщин и девушек, пытаясь по размеру груди и цвету волос определить, которые из них русские, "рускини". Потом они повели нас в ресторан. Кормили мясом с сыром и опять поили пивом. Сами только выпивали. Они много рассуждали о политике. Повторяли выражение: "Нас и русов тристо миллионов". Численность черногорцев никогда не превышала полмиллиона. А выражение появилось - наши черногорцы сами точно не знали - то ли во времена борьбы Черногории против Османской империи, то ли во время Второй Мировой. Черногорцы считали своим главным союзником русских, поэтому приплюсовывали нас к своему освободительному движению. Славко, вождь компании, показал апартаменты в 500-летнем доме. Узкая витая лестница через этажи. На окнах ставни. Славко снял апартаменты на ночь для нас и для себя. Мы оставили там рюкзаки.

Потом переместились в кафану. На площади Святого Трифона. Под часами на башне католического собора. Часы отбивали каждый час. Туристы, много русскоговорящих, шумно сидели в кафане. Настя больше не пила. Я же пьянел все сильнее. Держал под столом руку уже между ее ног. Дальше обрывками и со слов Насти воспоминания. Мы сбежали от черногорцев. Я потащил ее в узкий переулок. На высоких ступенях мы целовались. Стягивали друг с друга одежду. Но появились местные старушки с растрепанными лицами. Грозились вызвать полицию. Требовали, чтобы мы ушли. Цепко глядели, как я, отлепившись от своей девушки, застегиваю шорты.

И чтобы они сказали полиции? Говорю. "У нас во дворе трахаются двое туристов. Мешают пить кофе. Приезжайте и разберитесь с ними"? В полиции повеселились бы.

Мы заблудились в одинаково-узких улицах с одинаково-высокими стенами. Шершавые стены, деревянные двери, на окнах ставни. Город из прямых углов. Только купола православных церквей круглые. Выбрались к апартаментам, которые снял Славко. На стук в его номере никто не реагировал. Мы поднялись на два этажа - уперлись в дверь. Дверь оказалась открытой. Мы перекатывались по широченной кровати. Застеленной шелковой простыней. Свалились на пол... Настя отправилась проверить, вернулся ли Славко.

Чего он рассердился? Спрашиваю. Он догадался, что мы делали в чужом номере. Говорит Настя. Ругался и повторял "ебатово".

Славко кричал "мрш", выставив наши рюкзаки из апартаментов. Я тоже кричал. Несуразицу. Просто чтобы поддержать ссору. Мы ушли. Напоследок я запустил в черногорца свой кроссовок, крикнув: "Сувенир за черногорское гостеприимство".

У тебя есть запасная обувь? Спрашивает Настя. В рюкзаке запасные кроссовки.

Ночевали мы на набережной. В палатке. Под пальмами.

До 11-ти надо выехать, а то тут жарче, чем в Хорватии. Тяжело будет стопить. Ага. Куда поедем? В Петровац, как и собирались.

На выезде из Котора православная церковь в окружении старинных семейных склепов. Над склепами тяжелые каменные кресты. Церковь и кресты похожи на курицу с цыплятами. А на столбе перед входом на кладбище объявление, что 22-ого июля будут проводиться поминки по такой-то умершей. И адрес, куда можно придти на поминовение.

* * *

Черногория - каменная страна. Все в ней каменное. И вино, и кофе тоже. Чая у нее нет. Нет традиции чаепития. И в черногорских домах нет чайников. Даже дешевых пластмассовых китайских. Только турки. "Свуду кафа".

Официальная столица страны, Цетинье, - заповедник каменной архитектуры. Рощи дворцов и церквей. Жители лениво сидят в кафанах. Дни напролет. Мужчины оживают лишь, чтобы поспорить о политике или обсудить увиденную женщину. Леность местных женщин, кажется, безгранична. Однако, они красивы. Надменно красивы. Как цветы в чужом саду. От них можно сходить с ума. Они этого достойны.

Если с улиц убрать туристов, то они совсем опустеют. Город полностью обходится за час. Зачем в столь маленьком городе такси - мне не понятно. А их множество припарковано вдоль тротуаров, перед кафанами.

Церкви и монастыри у черногорцев подчеркнуто-каменные. Каменно выстроенные из камня, темно-коричневых и темно-серых оттенков. Маленькие, будто домики. В отличие от русских: созданных крепостями и замками, пафосно и с мыслью об обороне от неизбежных захватчиков. Черногорское православие домашнее, уютное. Русское - имперское. Монастырь Черноевича веками был духовным центром Черногории. Но вмещал он чуть больше сотни человек. В 1692 году его разрушили турки. В 19-ом веке на руинах монастыря, среди его руин построили Дворцовую церковь. Главную церковь независимого королевства Черногория. Вмещала она максимум ту же сотню человек. Современный духовный центр страны - монастырь Острог близ Никшича. Вырубленный в вершине горы. Тесный, с неровными потолками и стенами. Паломники идут в монастырскую церковь долгими длинными очередями. Поклониться мощам Василия Острожского. В церквушке одновременно умещается не больше десятка человек. Монахи вынуждены управлять очередью, чтобы не возникала хаотичная давка.

Русские церкви и среднеазиатские мечети строились для тысяч. Они поддерживали империи, державы "от моря до моря".

Фрески в церквях черногорцев, святые на их фресках похожи на сказочных героев. Они изображены наивно-просто, по-детски эмоциональными. В той же Мораче. Или в монастыре Николац 14-ого века, где единственное в своем роде изображение Стефана Дечанского, слепого короля Сербии. Он в красном плаще с трехглавым орлом. Трехглавый орел - чем не детская фантазия или ошибка?

Русские фрески, русская иконопись серьезнее, выразительнее, более "взрослые" по детализации и производимому эффекту. В них нет сказочной легкости, но ими можно черпать пространство и Историю, как суп.

Черногория обосновалась на крохотном горном кусочке земли у моря. Даже роскошью и религией не претендовала и не претендует на значимое место в мире. Подобные страны нельзя завоевывать. Их надо сохранять. Как оазисы спокойствия в бурном потоке человеческих цивилизаций. Даже Приднестровье, в три раза меньше Черногории по площади, выглядит мощнее и амбициознее.

* * *

Мы неправильно поняли водителя. Водитель неправильно понял нас. В результате мы оказались недалеко от границы с Боснией. Хотя хотели ехать из Черногории в Сербию.

Не стоит сопротивляться Дороге. Раз она повела нас в сторону Боснии, то поедем туда.

Моросит дождик. Туманные зеленые горы. Конец июля, а мы надели теплые кофты - сырой холод.

* * *

Первая остановка в Боснии. Вышеград. "Вишеград" - на сербском. Через его историю, точнее через историю его моста над Дриной Иво Андрич рассказал о жизни сербов под властью Османской империи и Австро-Венгрии. Мост построили в 16-ом веке по указанию турецкого визиря Мехмед-паши Соколовича. В 1961 году Андрич получил Нобелевскую премию за свой рассказ о нем. Единственный югославский писатель, получивший Нобелевку.

Я приехал в Вышеград из-за книги Андрича.

Зеленая Дрина течет между обрывистых скал. Турецкий мост тяжелой тушей нависает над ней. Выгнутый, словно боится коснуться холодной воды. Между его камней проросла зеленая трава. Сам город выглядит уныло и блекло - некий нарост с одной стороны моста. Сквозняки тоски и безнадежности. Сразу от моста улица Казачка. Названа в честь русских казаков, которые вместе с сербами воевали против мусульман. В составе Войска республики Српской. Во время последней войны в Боснии.

Мы гуляем от тени к тени. Прячемся от жары. Перед домом культуры установлен паровоз. Зачем? Почему? Настя хочет сфотографировать компанию седоусых, в шляпах сербов. Они просят этого не делать. Ми смо из Русии. Говорю. Тогда они просят случайного прохожего сфотографировать их вместе с нами. "Брача-русы, майка-Русия".

Подходит серб. Высокий, почти налысо стриженный. В щетине. По виду - суровый российский гопник. Треба вам некая помошч? Спрашивает. Не, не треба. Просто гуляем по городу. Он зовет нас в гости. К себе домой. Живет он в двухэтажном недостроенном доме, окруженном грушевым садом. Первый этаж пуст - ни дверей, ни убранства, лишь кирпичные стены да бетонные пол и потолок. Балкон второго этажа без ограждения. Три комнаты на втором этаже жилые. Зовут серба Зоран. Он выставляет на стол пятилитровую канистру ракии. Грушевой ракии, "кружковици". В качестве запивки предлагает кофе.

Зоран родился в Сараево. Но мусульмане вынудили его уехать, покинуть родной город, когда началась гражданская война. Снимался в фильме Кустурицы "Зовет". Организовывал в Вышеграде митинги в поддержку Ратко Младича, когда генерала арестовали сербские спецслужбы, чтобы выдать Гаагскому трибуналу. А вообще он промышляет журналистикой. У него свой новостной сайт о Вышеграде.

По дому бегают кошки. Начинается дождь. Свирепеет. Глухо лупит в стекло. Приятно, захмелев, в такую погоду сидеть под крышей с чашкой кофе. Мы молчим. Все трое. Смотрим в дождь.

Я думаю о вещах, материальных, которые можно пощупать, можно и сломать, - которые вдохновляют писателей на Великую литературу. У них должна быть душа. Обязательно. И, значит, они не менее живые, чем, к примеру, рощи араукарий или амурские тигры. Значит, их надо охранять от уничтожения также, как араукарии или амурских тигров. Но это пахнет музеем. Мне музеи не нравятся. Там вещи умирают. Если вещь из музея похитят, украдут, то она снова оживает. Снова участвует в калейдоскопе жизни. Музеи - кладбища, пыльные гробницы с дебелыми бледными экскурсоводами-сторожами. Вышеградский мост пострадал от Первой Мировой. Три его пролета из одиннадцати были разрушены. От Второй Мировой пострадали пять его пролетов. Их восстановили, конечно. Если следующая война вырвет мост, бросит его на дно Дрины, то куда отлетит душа его? Переселится ли она потом в человека или в другую вещь, вещь вдохновляющую на творчество?

Оставайтесь у меня. Говорит Зоран. Поживете несколько дней. Говорит он.

* * *

В 22 км от Сараево, возле Високо, находится Боснийская долина пирамид. Это уже на территории Федерации хорватов и мусульман. Босния фактически делится на республику Сербскую и Федерацию. МИД России не рекомендует российским гражданам самостоятельно путешествовать по Федерации. Во время Боснийской войны русские активно поддерживали сербов. Сотни русских добровольцев воевал на стороне сербов. Поэтому МИД не рекомендует. Считает, что посещать Федерацию русским опасно. Хотя война закончилась 16 лет назад. Впрочем, того же мнения и сербы из республики Сербской. И вышеградец Зоран.

Однако, мы поехали туда. Автостопом. Сначала в Сараево, где перекошенные, будто с полотен Шагала, здания. Затем в Високо. Мы не скрывали, что русские и православные. Если нас спрашивали. И никаких проблем. Ни от хорватов, ни от мусульман. Один из водителей-мусульман даже рассказывал нам о русских добровольцах в сербской армии, узнав, что мы - русские. Говорил, что они хорошо воевали, "первая лига". Потом пригласил нас выпить кофе и ракии. За его счет.

Високо - город среднего размера. По местным меркам. 17 тысяч жителей. На окраине исстрелянная православная церковь. Не действующая. Рядом дом священника - разрушенный и заброшенный. Нынче Високо "этнически чистое". Мусульманское. Между домов торчат ракеты минаретов. Часов в 10 вечера заголосили муэдзины. Старички двинулись на зов. А молодежь продолжала гулять в парке аттракционов. Среди дыма жаровен, попивая пиво. Невидимая рука прибавила громкость музыки в парке. Заглушая муэдзинов.

В 1994 году возле Високо шли бои между мусульманами и сербами. Стреляла артиллерия. Перелетами снаряды попадали в гору над городом. Пирамидообразную. И якобы местные жители слышали, как на разрывы снарядов гора отзывается протяжным гулом. Как будто полая внутри. Кому-то показалось. Пирамидообразная гора как будто полая внутри.

Боснийский археолог Семир Османагич выдвинул теорию, что эта гора является пирамидой. Культовым сооружением давно существовавшей и забытой цивилизации. В 2005 году Османагич начал раскопки. Гору назвал "Пирамидой Солнца".

"У подножия горы - пирамиды в 2006 году была создана специальная выставка, демонстрирующая первые находки. Были выкопанные блоки искусственного изготовления, фотографии проходящих под земляным слоем горы и скрытых от глаз мощёных дорожек. Было также осуществлено просвечивание горы с помощью радаров, показавшее наличие внутренних лабиринтов длинною около четырёх километров. В то же время приехавший по приглашению на раскопки каирский геолог А. Берокьят доказал, что выкопанные блоки свидетельствуют о разумной деятельности их создателей, в частности на верхних гранях нижних блоков обнаружены следы перемещения верхних глыб.

Имеющая ровные грани и почти идеально прямые рёбра гора - пирамида, по мнению С. Османагича, имеет возраст от десяти до двадцати тысяч лет. Эта цифра очень интересна в том плане, что в этих местах люди живут, по оценке учёных, семь тысяч лет. То есть по официальной версии исторической науки населяли Балканы в то время только племена раннего каменного века. Они не умели строить даже дома, не говоря уже о пирамидах, и жили либо в пещерах, либо в примитивных шалашах. Следовательно, можно сделать предположение, что либо цивилизация существовала в этих местах гораздо дольше, либо строителями пирамид были вовсе не люди, а возможно пришельцы с других планет. Кроме того, та же самая пирамида Хеопса в Египте, по мнению археологов, насчитывает от 4, 6 до 5 тысяч лет, то есть моложе пирамиды Солнца в два - четыре раза. Фактически это не только самая высокая, но и самая древняя пирамида на планете". Из интернет-журнала "Необъяснимое-невероятное". Однако, хватает археологов, которые сомневаются в открытии Османагича.

Чтобы посмотреть уже раскопанные участки пирамиды Солнца с нас попросили по 2 конвертируемые боснийские марки (около 40 рублей) с носа. Однако, можно "билетеров" легко обойти. Что мы и сделали.

За пять лет раскопано не так уж и много. Несколько участков по 15-20 квадратных метров. Они похожи на бетонный панцирь. Но горы с подобной поверхностью я видел неоднократно. В том числе, и в Боснии. Весь вопрос в том, как трактовать такую поверхность. Мы сидим на "бетонном панцире" и разговариваем с волонтерами. Они участвуют в раскопках. Копают кто саперными лопатками, кто детскими совками. Говорят, что на вершину забраться невозможно. Она огорожена. Там на деньги некого европейского агентства реконструируют средневековый "тврджаву", крепость, Високо. Важный памятник средневековой культуры Балкан. Это чушь. Говорят волонтеры. На вершине никогда никакой крепости не было. Просто очень влиятельные организации, связанные с международными академиями истории, бояться, что будут подорваны традиционные представления об истории.

Мы лезем к вершине. Через сплетения высохших деревьев и кустов. Перепрыгиваем через шаткую металлическую ограду. Десяток рабочих укладывают камни в стены и замазывают их цементом. Шта радите? Спрашиваю. Реконструируем крепость. Крепость "реконструируют" на пустом месте. Здесь нет ни раскопок, ни следов каких-либо ранних конструкций. Рабочие - обычные жители Високо. Как думаете, эта гора является пирамидой? Спрашиваю их. Конечно. Отвечает один. Она вбирает в себя энергию солнца. Говорит он. Кто живет возле пирамиды, заряжаются ей, здоровые - физически и психически.

У подножия горы-пирамиды бойко торгуют книгами Османагича "Боснийская пирамида Солнца". И сувенирами: макетами местной пирамиды Солнца, брелками с изображением горы-пирамиды, футболками с ее же изображением, открытками... После того, как Османагич начал раскопки в город ежегодно стали приезжать тысячи туристов. Мы видим, как к "билетерам" подходят целые группы желающие увидеть раскопанные участки.

По-моему, вполне себе балканская история. Предприимчивые боснийцы из сараевского университета, - там преподает социологию Семир Османагич, - думаю, не знали, как заработать денег. Попивая в который раз ракию, вспомнили, что возле Високо есть гора, очень похожая на пирамиду. Сочинили теорию насчет древней забытой цивилизации. Покопали чуть-чуть, нашли подходящие каменные участки. И объявили об "открытии". Теперь "рубят бабло" на туристах. Уже приезжали к ним американцы-кинорежиссеры. Сняли художественный фильм "Похороненная страна". Этот фильм показывали и на Московском международном кинофестивале. Известность растет - растет и доход.

Для пущей таинственности устроили через некое европейское агентство "реконструкцию крепости" на вершине горы. Агентство якобы мешает. И за ним якобы стоят влиятельные историки-конкуренты. Не хотят, чтобы сенсационное "открытие" получило новые подтверждения. Добавить бы еще сюда цыган с музыкой и стрельбу из автомата Калашникова в небо. Чтобы совсем по-балкански.

* * *

У сербов и черногорцев мощный культ Смерти. Культы Смерти и Православия - позвоночник их культуры и истории. Скрепляют мышцы, кости, конструкцию народа, конструкцию его страны.

У сербов отношение к смерти более трепетное, она для них важнее, чем для нас. Для современных русских. Кресты на их кладбищах основательны, как дома. До сих пор существуют семейные склепы. Явление распространенное, не единичное. На кладбищах обязательно отстраивается церковь. Или кладбища расползаются вокруг церквей. Объявления о похоронах и поминках развешиваются на самых видных местах города или села. Публикуются в местных газетах. Вне зависимости от социального статуса и известности умершего. На могилы предков ходят часто. В сербском православии достаточно дней, связанных с визитами к мертвым. Они почитаются не меньше собственного дня рождения. Для сербов могилы предков - часть понятия Родина. Потому-то они бились за свои земли после распада Югославии. Когда их пытались выдавить хорваты, мусульмане, албанцы и НАТО.

Для нас, современных русских, могилы предков почти полностью отслоились от Родины. Мы спокойно относимся к тому, что они становятся частью чужих государственных суверенитетов. И поэтому тоже, мы легко бросали свои земли в бывших советских республиках. Мирно, может, чуть-чуть поплакав, поддавались выдавливанию разных "национальных фронтов". Исключение - одно Приднестровье. От России отламывают куски, русских изгоняют - мы почти не сопротивляемся. Сербы кипятят кровь. Свою и чужую. Привязывают, приковывают себя пулеметными лентами к крестам на могилах предков. Держатся за свою землю. Их патриотизм, их жажда жизни сильнее наших. Их культ Смерти дает им силы для Жизни. Церкви и надгробные камни - это их пограничные столбы. Поэтому они бьются до сих пор за Косово. Там их старейшие церкви, там сгублены и похоронены их главные герои. А мы давно плюнули и на русский Кавказ, на русский север Казахстана и русский Крым.

* * *

Я никогда прежде не видел города, подобного Косовской Митровице. Был в казахстанском Атырау, который река Урал делит на две части. Одна - в Европе. Другая - в Азии. Условно. Жил в ямальском поселке Аксарка. Одна его половина перед Полярным кругом. Другая - за ним, Заполярье. Условно. Условное деление по географическим координатам. Оно впечатляет неспешного туриста-буржуа. Деление в Косовской Митровице по этническому, религиозному и военному признаку. В южной части города живут албанцы, в северной - сербы. Между ними река, метров 20 шириной, Ибар. И длительные военные конфликты. И разные религии.

После того, как югославская армия ушла из Косово в 1999 году, оно де-факто было оккупировано войсками НАТО. НАТО поддерживало албанскую террористическую армию "УЧК". С 99-ого года этнически смешанная Косовская Митровица стала разделяться на два "этнически чистых" города. Сербы перемещались в северную ее часть. Албанцы - в противоположном направлении.

В течение 20-ого века сербы неоднократно воевали с албанцами-мусульманами за Косово. В 99-ом победили албанцы, при поддержке НАТО. И они принялись выдавливать - морально и физически - сербов из региона. Сербы, те, кто не уехал из Косово, стали концентрироваться в нескольких анклавах и на севере. Север Косово непосредственно соприкасается с другими сербскими регионами. Его "столицей" стала северная же часть Косовской Митровицы.

Две части города соединяют два моста. Восточный и "Мост Дружбы". "Мост Дружбы" - символ города. Его печатают на почтовых открытках. Его периодически упоминают в новостях. Когда на нем в очередной раз происходят стычки "южан" и "северян".

Мост построили солдаты французского контингента НАТО. Взамен старого югославского. В 2005-ом. В стиле "хай-тек". С белыми дугообразными "крыльями". Они же придумали ему название - "Мост Дружбы". Он должен был символизировать дружбу албанцев и сербов. По их задумке.

Мы стоим перед мостом. С сербской стороны. На середине моста джип косовской, то есть албанской, полиции. За ним броневик и солдаты НАТО. Полицейские проверяют документы пересекающих мост. Таковых крайне мало. За 45 минут мы насчитали пятерых. Столь же мало и автомобилей. Переехав через мост, водители снимают автомобильные номера или меняют их. На сербских номерах красно-сине-белый сербский флаг. На албанских - буквы "RK" или "RKS" и синий флажок "независимой Республики Косово".

На северной стороне к каждому столбу прикреплен сербский флаг. Иногда в паре с российским. Граффити на стенах вроде "Косово je Србиjа". Разговоры на сербском. Цены в РСД - динари Републики Србија. Надписи исключительно на кириллице. Православные иконы и кресты. В южной части - мы ходили туда, гуляли там - памятники погибшим террористам из "УЧК". Гроздьями флаги Албании, "независимого Косово", США и НАТО. Разговоры на албанском или по-английски. Тоже с надписями. Цены в евро. Грязно, как на среднеазиатских базарах. Всюду. Уличная торговля. Прилавки поперек тротуаров. Много людей в полицейской или военной форме, вооруженных. Мечети. Перед ними старички в национальных албанских шапочках - в виде белых горшочков. С ними контрастируют молодые албанки - в одежде много мини, много оголенного тела, они одеты откровеннее женщин с другой стороны Ибара. Единственная православная церковь. Не действующая. Обнесена колючей проволокой. Под охраной полиции.

Вечером на пешеходной улице в южной Митровице. Фланируют парочки, жариться кукуруза, кафаны полны посетителей, громкая музыка, торговля безделушками - в духе российских улиц, которые принято назвать "арбатами". Албанский "Арбат" упирается в "Мост Дружбы". Его оживленность, суматошность обрывается, срезается перед мостом. Парочки поворачивают назад. Пустота моста. За ней бурление сербской жизни. Улица Царя Душана - главная в северной части. Вокруг фонтана сидят семьи с детьми. Развлечения для детей - катание на электромобилях, например. Памятник горожанам, погибшим в войне против "УЧК" и НАТО. В кафанах с видом на Ибар полно мужчин крепкого телосложения. Здесь нет ни одного солдата НАТО или косовского полицейского.

Мы поселились в самом высоком доме в северной части. В мансарде. Выход из мансарды сразу на крышу. Нас поселил туда местный преподаватель философии - Миодраг Неделькович. Мансарда принадлежит ему. Обычно в ней живут его студенты. Но август - она пустует.

Утром, пока не сильно печет, пока воздух прозрачен, рассматриваем город с крыши. Под нами, перед подъездом в "наш" дом памятник русскому дипломату Григорию Степановичу Щербине. Он служил консулом в Косово. Погиб от албанского террориста. В начале 20-ого века.

В нескольких метрах от памятника деревянный помост, сцена. Это наше место сбора. Объясняет Миодраг. Если происходит чрезвычайная ситуация, включают воздушную тревогу. Сербы приходят к сцене. Поэтому ее никогда не разбирают.

От нее до "Моста Дружбы" 300 метров по широкой и прямой улице Царя Душана. Столкновения "южан" и "северян" на мосту происходят с применением холодного и огнестрельного оружия. С 99-ого он стал самой "горячей точкой" в противостоянии сербов и албанцев.

Две недели назад спецназ косовской полиции попытался взять под свой контроль две автомагистрали на севере Косово. Сербы застрелили одного спецназовца, нескольких ранили. Поставили баррикады на автомагистралях. Чтобы блокировать проезд албанцев и НАТО в случае необходимости. В Митровице пока баррикад нет. Но их легко и быстро возведут. Прозвучит сигнал воздушной тревоги. Сербы соберутся возле деревянной сцены и пойдут строить баррикады. В первую очередь, на "Мосту Дружбы". Если албанцы или НАТО себя неправильно поведут. Объясняет Миодраг. Что значит "неправильно себя поведут"? Спрашиваю. Если будут мешать жить нам на нашей земле.

В квартире Миодрага автомат Калашникова. Он мне показывал. Вытащил из-за шкафа. И, улыбаясь, без слов показал. Миодраг воевал против хорватов в Книнской Краине. В 98-99 годах - в Косово. Он говорит, что албанцы не виновны в войне. Виновны США. Они подталкивали албанцев, обещали им поддержку в войне против сербов.

Когда жара спадает, Миодраг ведет нас к старому граду Звечан. Над севером Митровицы колпаком возвышается гора. На ее макушке "утврджени град", укрепленный средневековый город. Он упоминается в ранних сербских хрониках. За его стенами плелись интриги, сидели в заточении князья. В Звечане в 1331 году слепой король Стефан Дечанский был задушен собственным сыном, будущим царем Душаном.

Взбираемся на макушку горы - от утвержденного града остались кусок стены и порушенные наполовину башни. Но даже порушенные, башни выглядят мрачно-крепкими, вмурованными до корней горы, "брдо". В кустах под ними копошатся черепахи.

С вершины видно все 80-километровое Косово Поле. Под облаком смога - это Приштина. За ней черная полоса гор Шар-Планина, за ними Македония. Горы справа - граница с Черногорией.

Спускаемся в город в вечерней прохладе. Сладко пахнут сливовые сады. Разоренные заброшенные дома. В них жили албанцы. Но когда их сородичи начали выгонять сербов из других районов Косово, сербы тоже устроили здесь "зачистку". Обвалившиеся крыши поросли высокой травой.

На южной стороне Ибара заголосили муэдзины. На нашей - звонят колокола православной церкви. Я и Настя пьем на крыше кофе. По огням отлично видно суету жизни и на южном берегу, и на нашем. И отлично видно черную пустоту Ибара и "Моста Дружбы".

* * *

Сербы - кочевой оседлый народ. Они любят землю, строят дома на несколько поколений вперед. Но обстоятельства заставляют их кочевать. Бывает, несколько раз за жизнь одного поколения они сменяют место постоянного жительства. Тысячи, десятки и сотни тысяч людей снимаются с насиженных мест. Уходят, дети плачут, женщин бледны, как тени. Как правило, обстоятельства - это войны.

Сербы - кочевники поневоле. Турки, австрийцы, немцы, албанцы, славяне-мусульмане... - "факторы", вынуждающие их кочевать. Эти народ воевали против сербов. Или преследовали по этническому или религиозному признакам.

После поражения на Косовом Поле в 1389 году от турок, сербы ушли от своих самых старых святынь на север. Потом несколько столетий пытались вернуться. В начале 20-ого века это удалось. В конце 20-ого века Косово вновь перестало быть сербским. Де-факто. И частично де-юре.

После начала войны в Хорватии в 1991-ом, сербы вынуждены были оттуда бежать в Боснию. В 1992-ом война началась в Боснии. Сербы-беженцы снова бежали. Теперь в Сербию. Правительство расселяло их в автономный край Воеводина и... автономный край Косово.

Балканский полуостров - ворота в Европу. Сербы живут в самом центре полуострова. В Европу не войдешь, не оттолкнув их или не пожав им руку. Поэтому на Балканах постоянно тлеют конфликты - два или сразу пять.

С сербами, пожалуй, можно сравнить только евреев. Они кочуют столь же часто, чтобы избежать преследований или уничтожения. Однако, евреи могут бросить свои святыни на тысячу лет и удалиться от них на тысячи километров. Сербы - нет. Они гораздо сильнее дорожат своей историей, верой и их символами. Поэтому ареал их вынужденных кочевий гораздо меньше, чем у евреев.

* * *

Самый лучший автостоп на Балканах - в Албании. Мы там ждали максимум 10 минут. Главная фраза: "скам паре" - значит "денег нет". В Сербии, Боснии, Черногории и Хорватии достаточно сказать "автостоп", понимают, что едешь без денег. В Албании, нет, этого слова не понимают. Однако, даже водители рейсовых автобусов, спросив "почему скам паре?", соглашаются подвезти бесплатно.

Правда, за самый интересный албанский транспорт мы-таки платили. За пассажирский поезд.

Первую железную дорогу мы увидели по пути в Дуррес. На второй день путешествия по Албании. В самом Дурресе тоже видели железную дорогу. На выезде из города. Огороженную толстой решеткой. За решеткой между путей жили бездомные цыгане. В домиках, построенных из мусора.

Пересекли железную дорогу на выезде из Фиера. Когда ехали в Аполлонию. Археологический парк. Занесенный в перечень Всемирного культурного наследия ЮНЕСКО. На входе в парк стояла православная церковь. В окружении античных статуй с отбитыми руками и головами. Статуи древнегреческих богов и аристократов. Сама церковь была сложена из камней древнегреческого полиса. Своды ее подпирали колонны из некого акрополя. Пьяный охранник парка повел нас в церковь. Потому что мы - русские и православные, "ортодокс" по-албански. С зажженными свечами, тени колыхались (духи античных героев и богов?), мы осматривали внутренности церкви. Мраморный колодец перед входом. Охранник открыл его и крикнул внутрь. Эхо долго катилось вглубь веков.

Трижды мы пересекали железную дорогу. Но ни разу не видели поездов.

Я спрашивал о поездах местных водителей, подвозивших нас. Они отвечали не больше, чем снега в Гималаях. Ничего толкового.

Мы встретили немецкую семью. На пути из Гирокастры в Корчу. В Гирокастре родился Энвер Ходжа. Ставший во второй половине 20-ого века богом Албании. В 90-ых уже мертвого бога низвергли. Прах его тайно перезахоронили на кладбище для простых смертных. В западном пригороде Тираны. Сама Гирокастра состояла из турецких домиков "куле" - расширяющихся на вторых этажах, за счет закрытых террас, дома-грибы. Крыши их застелены тонкими каменными пластинками, сложенными одна на другую, крыши-пирамиды. Милый городок, чтобы пожить в нем недельку, а после устать от обилия европейских туристов и уехать. Мы уехали в Корчу. Нас подобрала немецкая семья на минивэне. Немцы рассказали, что видели расписание поездов. Но в каком именно городе, не помнили.

Большую часть времени в Корче мы потратили на интернет. Искали информацию о железнодорожных сообщениях Албании. Был жаркий день на лавочке из ржавой арматуры и гнилых досок. И палая от засухи листва вокруг. Напротив православного собора с двумя колокольнями. Город жил так, будто он еще и не начинал жить, в протовремени. Поэтому в Корче невозможно было опоздать или успеть.

Интернет рассказал, что в стране существуют семь пассажирских поездов. До ближайшего из них нам 30 км. Он соединяет город Поградец на Охридском озере и Тирану.

Да, сказал нам водитель, подвозивший в Поградец, есть железнодорожный вокзал. В 10 км севернее города. На самом берегу Охридского озера. Но функционирует вокзал или заброшен - не знаю. Сказал водитель.

По виду вокзала действительно трудно было понять: функционирует он или заброшен. В умеренных руинах. Как бывают советские предприятия в нищей российской провинции. В одной из комнат вокзала, единственной открытой, нашли старичка в униформе. Да, сказал он, поезд будет. Через 20 часов. Если не опоздает. Через 20 часов, как минимум, будет.

И мы с Настей пили "раки", албанскую водку. Ожидая поезд. Надеясь, что он все-таки прибудет. Запустив ноги в озеро. Облокотившись на бетонный бункер. Один из тех 900 тысяч бункеров, которые построили в правление Энвера Ходжи. В заброшенном бункере валялись пустые бутылки - не мы первые выпивали здесь в ожидании поезда. Сам бункер накренился, подмытый озером.

Поезд пришел вовремя. Тепловоз и четыре вагона. За час до его прибытия на вокзале открылась касса: окошко, из которого появлялась пухлая женская рука за деньгами или, протягивая билеты. Билеты монументальны - по простоте дизайна и превосходному качеству бумаги. В России на подобной бумаге печатали билеты последний раз при Сталине.

Вагоны же - старые, с разбитыми окнами, помятыми боками, расписанные граффити. Старые чехословацкие купейные вагоны. С таким же старым локомотивом во главе. Начала 80-ых годов производства. Короче, поезд походил на машину будущего, созданную в далеком прошлом и в том же прошлом позабытую.

Тронулись. Разбитые окна цепляли ветер. В поезде ехали десятка два албанцев. И пять европейцев - самостоятельные путешественники типа нас.

При Ходже была построена грандиозная инфраструктура для железнодорожных сообщений. Сотни пассажирских и грузовых составов проводила она. Теперь это обветшавший памятник погибшего государства: дерево изгнило, металл проржавел, бетон раскрошился. Лишь семь пассажирских поездов в сутки. Иногда меньше.

Лишь дважды в своей жизни я ездил в купейном вагоне. Второй раз - в Албании. В нашем купе висели картинки средневековой Европы - замки, телеги и корабли под парусами.

Проезжали сквозь прорубленные в скалах тоннели. Сотни метров. Тоннели без света. Вагоны тоже. Ехали в абсолютной тьме. Причаливали к руинным вокзалам. Из вокзалов выходили люди в униформе и со свистками. Свистом подавали сигналы машинисту. Немногочисленные пассажиры вылезали. Одни - совсем, другие - отдохнуть от изнуряющей вагонной жары. Протяжный свисток - поезд трогался.

Второй раз на поезде мы поехали из Тираны в Шкодер. Когда заканчивалось наше путешествие по Албании. Набились в купе к туристам из Австралии и Чехии. Поездом управлял дядька околопенсионного возраста.

Когда рухнула созданная Ходжей система, Албания увязла в гражданских конфликтах. В 90-ых годах. Железные дороги перестали функционировать. В городах стреляли. В 97-ом правительство обстреливало недовольных из артиллерии. К 2000-ым конфликты, после вмешательства Италии, утихли. Правительство разыскало старых работников железных дорог. Новых не было, учить их было негде. В 2007-ом пассажирское сообщение возобновилось.

* * *

Вернулись в Сербию. Пытаемся найти тут работу, "тражим за посул".

Настя хотела бы устроиться в кафану. Сельскую. Чтобы всех знать. Чтобы пожить среди очаровывающих осенних сельских пейзажей. Чтобы много живых цветов каждый день. По выходным ходить через остывающие леса к дальним озерам и рекам. Чтобы открывать утром окно и чувствовать сладкий аромат слив и яблонь из садов. В селе проще найти жилье. Бесплатное. Соглашаюсь я. Катаемся по селам. "Тражим за посул".

В Сербии тяжело с работой. Объясняют нам. Поэтому сами сербы массово едут работать в Россию. Но нам не нужна высокая зарплата и разные социальные гарантии. Говорим. Хватит зарплаты на простую еду и книги - достаточно. Если бесплатное жилье, конечно.

Мы хотим посмотреть Сербию изнутри. Увидели ее извне. Как туристы. Путешественники. Она нам понравилась. Она нам интересна. Хотим увидеть ее жизнь изнутри. Побыть частью ее повседневности.

Пересекаем Сербию зигзагами. С юго-востока на северо-запад. Деньги наши подходят к концу. Сербы зовут нас в гости. Угощают ракией и чорбой. Но с работой помочь не в силах.

* * *

Сижу на качелях. В каштановой роще. По земле россыпи спелых каштанов в желтой листве. Теплая осень. Октябрь. Каштаны блестят на солнце гладкой кожурой. Я сижу с ноутбуком. И дует ветер.

Вршац - город, построенный на ветрах. Австрийскими немцами. Они четко просчитали конфигурации улиц. Чтобы ветер, скатываясь с Вршачки планины, гор, беспрепятственно проходил через город. Здесь почти 300 дней в году ветер. Усиливается, замедляется - неустанно дует. Выметает из города пыль.

Вршац низкоэтажен. Как сто лет назад. Аккуратные немецкие дома с огороженными высокими стенами, закрытыми совершенно от посторонних глаз дворами. За сто лет Вршац изменился на два десятка зданий и к нему приросла фабрика "Хемофарм". Наш приятель Иван Чосич живет в 200-летнем доме. С 4-метровыми потолками. Третье поколение Чосичей живет под ними. До Чосичей жили немцы. После Второй Мировой немцев из Вршаца и из других населенных пунктов Воеводины изгоняло югославское правительство. Выселяло на "историческую родину" - в Германию или Австрию. В пустующие дома вселялись колонисты-сербы. Дома лепятся друг к другу. Улицы, как товарные составы на железной дороге, - тянутся прямо и ровно. Из города клыками вампира торчат две колокольни католического кафедрального собора. "Кафедрал" - главный ориентир. По высоте - второй в бывшей Югославии (первый - в Загребе, хорватской, католического государства, столице). Если заблудился, то ищешь его взглядом. "Кафедрал" стоит в центре, на углу улиц Жарко Зренянина и Вука Караджича. Вука Караджича начинается от Русского парка, самый-самый центр. В парке во время Второй Мировой расстреляли русских военнопленных. После освобождения Вршаца партизанами Тито и Красной армией, в парке размещалось подразделение советских солдат. Оттуда и название. Рассказывал нам Иван Чосич, историк-археолог.

Вршац - самый павичевский город Сербии. То есть он похож на города, описываемые в книгах Милорада Павича. Порой - до запятой, до неуместно поставленных кавычек-памятников. Идешь по улицам, будто читаешь предложения, целые абзацы - Жарко Зренянина, например, тянется долго. Сворачиваешь - перелистываешь страницу. В улицы выпирают окна "кибиц фенстеры". Придумка немцев: широкий подоконник выдвинут в улицу и застеклен со всех сторон ("кибиц" на немецком - наблюдать, "фенстер" - окно). Получается, словно аквариумы высовываются из дома. "Кибиц фенстеры" для пьяных страшнее полицейских - разбивают головы о выдвинутые окна. Местные жители - смесь славянской и немецкой культур. Они прагматично просты в своей сложности. Их волосы и кожа светлее, чем у сербов, живущих в районах, бывших под властью турок.

Ночью над Вршацем вифлеемской звездой сияет 14-ого века турецкая "кула". Она на вершине Вршачки планины. Подсвечена не меньше Русского парка.

Еще одно занятное место - кладбище. Где захоронены русские белоэмигранты. Чины и титулы на их надгробиях. Камергер императорского двора, генерал от инфантерии, атаман, купец. Рядом с ними похоронили красноармейцев, погибших при освобождении Вршаца. Сербская земля примирила "белых" и "красных".

Настя дома, "у кучи". Теперь наш дом на улице Светозара Марковича. "Брой пат" - номер пять у него. Он принадлежит местному писателю, Желько Доновичу. Желько живет в другом доме, более благоустроенном. Нам предложил заселиться на Светозара Марковича. В сотне метров от каштановой рощи.

В роще отличный сигнал беспроводного интернета. Пишу статью для таджикского "Бизнеса и Политики". Договорился с редактором, что буду отправлять по две аналитические статьи в неделю. А он мне - зарплату в конце месяца. Настя тоже работает по интернету. Переводит с английского на русский статьи для строительных журналов.

Каждый вечер к нам кто-то приходит. Что-то приносит. Каждый вечер у нас "журки", тусовки. Дом завален пустыми пластиковыми бутылками из-под пива, сигаретными пачками, рухлядью разной, югославскими пластинками 60-70-ых годов. По внутренним стенами ветвятся вены-граффити.

Сижу на качелях. "Здравствуй, товарищ!" - махает рукой сербка. Она выгуливает собаку в роще. Кажется, уже весь 30-тысячный Вршац знает, что тут поселились "рус" и "рускиня".

* * *

Родители Насти требуют, чтобы она вернулась в Россию. Скорее. Она слишком долго путешествует. По мнению родителей. Неизвестно где и неизвестно с кем. Они на нервах. "Скорее возвращайся. Деньги на авиабилет пришлем". Требуют.

* * *
Рассказ для тебя
(С хирургическим ножиком по Белграду режиком)

Я остался в стране, которая для нас. Это ты улетела в Россию. Родную для тебя. Родную для меня. Но не для нас. Оставила меня в Белграде... "Београде" - как говорят сербы. Один стою под памятником Князю Михаилу. Наплывает вечер. Десятки людей кого-то ждут. И кто-то приходит к ним на встречу. Я - никого не жду. В свой день рождения ждал тебя. Под зеленым, на коне князем - не знаю, вот представь себе, что-то я не знаю об истории Сербии, чем он отличился. Чем заслужил памятник... ты в обтягивающем черном бежала ко мне. С маленьким, потому что страдали от безденежья, подарком.

Я никого не жду. Просто шляюсь по городу, где мелькают твои тени... останавливаюсь их разглядеть - мелькают, исчезают. Ветер, ноябрьский, сырой, гонит листья. Один зацепился за мою "арафатку". За твою "арафатку", в которой ты гуляла по Белграду, закрыв голову которой ездила по летней Сербии.

Живу все в том же сквоте. В "Крше". Где мы жили вместе. Где читали книжки на не совсем понятном сербском языке. Пьянствовали с панками и иностранцами. По ночам терзали друг друга ласками, смешивались друг с другом в непрозрачный загорелый поток и утекали в зеленые густые, как джунгли, хвойно-лиственные леса вокруг монастыря Ресава. Где церковь, похожая на перевернутый винный бокал. Церковь моравского стиля - в пяти куполах, резных каменных украшениях, стены вперемешку из грубо отесанных камней и красного кирпича. В Ресаве и началась для нас осень. Солнце исчезло, пошел дождь, все покрылось выцветшими оттенками...

Сейчас "Кршем" заправляют братья-греки: Томаш и Александрос.

Вчера с ними и еще десятком сербов, участвующих... еще расскажу - пили пиво. Самое дешевое, конечно. "Elen" и "Lav". Греки сказали, что я должен за каждую выпитую бутылку по 100 динар. Когда уже все порядком опьянели. Потому что они покупали пиво на свои. Сербы не считают деньги за выпивку. Как русские. Греки, они более евроинтегрированы. Эти умеют считать деньги и устанавливать правила.

Да, а сербы, которые приходили, участвуют в блокаде философского факультета. На факультете входы в аудитории завалены партами. По стенам расклеены требования студентов-"блокадников". В коридорах и кабинетах чисто. "Блокадники" живут в административных кабинетах. Ждут, когда правительство начнет с ними переговоры. Флагов не жгут, с полицией не дерутся, портретов президента и министра образования из окон не выкидывают. Да и полиции ни перед, ни внутри факультета нет. Тихая и мирная, по русским меркам, борьба. Как и у сербов на севере Косово. К которым мы ездили. Они перекрыли автотрассы баррикадами из новеньких стройматериалов и сидели возле этих баррикад по кафанам. Пили пиво и кофе. Ждали, когда НАТО и албанские власти Косово начнут с ними переговоры. Я собирался снова ехать не эти баррикады. Но нет денег. Совсем. Живу, чем сквот подаст. Надеюсь, что моя редакция скоро пришлет мне причитающиеся гонорары.

Фонтан возле Собора Святого Савы по-прежнему работает. Ночью подсвечен умиротворенно-синими квадратными гирляндами. Внутри Собора по-прежнему строительные леса. Строительство, начатое 100 лет назад, продолжается.

Мы общались с тобой в России всего-то три дня. Там нет ничего, что напомнило бы тебе обо мне... Там нет наших мест. Твои, мои... Большую часть нашей общей жизни прожили в Сербии. Белград, Вршац, Ниш, Гуча... Прожили через всю Сербию.

В Белграде у меня без тебя такой распорядок. Утром иду на "блокадный" философский... там, спасибо "блокадникам", можно бесплатно пользоваться интернетом. Разговариваю по скайпу с редактором. Он мне рассказывает о куче проблем, в очередной раз, из-за которых у редакции сейчас нет денег. Но скоро они будут и мне сразу же пришлют гонорары. Потом до сумерек или до темноты шляюсь по городу. По темноте уже иду в сторону "Крша". Туда к вечеру набивается народ. Появляется какая-нибудь еда и выпивка.

Темнеет. Я иду, надеясь на хорошую еду, в сторону "Крша". Правила не поменялись - в сквоте едят исключительно вегетарианскую пищу. Как же тяжело нормальному здоровому человеку без мяса! Не знаю, как русские подолгу живут в вегетарианской Индии. В "Крше" даже хлеб перестали покупать. Нововведение фанатиков-веганов греков. Для приготовления хлеба используются яйца.

... Сегодня философский тотально заблокирован. Нельзя пройти даже в библиотеку. Где я пользовался интернетом. Вход в учебный корпус перегорожен партой, на нее навалены стулья. Стоят двое студентов и трое студенток. Решают, кому можно пройти внутрь, кому - нет. Один в "косухе". Вроде за старшего. Объясняю, что мне нужен интернет. Бесплатный. Он предлагает мне сходить в магазин "Telenor" на Князя Михаила - на улице, не у памятника. Там можно интернет попользовать бесплатно.

Оказывается, что в "Telenor" нельзя пользоваться скайпом. Редактора можно выловить только через скайп.

Да, вчера в "Крше" день, как обычно, закончился пьянкой. Я ушел от пьянки в библиотеку. Перечитывать "Тропы песен" Брюса Чатвина. Одна из трех книг на русском, которые у меня есть. Островки моей Родины. Шлялся по островку "Троп песен". Постепенно осознавая, что слишком увяз в мирских делах. Я, писатель-путешественник-вечный оппозиционер, слишком зациклился на проблемах Сербии в дне сегодняшнем. Забыл о грандиозном Космосе метафизики или, если хочешь, о Вечности. Вечности, для которой эти проблемы даже не песчинка и даже не песчинка песчинки. Чатвин размышляет о причинах, по которым человек путешествует, кочует. Это гораздо ближе к Вечности. Чем мои ежедневные просмотры новостей о сербских баррикадах на севере Косово и выслушивания, что и как хотят "блокадники". Просмотр новостей... я даже не участвую... ни в баррикадах, ни в "блокаде"... хотя участвовать в них... "баррикадники" и "блокадники" сами смотрят новости, ждут, когда с ними начнут переговоры. А "Крш"... его обитатели позиционируют себя, как анархисты... поэтому в блокаде факультета, они считают, участвовать можно, а в защите сербов на севере Косово - нет. Защищать сербов на севере Косово - это национализм, фашизм даже. Они считают, к примеру, фашизмом громкое пение песен о том, что Косово всегда будет Сербией. Одна из обитательниц сквота жаловалась мне, что в ночном автобусе подростки громко распевали такую песню. Назвала их поэтому фашистами. По-моему у сербских анархистов та же проблема, что и у анархистов русских сейчас. Любую защиту интересов собственного народа они считают проявлением фашизма. Потому и далеки от основной массы народа. Этническая самоидентификация была важна всегда. Говорю это, как этнограф. Пусть и аспирант-этнограф. Этническая самоидентификация важна и нужна сейчас, если не хочешь раствориться в неолиберальном глобализме. Если не хочешь стать очередным стулом в очередном "МакДональдсе". К примеру, ставшее для антиглобалистов идолом движение "сапатистов"-майя на юго-востоке Мексики - националистическое. Майя борются за свои традиции и культуру. За право жить, как жили их предки тысячелетиями. Одна из основных идей антиглобализма - быть самим собой. Сербы на севере Косово хотят быть сербами и жить в Сербии, а не под чуждой им властью албанцев и НАТО. Поэтому понастроили баррикад. Поэтому сторожат их целыми днями. Сейчас баррикады для них - символ самоидентификации. Их движение вполне в духе антиглобализма. Однако это бессмысленно обсуждать с обитателями "Крша". Но все ж, благодаря им, у меня есть крыша на головой. Бесплатно. Спасибо им.

И я ушел, отскочил опять от Вечности...

Шлялся и нашел руины Народной библиотеки Югославии. Разбитой до фундамента немецкой бомбардировкой 41-ого года. Краснокирпичные обломки и огромный плакат с надписью, пафосной, в советском стиле. Смысл надписи: не надо забывать войну, чтобы избежать новой. А напротив Влады, правительства, Сербии грандиозные руины министерства обороны. Разрушенного НАТОвской бомбардировкой 99-ого года. Туда мы мечтали, на надломленные бомбами этажи, залезть ночью. Чтобы ласкать друг друга... как на заброшенной угловатой австро-венгерской фабрике в Зренянине, напротив моста, под которым не течет река... хватались друг за друга... задыхались от сладости движений... мелькают передо мной твои тени.

Во внутренности министерства обороны мы так и не залезли.

Напоминания прошедших войн остаются. Ветшают, какими бы пафосными фразами их не спасали... и начинаются новые войны.

Руины библиотеки, разрушенной в 41-ом, недалеко от "Зеленого венаца". Недалеко по нашим, русским, меркам. В Белграде, в целой Сербии все близко. Доберешься легко пешком или автостопом в течение дня.

На закате я сидел на лавке. В микропарке. Возле того же "Зеленого венаца". Белград простирался морем подо мной. Уходил к горизонту. Ровно. С редкими волнами высотных зданий. На ближайшем доме, оказалось, нарисованы рыбы. На белом боку дома синие рыбы. Пытались выпрыгнуть из моря Белграда. В закатывающееся солнце пытались... скоро стемнело... рыбы исчезли. Значит, выпрыгнули.

Я считаю дни без тебя. Не знаю точно, какая сегодня дата, но знаю который день без тебя.

К счастью, я ни разу не встретил на улицах - в "Крш" они не зайдут, не их тусовка, - Тонечку и Андрюшу. Обожателей евроинтеграции. Мечтающих о другом, не российском, каком-нибудь европейском гражданстве. Да, в России достаточно боли, хмурых лиц, хамства и непредсказуемой агрессии. Но те, кто не могут разглядеть под этой коростой, тонкой коркой радугу духовного русского мира, они бегут из России. Мечтают о новой Родине. Они - поверхностные люди. Они - люди материализма. Через материализм Россия не постигается. Ты вернулась в Россию и, конечно, поразилось насколько там больше хамства, чем в Сербии. В братской Сербии. Чем среди сербов, похожих на нас гораздо больше любого другого народа в мире. Но хамство - это короста. Поверь. Почувствуй. К тому же, в России сейчас глубокая осень. А русские остро реагируют на перемены погоды. Очень остро чувствуют природу. Все наши великие писатели устраивали в своих книгах, обязательно, маленькие или большие галереи пейзажей.

В Белграде пейзажи украинские. Платаны и каштаны. Аллеями или собранные в парки. А архитектура турецкая, австро-венгерская или советская. Турецкие - частные дома, "кучи". Невысокие, грибообразные, из-за выпирающих пристроек на вторых этажах, как в Гирокастре. С закрытыми дворами. Австро-венгерская, в ассиметричных углах, с дворами-колодцами архитектура многоэтажных жилых домов, "зграда". И советская рациональная безликость деловых центров, административных зданий и спальных районов. Плюс вкрапления, чем дальше от центра, тем реже, памятников архитектуры в разных, уникальных тоже, стилях.

Для меня загадка до сих пор - смысл двух статуй перед входом в Скупштину республики. Античные красавцы держат коней. По коню и красавцу на каждом пьедестале. Один держит животное на плечах. Второй - на согнутых локтях. И спросить не у кого. Среди моих белградских знакомых нет знатоков Белграда. Местные мои знакомые воспринимают Белград, как нечто естественное, повседневное. Без особого интереса.

Возле Бранкова моста, на стороне Старого града, я открыл замечательный квартальчик. В маленьких, турецко-австрийских старых домах, разрушающихся и не ремонтируемых. В двориках на веревках висят белье и одежда. Фотогеничные лица старых сербов в усах и шляпах во двориках. Булыжная мостовая. Дыхание начала 20-ого века. Морщинистое. Через поредевшие и пожелтевшие зубы. Одна из улиц квартальчика называется Фрушкагорска. Мы лазили по самой Фрушке горе. Через высокие леса добрались к телебашне, "тв-торани", ободранной НАТОвской бомбой в 99-ом. И фрушкогорские православные церкви, похожие на католические костелы. Потому что эта часть Сербии долгое время была под властью Австро-Венгрии.

Без тебя Сербия для меня лишь наполовину. Она поскучнела и смолкла. Без тебя она мне уже неинтересна. Мне нужно уезжать в другую страну. Хотя я и, шляясь по Белграду, оглядываю его женщин. Как потенциальных участниц моих эротических фантазий. Но они, женщины белградские, все равно что пена у бортов корабля. Нет тебя и нет корабля. На пене никуда не уплывешь. Пошлепаешь руками и утонешь. Слишком Сербия связана с тобой. Скучаю здесь по тебе. Очень.

Грек Александрос обращается ко мне "рус". Моя идентификация в сквоте - рус. Отлично. Мне это нравится. Мне нравится быть русским. Особенно заграницей. В любой из заграниц. Я даже зашел сегодня в Русскую православную церковь. Которая в парке Ташмайдан. Зачерпнул в себя еще русскости. Золоченые иконы, тлеющие свечи и этот особый запах. В сербских церквях нет этого запаха.

... Братья-греки орут с утра. Нас трое в сквоте: я и они. Они ругаются. Ясно по жестикуляции и тону. Могу понять некоторые слова. "Хроно" - время, к примеру. В русском языке достаточно греческих слов. В школе мы изучали мифологию античной Эллады. Мы знаем, что значит "хронология" и какой частью реальности заведует мифический Хронос.

Когда греки общаются спокойно, их речь невозможно разобрать. Она похожа на бульканье с обилием звуков "о" и "с".

Это Александрос, старший брат, у него и борода длиньше и чаще, он инициатор конфликта. У него ко всем претензии. Поначалу он мне жаловался на предыдущих обитателей "Крша". Теперь у него и ко мне претензии. Все очень просто - у него нет женщины. Кажется, даже эта напирсингованная, с полу металлическим лицом и толстой жопой сербка, приехавшая из Англии... даже она, кажется, не дала греку-старшему. Накопившаяся, неиспользуемая энергия выходит из него в деформированном виде. Кто-то рисует картины, не имея сексуального партнера. Грек-старший собачится. Он, кстати, и собак изгнал из сквота. Он инициировал, остальные организаторы сквота согласились.

Я думаю о планах на новый день. Мимоходом различая знакомые слова в греческой ругани.

Конечно, первым делом схожу в библиотеку. Узнаю: может, разблокировали ее. В Выставочном комплексе "Саjам" открылся Белградский книжный фестиваль. И туда обязательно. И отличная погода - поброжу по кладбищам.

Брюс Чатвин выводит теорию, что человекообразная обезьяна стала человеком, потому что систематически подвергалась уничтожению. Динофелис, саблезубая кошка, протолеопард, истреблял человекообразных обезьян. Они не могли противостоять ему физически, поэтому стали развивать мыслительные способности - как обхитрить, как избежать истребления. Страх Смерти создал человека. Среди мертвых, людей, которым уже ничего не страшно, размышлять значительно легче. Шарахаться в себе самом. Проще разговаривать с Вечностью среди мертвых.

Задумал фотографию. Вообще-то это типа плагиат. Ты - обнаженная, спиной к камере, лицом ко мне, я за столом, в профиль к камере, пишу. Одет в евробомжовскую одежду. В которой бомжевал по юго-востоку Европы. В сербской книге про "Роллинг Стоунз" увидел фотку 69-ого года: "роллинги", молодые, играют, смущенные, а перед ними сидит голая их поклонница.

В Белграде книжные, "книжары", встречаются не реже супермаркетов продуктовых. Захожу в них, когда подмерзаю. Если легко оделся. Читаю мало. Все же сербский литературный грубее и слабее литературного русского. Рассматриваю картинки чаще.

А вход на книжную выставку в "Саjам" платный. 250 динар. Для меня это сейчас серьезные деньги. 100 рублей российских. На 100 рублей в день, обычно, я питаюсь в России.

Зато на философском библиотека сегодня работает. "Данас радит", - сказали "блокадники". Жду в скайпе редактора. Он не появляется. Три часа прождал. Начинает темнеть. Пора и пошляться. Пятница. Обожаю центр города по вечерам в пятницу. И в субботу. Густым пестрым варевом люди процеживаются через Князя Михаила, белградский Арбат, в сторону Калемегдана. Я - в противоположную сторону. Щепка против течения. Но сербы интеллигентны - уступают дорогу. Так что прохожу ножом сквозь масло.

Белград старый город. Не очень, но старый. И он не скрывает своего возраста. Поэтому он, наверное, такой спокойный. В нем нет ничего похожего на Москву. На какой русский город он похож? На Одессу. Одесса - русский город, что бы там не выдумывали "бандеровцы". Очень домашний, в пледе, держит кошек в руках, на кресле-качалке перед камином Черного моря. Белград перед камином Савы и Дуная. На Дунае ночью редкие угольки речных пароходиков. Сербы считают, что эта река вытекает из рая.

Я прожил и пропутешествовал с тобой по Сербии почти два месяца. Плюс полтора месяца по Украине, Приднестровью, Молдавии, Хорватии, Черногории, Боснии, Албании и Македонии. О, Черногория, где разговоры дольше, чем дорога от одной границы до другой. Босния в туманных горных селах и сырых лесах. Гламурный блеск Хорватии. Чудная смесь православия и ислама, из которой состоит Македония. Недоевропейская и недосреднеазиатская одновременно Албания. Все это разом есть в Сербии. Она, действительно, центр Балканского мира. Его срез, надлом, вершина и основание.

Огибаю Калемегдан по Доньему граду, по нижнему городу. По осколкам града между Калемегданом и Дунаем. Из всех старинных построек - мы ни разу не гуляли по Доньему граду - тут полностью сохранились только ворота Карла VI, Небойша-кула, башня Небойши, и турецкая баня, "амам". Круглый купол амама - идеальная женская грудь. Когда женщина лежит. Более сексуальную крышу я видел только в Скопье. Амам Даут-паши - турецкая баня 15-ого века, увенчанная двумя огромными "женскими грудями". Ты сказала, что "это слишком откровенная крыша". В бане Даут-паши теперь Национальная галерея Македонии. Через "грудь" в Доньем граде рассматривают звезды. Под ней планетарий. А баня была в 19-ом веке.

Когда ты вернешься в Сербию, мы обязательно пойдем в амам-планетарий. И будем смотреть на звезды через турецкую "грудь". И я буду сжимать твои груди. Идеальные по форме. Если верить исследованиям английских ученых-сексологов. И моим ощущениям.

А вокруг планетария палая листва платанов. Между листвой и звездами - Калемегдан. Залит сиропом света, подсвечен с размахом, главный памятник страны все-таки. Он будто парит.

Сел на трамвай и поехал. Не зная маршрута. Нынче я защищен от контролеров билетом. Пару раз нарывался на контролеров. Они заходят в автобус-троллейбус-трамвай, одеты неприметно - "как все". Достают из внутренних карманов удостоверения и просят предъявить билет. Главное - чтобы билет был пробит, проштампован в компостере. Контролеры его не рвут. С одним билетом можно кататься бесконечно.

Пересаживаюсь во встречный трамвай. Выхожу где-то снова в центре. На стене надпись: "Sloboda anarhistama". Слово "sloboda" зачеркнуто. Подписано "курац". Настенная борьба националистов и анархистов. Анархистам ближе европейские идеи, идеи европейских "новых левых". Поэтому у них латиница. А националисты - славянофилы. У них исключительно кириллица, показательно кириллица.

... ты будешь ласкать меня, словно бога, - снизу вверх... я буду держать небо, как потолок, на поднятых руках. Ты схватишь мою отвердевшую, окаменевшую, налившуюся мраморным соком плоть... схватишь руками и губами. И будешь раскачиваться на окаменевшей плоти. Как на качелях. Уже держась только губами. Пока небо-потолок не посыплется между моих рук. В крошках и пыли стратосферы мы будем засыпать. Когда ты вернешься. Если ты вернешься. Похотливая девочка. Моя...

Такие у меня фантазии по утрам.

Греки конвейерными движениями проглатывают завтрак. Складывают грязную посуду на поднос. Заматываются в теплые кофты и куртки - они эту сухую и теплую осень считают зимой - и уходят. На работу. Оставшись один, бегу в ближайший магазин. Покупаю маленькую колбаску. Нет, редактор до сих пор не прислал денег. Это ты прислала мне немного. "Чтобы не голодал" - ты объяснила. Нарезаю колбаску в картофельное пюре. Добавляю свежего лука. Плюс хлеб и чай. Нормальная еда. Без всяких балканских и вегетарианских загонов.

Суббота. На философский идти бессмысленно. Редактора в скайпе не будет. Пойду на Еврейское гробле, кладбище. Оно напротив Нового гробля. На улице Рузвельтова.

Да, и меня немного подташнивает. Это, уверен, после колбасы. Последствия длительного вегетарианского питания.

Читал тут интервью в интернете. Вершителей русскоязычной альтернативной литературы. Издателей из "АD". Они говорят о застое и коммерциализации современной русской литературы. Альтернативной ее части. Которая в начале 2000-ых (хотя модно говорить "в начале нулевых") многообещающе набухала. А к концу десятилетия, если проводить аналогию с пенисом - еще не истаяли утренние фантазии, - набухшая литературная плоть внезапно опала. Удовольствия и экстаза нет. Читатель сидит перед этой опавшей... надеется, что еще что-нибудь получится. И издатели "АD" надеются. Ждут из молодого поколения, моего и твоего, нового и мощного. Как Пелевин и Сорокин, к примеру, в 90-ых. Вернее, круче, чем они. Разумеется, круче. Чтобы люди снова обсуждали на улицах книги. Чтобы появились тысячи поклонников и подражателей. Хотя нет, поклонников пусть будут миллионы - страна-то, слава Богу, пока еще велика. Чтобы газеты и журналы, захлебываясь слюнями, цитировали. Не пережевывали с обреченным видом коров - как это происходит сейчас с... с ну-типа-литературной-плотью. Которая опала. Висит, как свисает у всех античных скульптур. Ее цитируют вынужденно. Потому что ничего другого больше нет. Цитаты по нужде. Ребята из поколения перед нами - им сейчас 40 или около того. Из писателей. Им все дали. От них ожидали. Опьянения и головокружения. А они нынче сидят деловые, толстеют. Обсуждают размеры гонораров. Друг к другу на рюмочку и чашечку заходят. Выступают на семинарах и с лекциями. В телевизорах и радиоприемниках высказывают свое авторитетное мнение.

Николай Гумелев путешествовал по Африке, чтобы увидеть еще не написанные строки. Достоевский - сидел в тюрьме, благодаря ей и не состоявшемуся расстрелу, у него получился "Идиот". Проханов из одного военного конфликта перемещался в другой. Через этих писателей проходил ток жизни. В нашем поколении ток проходит через таких, как ты и я. (Сейчас бы нам взяться за руки. Встать на краю обрыва, лицом к рыжему закату. И я бы говорил монолог про ток жизни. Отличная картинка для фильма о нашем поколении). Мы путешествуем через разные миры, войны, культурные ландшафты... далее по списку. Мы глобализируем мир. То, к чему он собственно логически стремится. Но не как транснациональные корпорации - они через бабло, фьючерсы, прочую экономику, поэтому получается уродство. Мы - через людей. Мы делимся своими культурой и опытом, принимаем или отвергаем чужие - но не из корыстных побуждений. Мы - современные кочевники. Срез поколения. У нас дома в любой точке планеты. В любом языке. Нам есть, что сказать. И рассказать.

Думаю я по дороге от "Крша" до кладбища.

Хочу пройти мимо Собора Святого Савы. Парк перед Собором и сам Собор в окружении жандармерии - сербский аналог ОМОНа. Первый раз подобное вижу в Белграде. Это в Москве нормальное явление - обилие ментов. Во всех видах. И, как правило, вооруженных. Столько же, сколько в Москве, я видел вооруженных ментов только в Кабуле. В городе, где война идет 20 лет. В Белграде же сами по себе менты, "пандори" на сербском сленге, явление редкое. А вокруг Савы они стоят облаченные в щитки, каски и с пластиковыми прозрачными щитами. На тротуарах их автомобили и автобусы. Окна в решетках. Меня мимо Савы не пропускают. На мне камуфляжная куртка, вокруг шеи "арафатка". Говорят, чтобы обходил. Других пропускают. Женщин, детей, старичков. Значит, будет гужва, буча оппозиционная. 100 %. Если не пускают такого, как я. Националистическая, скорее всего, раз возле самого большого православного храма в городе. Нахожу пустую лавку недалеко от оцепления и надеюсь, что будет интересно. К Собору пропускают модно одетых мальчиков и девочек. Правильно, модные мальчики и девочки меньше всего интересуются политикой. Не модно. Тем более, оппозиционной. Полчаса жандармы стоят, крепко вцепившись в щиты. Потом начинают расползаться по лавкам. Закуривают, возятся с мобильными. Двое, скинув амуницию в автобус, уходят в супермаркет. Уже ничего не будет. И не знаю, у кого бы спросить, что намечалось. Обычно всякая политическая акция в Белграде анонсируется расклеенными листовками.

На кладбище уже идти не интересно.

Выхожу к квартальчику возле Бранкова моста. Где дышит начало 20-ого века. Где улица Фрушкагорска. Оказывается, он называется "Косанчичев венац". Он в любом путеводителе упомянут. Мы с тобой пытались его найти. Нам его советовали посетить. Выходной и вечереет - в квартальчике полно туристов. С фотоаппаратами и неуместными здесь лицами.

В "книжаре". Называется "Плато". Нашел книгу под названием "Влияние НЛО на культуру 20-ого века". Браво! Супер! "АD", слышите? Вот, что вам надо 100% ("сто посто", - на сербском) издать. Об этом еще никто не писал. А тема бескрайняя. Как Вселенная. Или больше? И не надо переводить с сербского. Название лишь перевести. Литературный перфоманс. Через месяц издать уже на русском. Коммерческий успех. Тема охватывает... хотя не мне вам объяснять.

Сижу на улице Князя Михаила. Рассматриваю публику. Возле чесмы, питьевого фонтана. Журчит, безостановочно утекая, вода. Подходит молодая женщина. Встает напротив меня. У нее лифчик - розовый, чтобы чуть-чуть прикрывать, - надет поверх кофты. Смотрит поверх меня. Шевелит губами. Беззвучно. Звучит, безостановочно, вода в чесме. Минут 5 действо происходит. Я, она и чесма. Она уходит.

В Белграде удивительно мало сумасшедших. Город мне нравится. Он приятный и с изысканными манерами. Но отсутствие сумасшедших означает отсутствие творчества. Сумасшедшие имеют свойство генерировать творческую энергию. Или она вызывает их появление. В Белграде хорошо растить детей. Не страшно за них здесь. Но для творчества он мало подходит. И вся Сербия - мало подходит. Мне надо дождаться денег от редакции. И тебя. Если ты приедешь. Или момента "Ё", когда станет понятно, что ты не приедешь. И валить. Из Белграда. Из Сербии.

В Сербии за весь 20-ый век случилось только два действительно Великих писателя. Иво Андрич и Милорад Павич. В Сербии удобно редактировать тексты, писать здесь сложно.

В Албании, из окрестных стран, лучше всего пишется. Там парадоксальность и странность, необычность достаточно концентрированные. Кстати, русскоязычных писателей, у которых "обвисает", как у античных статуй, надо отправить для литературного перевоспитания в Албанию. Пожили бы в бункерах, оставшихся от Энвера Ходжи. Торчащие из земли, словно "шляпки" гвоздей. Сотни тысяч гвоздей вбиты по всей стране. Крепят ее к земле. Подучили бы албанский - не похожий ни на один другой язык в мире. Прониклись бы албанскими - из слишком длинных линий, в гротескных деталях - православными иконами. Глядишь, и смогли бы после - как будто "Виагры" глотнули. "Русский литературный лагерь "Мир Упавшим" ("мир упавшим" - на албанском "до свидания" значит). Большими буквами на воротах. Где-нибудь в Гирокастре. Или Корче. В Тиране - на худой конец. С одной стороны ворот портрет Сталина, с другой - Матери Терезы. А над воротами - албанская православная икона.

Вечером в "Крш" приехал македонец Яне. У которого мы "вписывались" в Скопье. Он едет в Гданьск. Будет тут ждать свою знакомую. Она приедет поездом. Завтра утром. "Мир маленький. С ума сойти, какой маленький", - говорит Яне, пожимая мне руку. Он с огромным рюкзаком. В Польшу с подругой поедут автостопом. Потом он, один, поедет в Прагу. Попробует там поработать. Сам не знает кем. Как получится. А днем возле "МакДональдса" на площади Славии я видел Радмилу. Сербку, "вписывавшую" нас в Нови Саде.

Гардаш. Кладбище в районе Земун. Општина Земун. На берегу Дуная. Над, метров 5, рекой. Православная желтого цвета церковь. Католическая капелла, кресты, кресты, еврейский кусок. Меня впечатлил только дом, вдавленный в кладбище. Или это кладбище обступило дом. У него округлые бока. Кресты под самыми окнами. В окнах - он и она, старцы опрятного вида. Обычные сербские старцы. Я разглядываю их вечером. Смотрю из-за крестов в их ярко-освещенную кухню.

Земун такой же маленький австрийский городок, как Вршац. Или Белая Церковь. Как городки Воеводины. С немецкой точностью просчитанные домики. Прямые улицы. Православные церкви похожи на католические костелы. Только окон "кибиц фенстеров", окон-аквариумов не хватает. Математически просчитанный городок. Когда им владела турецкая империя, он превосходил Белград. По всем показателям. Еще раньше, когда он входил в состав венгерского государства, он тоже превосходил Белград. Он и сейчас как будто соревнуется с Белградом. Восемь лет назад сербского премьер-министра Джинджича убили по указанию земунских бандитов. Группировки под названием "Земунский клан". Булыжные, из крупного камня мостовые. Над районом остроконечным шлемом торчит "кула". В ночи отмеченная яркой подсветкой. Четкость геометрических форм Земуна, вероятно, особенно восхищает туристов-буржуа. Потемкам русской души там не место. Освещение тоже четко просчитано - нет темных мест.

Блокада закончилась. Философский функционирует в обычном режиме. Мне можно пользоваться бесплатно интернетом в библиотеке. Меня уже принимают за студента. Правительство не выполнило ни одного требования "блокадников". Это Сербия, здесь борьба против чего-либо или за что-либо - просто интересное времяпрепровождение. Надоедает - бороться прекращают. В новостях пишут, что и на севере Косово разбирают баррикады. Разрешают конвоям НАТО перемещаться по своей территории. Тоже надоело бороться. НАТО не выполнило ни одного их требования.

Мне тебя не хватает. Сербия без тебя ополовинилась. Уменьшилась до четверти. До 10 процентов. Чем дольше тебя жду, тем она меньше. Скоро останется крошечный островок. Буду стоять на одной ноге. Ловить равновесие... Потом... "Потом" не будет. От Сербии ничего не останется. Мне негде тебя будет ждать.

Трамвай гремит на стыках рельс. "Ночной превоз" - ночной общественный транспорт. Редкие пассажиры. Я засыпаю, прижавшись лбом к стеклу.

Редактор пишет, что отправит деньги через 3-4 дня. Хорошо, что ты мне прислала денег.

На словах я поддерживаю идею греческого вегетарианства. В парке Карагеоргия с Яне едим колбасу. Его подруга полька приехала. Правда, позже, чем обещала. Рассказывает мне, что пьянство русских - глупый стереотип. Поляки пьют гораздо больше. Алкоголизм проблема среди их молодежи. Это рассказывает полька. В 19-ом веке поляки для России были все равно, что чеченцы десять лет назад. Самые яростные русофобы. Сейчас в Польше модно учить русский. Рассказывает.

Жду 31-ый автобус. Который идет из центра до улицы Крушевачки. До "Крша". Ночной превоз. Долго жду. И еще несколько человек ждут. Топчутся. Выдыхают облака пара. Конец осени.

В сквоте пью кофе. Все спят. Я на кухне. Гудит холодильник. Читаю сербский журнал для подростков "Забавник". Про средневековые крепости Сербии. Про Маглич. Он был построен в первой половине 14-ого века. Защищал северную границу тогдашней Сербии. От возможного нападения татаро-монгол. В 19-ом веке восставшие сербы оборонялись в Магличе от турецкого карательного корпуса. Успешно. Турки отступили. Маглич - самые кинематографичные средневековые развалины. Которые мы видели. На высокой горе. Мы лезли к крепости вместе с кралевским сербов Владимиром. Мы его слушались, как разумные дети старшего. У него правильное мнение о политике, о жизни вообще. Здравое. Но в современном мире не жизнеспособное. Мы соглашались с Владимиром. Потому что не хотели, чтобы он отказывался от своего видения жизни. Соглашались, чтобы он почувствовал, что не один. Такой. Хотя на самом-то деле мы мыслим иначе. Ты - по-своему иначе. Я - по-своему. Правильный серб нас много фотографировал в Магличе. Серб, похожий на мудрого старца из русских сказок. С бородой и голубыми глазами. На фоне серых шершавых камней сербской истории.

Маглич, монастырь Ресава, кладбище возле Петровой церкви, кладбище с огромными белесыми каменными крестами. Места из нашей Сербии. Больше всего мне запомнившиеся.

Возле Петровой церкви, в жару, стучали кузнечики, мы сидели в тени крестов. Под крестами, они походили на трилистники клевера-мутанта, переростка, под ними лежали покойники 19-ого века. Стучали кузнечики и жесткая сухая трава. Мы сидели, скинув сандалии. Облокотившись на горячие кресты.

Тыкаю наугад в карту Сербии. Попадаю в нас с тобой. Меня спрашивают про некое место в Сербии: "Ты там был?" Отвечаю: "Мы там..."

Вечером стою на стене Калемегдана. Смотрю на Новый Белград. На Саву. В Новом Белграде горит синим надпись "Газпром". Под стеной крепости заправка "Лукойл". Через Саву Бранков мост - его построили по проекту русского архитектора, эмигранта Краснова. "Рус, рус" - безошибочно определяют меня местные, если заговариваю с ними. "Добро причеш на српском", - говорят они мне. Причу далее. Их интересует очень, как живется в России. Меня уже ничего не интересует в их стране. Мы знаем о ней все.

Днем в Пионерском парке. Напротив Скупштины. Играют дети. Из детского сада, видимо. Две воспитательницы. Скупштина - даже не просто парламент Сербии, это символ государственной власти здесь. Вроде Кремля в России. Напротив Кремля в Москве немыслимы играющие с палой листвой дети. Группа из детского сада. Там тявкают ОМОНовцы и сотрудники Федеральной службы охраны.

Сербы спрашивают меня: "При Путине хорошо живется?" - "Хватает проблем. Проамериканский он. Только демагогия его пророссийская".

Иду по улице Кральицы Натальи. Мимо "Русского Дома". Вывалились на парадную лестницу сотрудники. Толстые чиновничьи хари. Ими переполнены российские администрации и министерства. От них выгнивают администрации и министерства. Боже, спаси Сербию от российских чиновников! И от Путина!

Мне очень нравится дом на углу улиц Гаврила Принципа и Балканской. На Принципа еще тот странный дом, переходы между этажами в котором идут через балконы. Мы гонялись в том доме за кошками. На балконах висело белье и стояли в кадках цветы. "Мой" дом двухэтажен. В красной черепичной крыше и обшарпанных стенах. Грубых очертаний балкончик. На первом этаже магазин кожаных изделий. Вывеска набрана "советским", времен титовской Югославии, шрифтом. Деревянные, видно, что тех же времен Тито, рамы и дверь. Окна на втором этаже закрыты ставнями. Подобных домиков полно по Белграду. Но "мой" стоит на пересечении неровных линий. От его угла вверх поднимается Балканская, в одну сторону, в другую - идет ровно. Широким полукругом от него заворачивает улица Принципа. Улица Адмирала Гепрата отсюда уходит вверх. Наконец улица Милована Миловановича уходит вниз. Над "моим" домом не свисают провода и не торчат небоскребы. Которые обычно портят любой архитектурный изыск в любом современном городе.

Иду по улице Теразие. Мимо гостиницы "Москва". Сверну влево - к "Зеленому венацу", дальше Бранков мост и за ним Новый Белград. Сверну направо - к площади Николая Пашича. Прямо - к Князя Михаила.

В Белграде мне не хватает приятелей, какие у нас были в Вршаце. Чосич, толстяк-добряк в невероятных головных уборах, историк-археолог. Марио - тихий художник и учитель в сельской школе. Желько Донович - писатель-алкоголик. В "Крше" занудные панки-антифашисты. Выловить в двухмиллионном городе людей мне интересных не удается. Поэтому опять иду на кладбище. На Нову гроблю. От гостиницы "Москва" нужно завернуть к площади Николая Пашича, оттуда выйти на бульвар Короля Александра. Свернуть с бульвара перед памятником Вуку Караджичу на улицу Рузвельтову.

У тебя есть одно, как минимум, несомненное преимущество перед моими предыдущими женщинами. Ты не жадна до денег. Меня бесило, что они постоянно пытаются решать, когда и как мне тратить деньги. Кому и сколько я могу или не могу дать в долг. Они считали деньги. И считали это очень важным в наших отношениях. Это бесило. Человека, мечтающего о коммунистическом обществе.

Нарезаю сложные геометрические фигуры по Белграду.

Местные бомжи опрятны. Интеллигентного вида. Лишь грязные сумки и их копание в помойках выдает их.

Цыгане с телегами, забитыми разным, в основном, бумажным хламом. Катят свои телеги в направлении Ромивиля, Картон-града. Там в домиках из картона, фанеры, из мусора живут цыгане. С тобой мы ходили по их городку. По улицам, застеленным грязными коврами. Где чумазые дети играют с поломанными игрушками. Пили кофе с цыганом Лазарем. Мусульманином. Беженцем с Косово. Мужем двух жен. У него магазинчик в Картон-граде. Собранный из мусора. Витрины - скрепленные липкой лентой осколки стекла. За витриной пиво, сигареты и чипсы. И пришел очередной цыган с телегой. В телеге деревянный мусор. Подросток выбрал из мусора микрофон с оборванными проводами. Пел в микрофон. Изображал певца. И крутил бляху на своем ремне, она мигала синими огоньками.

Старый Савкий мост. Металлический, узкий. Единственный мост в Белграде, по которому ходят трамваи. Они идут с утробным гулом, глухим, мост вибрирует. Испарения от Савы-реки ретушируют вечер.

Еще одна архитектурная картинка мне нравится в Белграде. На площади Славии, "на трге Славија". На фоне стеклянного делового центра типичная австро-венгерская "зграда". Из ассиметричных углов. Разноцветная, серо-красная из-за осыпающейся штукатурки. Детский кирпичный кораблик на стеклянном пруду. Встреча старого города и глобализации.

Павич, великий Милорад Павич похоронен под безликой плитой. Плитой черного мрамора. В одной из могил-сот, куда складывают в начале 21-ого века тела знаменитых белградцев. Аллея известных горожан на Нови гробле. Аллея могил-сот. Через вечернее небо пролетают с криком вороны. На плите Павича желтые липовые листья. На Новом гробле нет платанов и каштанов. Только липы.

На соседних могилах горят свечи, желтые трепыхающиеся огоньки, лежат, увядают цветы. Могила Павича лишена внимания. В вазе возле мраморной плиты только грязная вода. Даже дат жизни нет. Из сербской культуры за весь 20-ый век выросли только два великих писателя. В мировых масштабах великих. Один из них - по имени Милорад. Но его книги с большим трудом можно найти в местных "книжарах". Хотя тот же Андрич в витрине почти каждой "книжары". Павич почему-то отторгается Сербией, сербами. Сижу перед его черной мраморной плитой. Небо быстро темнеет. Ярче разгорается белый, значит, завтра будет холодно, серп Луны.

Книги Павича для меня открыла девушка азиатских кровей. И это твоя заслуга, что я перестал болезненно мучиться ее образами. Почти перестал. Видя похожих на нее, впадать в тоску. В отчаяние, что прошлого никогда не вернуть. Ее образы, запахи долго мучили меня. Ты не заменила ее. Но благодаря тебе, она удалилась на расстояние почти равнодушного отношения. Почти ненужности в моем настоящем. У тех, кто между ней и тобой, этого не получалось.

Одной из главных причин путешествия в Сербию стали книги Павича. Для меня. Я многому у них научился. По-новому стал воспринимать литературу. Я хотел увидеть страну, с помощью которой они творились. Благодаря и вопреки которой.

Ты поехала в Сербию потому, что я тебя позвал. Тебе было все равно, куда ехать. Все равно, куда я позову. Мы прожили через Сербию два месяца. И ты улетела в Россию.

Через серп Луны пролетает, мигая, самолет. Делает "круг почета" над городом, удаляясь ввысь.

Ты написала, что через пять дней прилетишь в Белград.

P.S.
... еще одно кладбище, в Боснии

Ты должна прилететь чрез два дня.

А я поехал в Вышеград. Где 500-летний турецкий мост на Дрине.

Рано утром. Еще затемно. Автобусом. С делегацией из Белграда я поехал в Вышеград. Где открывали, официально, памятник русским добровольцам. Воевавшим за сербов, погибших в последней войне в Боснии.

Мы с тобой видели тот памятник. В июле. Его поставили на военном кладбище, "войничко гробле". Это кладбище появилось во время последней войны в Боснии. Там хоронили убитых сербов и русских добровольцев. На некоторых сербских надгробиях изображения в полный рост - в военной униформе и с оружием. Кладбище над Дриной. Над 500-летним мостом. На другой стороне реки гора. С нее отлично просматривается город. Указывая на нее, серб Райко рассказывал, как оттуда стреляли мусульманские снайперы. Райко участвовал в обороне Вышеграда. Снайперы убивали сербов, пересекавших мост. Один из самых известных мостов в мире.

Зимой 1992-93 русские добровольцы спасли Вышеград от захвата мусульманами.

Памятник открывала толпа официальных лиц. Лиц бюрократических, дежурно-соболезнующих семьям погибших. Из живых русских добровольцев были только трое. С одним я приехал из Белграда. Сергей Сухарев. Несколько сербов-ветеранов. Полно националистов "под разными соусами".

Журналисты залезали на надгробия, чтобы снять речи официальных лиц.

Сергей Сухарев воевал в Афганистане. Некими военными делами занимался в Ливане. В Боснии ему миной оторвало четыре пальца на правой руке, повредило правый глаз. Он мне показывал на некоторых из местных, из вышеградцев, рассказывая их истории.

"Тот, чернявый, сошел с ума во время войны. Тогда было очень много крови. У меня тоже крыша немного поехала".

"Тот пошутил неудачно. Взял за кольцо гранаты, висевшей на мне. Говорит, сейчас дерну и тебе конец. Я наставил на него автомат и сказал, что успею его пристрелить до взрыва".

Встретил и Зорана Максимовича. Нашего вышеградского приятеля. Который нас "вписывал". В комнате пропахшей кошками, "мачками". У Зорана их теперь пять штук. Но он переселился из своей недостроенной "кучи". Из которой мы через грушевый сад смотрели на дождь. Пили ракию - первый раз пили ракию - и запивали ее "турской кафой". По утрам долго обнаженно обнимались под одеялом, по нам ходили "мачки". Каждое утро в Вышеграде шел дождь. От этого еще больше не хотелось вставать. На крутых окрестных горах висели облака. Днем солнце и духота. Я рассказывал тебе историю турецкого моста. Прочитанную у Андрича. Каждые полчаса к мосту подъезжал новый автобус с туристами.

Сейчас в Вышеграде красивая - горы пожелтели, небо пронзительно-синее, зеленая Дрина - и сухая осень. Зоран переселился в квартиру в "зграда".

А помнишь, как по пути в Вышеград, километрах в 20 от города, ты поссорилась со мной, я-то молчал? По пути в Сербию. В самом начале нашего путешествия по Балканам. Сказала, что дальше поедешь одна, без меня будешь путешествовать...

* * *
Продолжение следует

Живу с Настей в Белграде. Начало декабря. Каждое утро густые туманы. Не видно неба. Не видно, что через 10 метров впереди. Люди заматываются в длинные разноцветные шарфы. Из чесм не бежит вода - их отключили до весны.

Пару дней в неделю езжу в библиотеку Философского факультета - писать статьи для душанбинского "Бизнеса и Политики".

Вечерами мы предпочитаем гулять по безлюдным улицам. Нашли копию карты Белграда 1865 года. Ориентируемся по ней.

По пятницам и субботам ходим в амам-планетарий. На лекции по астрономии. Над амамом Калемегдан вместо Млечного Пути и Луны. В затуманенном свете мрачно-странный, как киношный замок Дракулы. Внутри крепости полосы света через туман, обрезанные стенами и углами, - тропы для бестелесных существ.

Мы садимся в трамвай, не зная его маршрут, и едем. Сходим там, где никто не сходит. Идем то смеясь, то спотыкаясь. На тихих улицах строим планы для других стран.

Через пару недель поедем дальше...

Кимры - Белград, 2011

© Александр Рыбин, 2011-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2012-2024.

Книга отзывов

НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"

Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] Читайте также: Ольга Андреева. Свято место | Андрей Бычков. Я же здесь | Изяслав Винтерман. Стихи из книги "Счастливый конец реки" | Елена Генерозова. Литургия в стихах - от игрушечного к метафизике | Надежда Жандр. Театр бессонниц | Наталия Кравченко. Жизни простая пьеса... | Игорь Муханов. Тениада | Никита Пирогов. Песни солнца | Елена Севрюгина. Когда приходит речь. (О книге Алексея Прохорова "Не одинокий рай") | Ольга Суханова. Софьина башня | Лана Юрина. С изнанки сна | Сергей Главацкий. Апофеазко | Татьяна Горохова. "Мне фамилия моя всегда мешала..." | Стихи, растущие из жизни | Михаил Ковсан. Время