Чтобы сэкономить деньги, мы с Виктором идем пешком. Шестьдесят блоков - разве это много? Если на каждый по минуте, то всего час. Правда, если по две - то уже два часа. Не так-то приятно. Тем более, по жаре. Тем более через Гарлем. И тем более - с Виктором. Обидно два часа слушать неистребимо русские выражения еврея в последнем уж, наверное, поколении. В Викторе перемешались идеи сионизма (как ему кажется) с брежневской дружбой народов, омраченной перестройкой.
- Пусть они только подойдут к нам, - говорит Виктор, глядя на экзотических еще для нас местных жителей, если они случайно смотрят на нас.
- Пусть только подойдут! Уж одного-то я точно припечатаю. Ты, Борь, держись поближе ко мне.
Обитатели Гарлема русский язык не понимают и не подозревают о грозящей им со стороны Виктора опасности, - тем более, что говорит он не азартно, а медленно, обстоятельно улыбаясь.
А для нас, конечно, прогулка по этому району рискованна: шумно, грязно, неуютно. Но любопытно: какие-то парни с завитыми волосами раскачиваются на уличных почтовых ящиках; другие, разложив свой товар прямо на асфальте, продают "вандалов" ("One dollar, - кричат они, - "ван долла"); лысый человек непонятного пола застыл в оцепенении, выпучив глаза без бровей; рядом пожилая заботливая бабушка сидит на пляжном раскладном стуле, как на берегу Финского залива, присматривает за внуками-чертенятами, только вместо шума воды - рык машин.
Пока никто из аборигенов к нам не подходит. Один, правда, нищий, вяло попросил у нас 25 центов, но мы не ответили. Если бы он попросил деньги более настойчиво, да еще вынул бы пистолет, - тогда другое дело: я бы не стал спорить, хоть рядом со мной Виктор.
Виктор - невысокий, крепкий, широкоплечий, старше меня почти в два раза. Его русский акцент чувствуется даже когда он молчит.
- What time is it now ? - спрашиваю я. Мы договорились, что в дороге будем общаться только по-английски.
- Я не ношу часов,- говорит Виктор. - Отвык. На работу я приходил, когда хотел. Опоздаю на час - ничего страшного. Я ведь, Борь, был замдиректора института по хозяйственной части. Я авторитет имел. Ко мне все подходили, просили. У меня, Борь, все было, чего я хотел. У меня связи были. Я на работе мог и...
Виктор употребляет глагол, который может означать и "выпить" и "иметь секс". Я не уточняю, какое значение он имеет в виду. Вообще, надо говорить по-английски. Не для того же мы изучаем язык, чтобы, выйдя на улицу, тут же все забыть.
- У меня, Борь, две машины были, дача двухэтажная, с подвалом.
- С подвалом..., - почему-то повторяю я.
- С подвалом, - подтверждает Виктор, даже как будто обиженно, будто я ему не поверил. - Но у меня, Борь, все в порядке. На каждую доску накладная. Мне-то зарываться никак нельзя было. С моей, Борь, пятой графой мне бы ничего не простили. Да... и одна машина - похуже - на сына.
- Чего же вы уехали? - спрашиваю я. - Вы же там счастливы были, кажется.
- На свете счастья нет, а есть покой и воля, - говорит Виктор. В середину строки - между "счастьем" и "нет" - он вставляет еще одно, короткое слово, стараясь этим усилить смысл. Причем произносит так громко, что с трудом прислонившийся к стене негритянка открывает пошире глаза, почти удивленно смотрит на нас и чуть ли даже не пытается сделать шаг в нашу сторону.
- Бухая, - радостно смеется Виктор.
Сам он в Америке не пьет, из экономии, и поэтому ему приятно видеть, к чему приводит излишнее употребление алкоголя.
- Может быть, она наркоманка, - говорю я, чтобы показать, что тоже кое-что понимаю в американской жизни.
Виктор любит стихи, особенно классику. Для него классика - и Пушкин, и Симонов, и Асадов, - Виктор читает привезенные из Союза книжки в перерывах между занятиями.
Негритянка оседает на землю.
- А ведь среди них есть хорошенькие, - говорит Виктор и застывает, как бы удивленный собственными словами. - Слушай, Борь, - он даже останавливается и делает паузу, решая - продолжать или нет. - Есть у меня соседка, с четвертого этажа. Фигурка - во! - Виктор вытягивает руки, почти не оставляя расстояния между ладонями, и резко опускает их вниз, изображая в воздухе нечто овальное. - Фигурка - обалдеть: красивая, высокая, стройная. Поверь, Борь, я женщин знаю. Но эта...
Теперь мы идем медленнее. Виктор тяжело молчит. Вокруг нас только черные. Жарко.
- Слушай, Борь. Я один раз опаздывал, вышел из дома двадцать минут девятого и встретил ее. Мы потом вместе ехали в сабвее до сто двадцать пятой. Поговорил с ней. Откуда только английский взялся! Она такая аккуратная, скромная...
- Черная? - как бы невинно спрашиваю я.
- Да, - отвечает Виктор, - такой, знаешь, матовый блеск кожи. Нос небольшой, губы... Работает где-то в офисе, секретаршей. Ну, понятно. Такую только за стол посади, все клиенты сразу....
Вдруг я замечаю странного негра. У него мрачный вид, а на голове множество косичек - ни то, ни другое как раз не странно, но необычен значок на футболке - карта Африки, которую покрывает шестиконечная звезда, еврейский символ. Но еще необычнее сама футболка: медведь идет по канату и подпись - "Московский цирк", русскими буквами.
Я толкаю Виктора в бок, но он увлечен своим. То есть, своей соседкой.
- Она, чувствуется, умная. Ухажеров, конечно, имеет, но ведет себя скромно. Мне, говорит, учиться надо.
- Учиться, учиться и еще раз учиться, - говорю я, а Виктор вдруг обижается и смотрит на меня с сожалением. Мол, есть же вещи, над которыми не шутят.
Виктор замолкает надолго. Я вспоминаю, что он рассказывал мне раньше: о сыне, сейчас он начинает занятия в университете, вот только бы денег хватило, а так хорошо им вдвоем - сын в комнате, учится, а Виктор на кухне - готовит; о том, как прошлым летом он с каким-то мужиком строил коровник в деревне Черепаново и об оригинальном способе оплаты, предложенной женщиной-председателем; об Израиле - Израилю надо быть твердым и решительным, пускай сильных не любят, но что это за глупая еврейская привычка нравиться всем и переживать из-за ненависти врагов; о своем умном разбогатевшем дяде, который, чтобы его не посадили, накануне раскулачивания пошел и отдал все удивленному начальству, и сам уехал в Среднюю Азию, и стал там работать с утра до вечера, и разбогател опять, и его все-таки посадили; о женщинах - то стихами, то крепким анекдотом, но в любом случае самодовольно и с легкой грустью - оттого, что все они они одинаковы и даже у самых порядочных одно на уме; о том, что у нас (у нас, в России, а не в Гарлеме) все делается наобум, без всякого плана, по русской привычке: раз, два, вернулся этот неврастеник из Германии, три, четыре, залез на броневик, пять, шесть, наговорил черт знает что, семь восемь - ура!.. побежали... куда?.. девять, десять, одиннадцать, двенадцать - а
мы все куда побежали... в Америку? Зачем, надо было в Израиль, там свои...
"Кто ж ему, Виктору, свой," - думаю я, чтобы не думать о себе.
Шестьдесят блоков - это немало, но мы прошли уже больше половины. Виктор молчит. Неужели сердится на меня?
- Да я просто так сказал про вашу соседку ленинскими словами, пошутил.
Виктор машет рукой: мол, он зла не держит. "Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох и сума", - вдруг вздыхает он.
Я понимаю это так: надо выбросить из головы все эти глупости в отношении соседки.
Мы останавливаемся на перекрестке, и долговязый подросток с держащимися на бедрах штанами, из-под которых виднеются ярко-красные трусы - последняя местная мода - кричит нам что-то неразборчивое и машет руками. Но Виктор сейчас размягчен и не обращает на него внимания.
- Я получил письмо от бывшей жены, - говорит он. - Борь, она хорошая женщина, просто так получилось, она приедет сюда, наверное, с семьей, она пишет: "Мы очень переживаем и боимся за родину и жалеем ее".
Виктор опять добавляет короткое слово, и трудно понять - к чему оно относится: к жене? К ее семье? К жаре? К родине? К орущему подростку? Ко всем ораторам на всех броневиках?
- What time is it? - спрашивает Виктор, а я отвечаю по-русски и не сразу, потому что думаю: ведь Виктор может встречаться со своей соседкой каждый день - выходить из дому позже, двадцать минут девятого, ехать с ней на сабвее - но тогда придется тратить доллар с четвертью на проезд. Морально тяжело на это решиться.
Елена Мудрова (1967-2024). Люди остаются на местах[Было ли это – дерево ветка к ветке, / Утро, в саду звенящее – птица к птице? / Тело уставшее... Ставшее слишком редким / Желание хоть куда-нибудь...]Эмилия Песочина. Под сиреневым фонарём[Какая всё же ломкая штука наша жизнь! А мы всё равно живём и даже бываем счастливы... Может, ангелы-хранители отправляют на землю облака, и они превращаются...]Алексей Смирнов. Два рассказа.[Все еще серьезнее! Второго пришествия не хотите? А оно непременно произойдет! И тогда уже не я, не кто-нибудь, а известно, кто спросит вас – лично Господь...]Любовь Берёзкина. Командировка на Землю[Игорь Муханов - поэт, прозаик, собиратель волжского, бурятского и алтайского фольклора.]Александра Сандомирская. По осеннему легкому льду[Дует ветер, колеблется пламя свечи, / и дрожит, на пределе, света слабая нить. / Чуть еще – и порвется. Так много причин, / чтобы не говорить.]Людмила и Александр Белаш. Поговорим о ней.[Дрянь дело, настоящее cold case, – молвил сержант, поправив форменную шляпу. – Труп сбежал, хуже не выдумаешь. Смерть без покойника – как свадьба без...]Аркадий Паранский. Кубинский ром[...Когда городские дома закончились, мы переехали по навесному мосту сильно обмелевшую реку и выехали на трассу, ведущую к месту моего назначения – маленькому...]Никита Николаенко. Дорога вдоль поля[Сколько таких грунтовых дорог на Руси! Хоть вдоль поля, хоть поперек. Полно! Выбирай любую и шагай по ней в свое удовольствие...]Яков Каунатор. Сегодня вновь растрачено души... (Ольга Берггольц)[О жизни, времени и поэзии Ольги Берггольц.]Дмитрий Аникин. Иона[Не пойду я к людям, чего скажу им? / Тот же всё бред – жвачка греха и кары, / да не та эпоха, давно забыли, / кто тут Всевышний...]
