Сетевая
Словесность
КНИЖНАЯ
ПОЛКА
Ловушка для бабочек
Екатеринбург
Евдокия
2012
337 стр.
ISBN: 9781471633126
Две первые части книги: "Ловушка для бабочек" и "Четвертый попутчик" - о любви настоящей, не понарошку. О любви - приговоре судьбы, подрагивающем компасе жизни. О том сладко-горьком коктейле из страсти, жалости, вины, позднего понимания, короткого счастья, долгой боли, который и есть любовь.
Вторая часть книги: "Лиза во фритюре" - праздник юмора, дружбы, "приколов", поездок с приключениями.

Книгу "Ловушка для бабочек" Евгении Перовой я читала долго, смакуя. Вернее сказать, перечитывала. Многие рассказы (или короткие повести - всегда сомневаюсь в определении жанров - я читала и до этого, на авторских сайтах. Тогда они для меня были нечто (или нечтом?) под названием "хороший текст". Книга - совсем другое, ее, в отличие от скользящих строк на мониторе, можно любить, она имеет цвет, запах и тяжесть, ее тащишь на диван, она уютно лежит возле подушки. К ней вернешься через полгода - под настроение.

В условиях маркета без границ о любви порой пишут кому не лень, преподнося ее как факт физиологии в сливочном соусе "амур-гламур", гарнир - шаля, шале в Швейцарии. В книге Евгении Перовой этого не ищите - не обрящете.

Две первые части книги: "Ловушка для бабочек" и "Четвертый попутчик" - о любви настоящей, не понарошку.

О любви - приговоре судьбы, подрагивающем компасе жизни. О том сладко-горьком коктейле из страсти, жалости, вины, позднего понимания, короткого счастья, долгой боли, который и есть любовь.

Язык не безразличен к сюжету - он "пятый попутчик": то воздушный, акварельно-прозрачный, то задыхающийся, спазмом сдавливающий горло. Признак несомненного авторского мастерства.

Вторая часть книги: "Лиза во фритюре" - праздник юмора, дружбы, "приколов", поездок с приключениями. Жизнь пенится - прекрасна, весела, а часто просто смешна, ребята, до колик. Персонажи - люди, с которыми я была бы счастлива пить вино и более на кухне, ехать не знай - куда, не знай - зачем, играть словами и знать, что поймут не превратно и ответят адекватно. Не "загрузят проблемами", но и не предадут. И будут искренне любить, пока в поле зрения. Автор радостно участвует в этой интеллигентной компании, чему можно, сглотнув слюну, позавидовать.


Женя Павловская
Бостон, США





Фрагмент из книги:

ИНДЕЙСКОЕ ЛЕТО

...Сегодня будет дождь, на завтрак молоко,
И падалиц в саду пунктирные эскизы.
Озябшая голубизна легко
Осядет в пыль, на стены и карнизы.
Она омоет дом, отрежет все пути,
Скользнет вдоль изгороди в лихорадке танца,
И будешь ты грустна, что вот, нельзя уйти
И тяжело, немыслимо остаться...
Алексей Цветков


Индейцы вышли на тропу войны! Они вооружились луком и стрелами, и томагавками, и воткнули в волосы перья горного орла, и раскрасили себе физиономии для устрашения врага. Собственно, индейцев было всего ничего - один маленький мальчик в шортах с вороньим пером в светлых волосах и с разрисованной акварелью мордочкой. Он очень серьезно смотрел на Анну, качавшуюся на качелях в дальнем уголке огромного сада Лифшицев. Качели были старые и немилосердно скрипели. Мальчик появился из кустов малины, росших вдоль соседского забора - наверное, там была дырка.

- Ты пришел меня спасти?

- Спасти? - он растерянно заморгал.

- Ну, ты же храбрый индейский воин Соколиный глаз? Нет?

- Я Оцеола, вождь семинолов!

- Ну вот! А я прекрасная семинолка, и меня взяли в плен индейцы племени сиу! Ты меня спасешь?

Так они познакомились. Димке-Оцеоле было всего десять, Анне - почти двадцать. Она училась в "Пятке" - в художественном училище памяти 1905 года - и дружила с Соней Лифшиц. Дружила - это мягко сказано: Лифшицы приняли ее, как родную - пригрели, приласкали, присвоили себе. Они были такие! Софья Леопольдовна, бывший врач-кардиолог - огромная, пышная, курила, как паровоз, и виртуозно материлась. Ее сын Валентин Аркадьич, Сонин папа, преподавал в университете историю средних веков. А Маргарита, Сонина мама, была высокой, тоненькой и трепетной - дышала "духами и туманами" и пребывала в постоянной, несколько меланхолической задумчивости - Маргоша, очнись, наконец! Несмотря на хрупкость, Маргарита Михайловна была прекрасным стоматологом, и рвала зубы безо всякого трепета. Анна ее побаивалась - все казалось, сейчас скажет: открой рот! Соня пошла в бабушку - такая же крупная, громкоголосая, с непослушной копной рыжеватых кудрей, она все время пыталась похудеть и без конца пробовала какие-то невообразимые диеты: то питалась одними яблоками, то, наоборот, требовала мяса.

Анну они приняли сразу же, как только Соня первый раз привела ее домой - как будто она была подобранным уличным котенком, озябшим и голодным. Впрочем, почти так и было. Папа Анны умер в одночасье, когда ей еще не было четырнадцати. Посреди ночи вдруг страшно закричала мама, Анька прибежала, вызвали скорую, но скорая не довезла - он умер по дороге. Папу Аня обожала. Она не понимала, как он мог так с ней поступить?! Папа, папочка! Всем - характером, внешностью: черными прямыми волосами, зелеными чуть раскосыми глазами и высокими скулами - она была похожа на отца, как будто он сделал ее самостоятельно, без помощи мамы. Маму Аня не то, чтобы не любила, нет - мама есть мама! Но... как-то снисходила к ней что ли. Главным был папа! Самым лучшим, самым умным, самым красивым. А мама казалась слишком простой, недалекой и не очень-то и красивой рядом с ним. И зачем он на ней женился?

Маленькая Аня иной раз воображала себе совсем другую маму - прекрасную, как... как Людмила Чурсина! Ей очень нравилась Людмила Чурсина. Мама была совсем не такая - маленькая, полненькая кудрявенькая, краснощекая. И вот теперь папа умер, и она осталась с мамой. А мама... мама как-то потерялась. Аня это сразу поняла. Сначала все плакала, потом даже запила было, но Аня этого ей не позволила - еще чего! У нее все валилось из рук, и Ане пришлось научиться всему - и готовить, и убираться, и шить, и не давать маме плакать. Последнее получалось плохо - Аня как-то ожесточилась, и напрасно мама подъезжала к ней с поцелуями и причитаниями. Это из-за нее умер папа! Из-за нее - убеждала себя Анна и не поддавалась. Так они и жили - в состоянии холодной войны. А в один прекрасный день оказалось, что мама... беременна! Она прятала глаза, краснела - но живот уже лез на нос, и отпираться было бессмысленно. Ане стало противно. Она не могла даже прикасаться к матери, ее мутило от запаха ее тела, одежды, раздражали все эти ванночки и кроватки, ползунки и пинетки, заполонившие их квартиру.

- Я не буду нянчить твоего ребенка, даже не надейся! - сказала она жестко и мама испуганно съежилась.

- Анечка, но это же твоя сестра...

- Ко мне это не имеет никакого отношения!

Но куда она делась! Конечно, помогала - нянчилась с крохотной Наташкой, стирала, ходила за детским питанием, и все это с раздражением, с ненавистью к матери, с отчаяньем: надвигались выпускные экзамены, в классе у всех были какие-то романы, а она, вместо того, чтобы бегать на свидания, стирает грязные пеленки! Наташка была забавная - когда не орала, конечно. Но Аня не расслаблялась - еще чего, будет она умиляться над этой чужой девчонкой. Какая она ей сестра! Нет, она сама никогда не будет такой, как мать, никогда - такой слабой, зависимой от мужчин, такой обыкновенной! Анна не такая, как все, нет - она художница, яркая, необыкновенная личность, она пробьется! Пробьется.

Она легко поступила в училище, легко вписалась в богемную жизнь и гордо ходила в рваных джинсах и собственноручно расписанной майке, придерживая непослушную папку с этюдами тонкой рукой в бисерных браслетах. Как только появилась возможность, она ушла из дома. Сначала вместе с одной из девочек снимала комнату в загаженной коммуналке, а потом ее пригрели Лифшицы, и Анна считала это незаслуженным подарком судьбы.

Она старалась быть полезной, как только могла - старательно мыла посуду, связала для Софьи Леопольдовны немыслимой красоты шаль, а Маргарите сделала необыкновенные бусы из персиковых косточек и остатков рассыпавшегося кораллового ожерелья. Соньке она поправляла рисунки и шила удивительные наряды, в которых та совсем не выглядела толстой. Но они любили ее просто так, ни за что, и шали с бусами тут были ни при чем. Валентина Аркадьича она немного побаивалась - то, чем он занимался, было совершенно ей недоступно: история средних веков, с ума сойти! Она никогда не могла запомнить ни одной даты и вообще плохо себе представляла, когда они были, эти средние века.

Здесь, на даче, было хорошо - старый дом, запущенный участок, недалеко пруд. Аня с Соней валялись в саду с книжками, ходили купаться, смотрели кино в летнем кинотеатре, писали пейзажики и натюрмортики, варили варенье из черной смородины, шили какие-то наряды на старом ручном Зингере, играли в мяч и бадминтон, потом Валентин Аркадьич сделал им стол для пинг-понга.

Иногда, когда вся семья была в сборе, а никого из гостей не случалось - Софья Леопольдовна любила, чтобы вокруг толпился народ, и все время кто-то приезжал с визитами - когда оставались только свои, Валентин Аркадьич или Маргарита читали вслух на веранде. Так они прочли воспоминания Коровина, и Аня подозревала, что книжка выбрана была специально для нее - глушь ты нерадиофицированная, говорила ей часто Сонька и заставляла читать нужные, по ее мнению, книжки. Библиотека у них была огромная и дома, и на даче, и все книги серьезные, никакого бульварного чтива, хотя Софья Леопольдовна обожала детективы и почитывала тайком не только Сименона и Жапризо, но и разваливающиеся книжонки с красавицами и головорезами на мятых обложках - где она их только брала!

- Какую чушь ты читаешь, мама! - ворчал Валентин Аркадьич, а Софья отвечала прокуренным басом:

- В моем преклонном возрасте, мой дорогой, мне позволены любые безумства!

Девчонки подружились с соседской Иркой, сестренкой Оцеолы - та была лет на пять их помладше и сердилась на маленького Димку, что он ходит за ними хвостом. А он ходил и таращил на Анну свои огромные серые глаза с длинными ресницами, и слушал ее, разинув рот - Ирка первая догадалась и стала его дразнить: влюбился, влюбился! Он страшно обижался, лез драться, а девчонки хохотали.

Год от года Димка подрастал, начал стесняться, не давался обнять, а когда ходили на пруд, так выкомаривал на тарзанке, что Аня боялась, как бы он не грохнулся с высоты - а ведь все для нее! Грохнулся он с качелей - старая веревка оборвалась, и он со всего маху упал на жесткую землю, разбил локоть, коленку и даже заработал легкое сотрясение мозга - врач велел лежать в темной комнате и не делать резких движений. Димка лежал, голова слегка кружилась, его подташнивало - он был преисполнен горя: Анна уезжает, и он не увидит ее до будущего лета! Вот возьму и умру - думал он мрачно, - тогда узнаете! Он представил себе, как лежит бледный и прекрасный, а Аня плачет над ним, и ее горячие слезы льются ему на грудь... Дальше он представить не успел, потому что вошла настоящая Аня - веселая, пахнущая солнцем и бархатцами: в косу она вплела цветы.

- Как ты тут, вождь семинолов? Бедный! Выздоравливай! Вот тебе от меня подарочек!

Она дала ему маленький этюдик: два яблока на зеленой скатерти. Димка молчал, только смотрел на нее во все глаза.

- Ну, что ты?

Она нагнулась - он с ужасом смотрел, как приближаются ее смеющиеся глаза, потом зажмурился - и поцеловала его. Когда он пришел в себя, в комнате витал ее запах, но самой Анны уже не было. Димка потрогал пальцами свои губы - вот сюда, сюда она его поцеловала! Его переполняло чувство какого-то жуткого восторга, невыносимого счастья, и радостного отчаянья, если оно бывает радостное. Пожалуй, я доживу до следующего лета, подумал он.

Но следующее лето принесло сплошные разочарования. Все началось еще весной. За зиму Димка страшно вытянулся и чувствовал себя совсем взрослым - еще бы, почти четырнадцать! У него ломался голос, мучили бесконечные прыщи и смутные эротические фантазии, в которых он, впрочем, не продвигался дальше поцелуев. Теоретически он представлял себе, что должно следовать за поцелуями, но это казалось ему совершенно невероятным: неужели и правда взрослые проделывают все эти штуки? И ему придется? Брр!

Была необычайно дружная весна - цвело все сразу: вишня, черемуха, боярышник, сирень, жасмин, яблони, в саду благоухали ландыши, и воздух, настоянный ароматами, казался густым, как сироп. Лифшицы собирали гостей - у Софьи Леопольдовны был юбилей, и Димка маялся с утра, зная, что Анна непременно приедет. Он пошел за водой к уличной колонке и увидел ее - Анна шла рядом с высоким седым мужчиной, который нес ее этюдник и охапку красных роз. Анна в темно-бордовом длинном платье с распущенными волосами была прекрасна, как никогда, и Димка сунулся было к ней, но она даже не повернула головы - не заметила, так занята была разговором с этим седым мужиком. Ледяная вода лилась ему на ноги, он не чувствовал. Жизнь, только что казавшаяся такой замечательной, остановилась - словно захлопнулась крышка сундука, и он, Димка, остался внутри.

К Лифшицам он идти не хотел. Но пошел. Анна, заметив его, улыбнулась и равнодушно чмокнула в щеку - как ты вырос, совсем большой! Весь вечер он следил за ней - за ней и Сергеем, так звали этого седого. Он видел их насквозь, всю их игру, все эти взглядики, улыбочки, нечаянные прикосновения - видел и умирал от отчаянья.

Заснуть он не мог. Посреди ночи вышел в сад, залитый лунным светом, пролез в дыру в заборе и замер: на качелях кто-то был. Еще не видя, он знал кто это: они целовались и шептались, обнявшись, один раз Анна тихо рассмеялась - Димка не мог, не мог этого вынести! Не мог. Он вернулся к себе, постоял на балконе - внизу, словно зачарованный, белел сад, луна смотрела с неба и, чтобы добить его окончательно, вдруг запел соловей, потом второй, подальше. Димка сел на пол и заплакал от горя, безнадежности, любви, из-за невозможной красоты этой весенней ночи, созданной специально для того, чтобы целоваться, сидя на старых качелях.

Больше он не плакал никогда в жизни.

...

Анна с трудом вылезла из вагона - рюкзак, этюдник, сумка, да еще куртку она зачем-то взяла, жара стоит страшная, а она с этой курткой! И как только смогла добраться до вокзала! В состоянии аффекта, так что ли это называется? Пока ехала сорок минут в электричке, весь "аффект" кончился, и как теперь тащить все это барахло, было не понятно. Идти, конечно, недалеко, но уж больно жарко! Ну да ладно. Она успела дойти как раз до поворота, когда кто-то преградил ей путь:

- Анна? Аня!

Она подняла глаза - господи, это еще кто? Он стоял против солнца, и Анна никак не могла разглядеть - кто-то высокий, светлый.

- Я тебе помогу! - он потащил с нее рюкзак, она отпрянула.

- Да ты не узнаешь меня? Я - Дима!

- Дима? Димка?! - Анна так удивилась, что он беспрепятственно отобрал у нее всю поклажу. Наконец она его разглядела:

- Боже мой, Димка! Какой ты огромный! Дай я тебя поцелую!

Он покраснел, но нагнулся и подставил ей щеку - господи, колючий!

- Ты что, уже бреешься?

- Ань, мне двадцать лет, ты что!

- Двадцать лет! Не может быть!

Всю дорогу она косилась на него - надо же, какой! Высоченный, загорелый, вырос - не узнать, только глаза все те же - серые, в обводке длинных темных ресниц. Он проводил ее до дома, натаскал воды, принес целый тазик яблок и слив, и не оставалось ничего другого, как напоить его чаем. Он смотрел на нее и светился от радости, и Анна все время невольно улыбалась - такой он был юный, крепкий, чистый, как будто только что из упаковки.

- А ты чего на ночь глядя на дачу? - спросила она, но Димка толком не ответил, а стал рассказывать ей про свадьбу Ирки - замуж собралась, представляешь?!

Не мог же он сказать ей, что вовсе и не приехал, а как раз бежал на электричку в Москву, но, увидев Анну, передумал. Какое счастье, что он не уехал вчера, с родителями! Какое счастье, что опоздал на предыдущую электричку! От одной мысли, что он мог пропустить Анну, у Димки холодели руки. Месяц! Целый месяц она будет здесь! А может, и два! Он тут же решил, что не поедет в Москву, ни за что. Еще чего! Но Анна как-то очень ловко выспросила у него, где он учится, как, зачем и почему, а врать он не умел - так что, черт побери, придется завтра тащиться в институт, но вечером! Вечером он вернется сюда и тогда...

Что, собственно, тогда, Димка не знал. Всё - тогда.

Когда Димка ушел, Анна разобрала вещи, походила по дому, с любовью оглядывая знакомые уголки - Софьи Леопольдовны уже три года как не было в живых, без нее Лифшицы почти не ездили на дачу, и дом слегка одичал. Она решила, что будет жить наверху, в Сониной мансарде. Потом прошлась по заросшему саду - яблоки и сливы падали на траву, исходя соком, и вокруг вились злые осы, надсадно жужжа.

Анна дошла до забора, где в зарослях малины была дыра к соседям - от старых качелей не осталось и следа. Вместо них купили качели-диванчик под тентом, и Софья Леопольдовна в последние годы возлежала там с детективом и миской смородины. Диванчик стоял напротив веранды, а здесь, на том самом месте, где Сергей впервые поцеловал Анну, вовсю разросся жасмин. На малине еще попадались поздние ягодки, Анна задумчиво собрала их и положила в рот. Сердце щемило - все-таки шесть лет вместе! Или семь? Нет, шесть...

...

Шесть лет назад Сергей сел напротив нее в электричке - успел в последнюю минуту - и сразу занял все пространство своими длинными, затянутыми в джинсы ногами. Совершенно седой, он не выглядел, тем не менее, старым - скорее рано поседевшим мальчишкой с пронзительно голубыми глазами и голливудской улыбкой. Он тоже, почти не скрываясь, разглядывал ее - Анна была в новом платье, собственноручно вышитом и украшенном аппликацией - ей удивительно шел темно-бордовый цвет. Пестрый шнурок с бисером она повязала по волосам и такой же - на запястье. Рассмотрев ее, он опять улыбнулся, сверкнув белоснежными зубами - надо же, ямочка на щеке, удивилась Анна - и произнес длинную тираду по-английски. Анна вытаращила на него глаза: иностранец? Улыбка-то вполне американская! И ответила, сознавая неуклюжесть своего школьного английского:

- Сорри! Ай эм нот андестенд!

Он засмеялся и перевел:

- Какая неожиданность встретить здесь, на российских просторах, прекрасную женщину индейского племени!

Анна тоже засмеялась:

- А вы видели индейских женщин?

- Да, мне довелось побывать в резервации.

- И что, я так похожа на индианку? - Анна прекрасно знала, что похожа, и всячески подчеркивала это сходство, подбирая одежду и украшения в этническом стиле.

- Очень! Волосы, высокие скулы, разрез глаз, смуглая кожа - настоящая скво! Вы - художница? - он заметил этюдник.

- Да. А вы?

- Я? Немножко - журналист, немножко - переводчик, немножко - писатель. Всего понемножку.

- И путешественник?

- О да. А у вас совершенно необыкновенные глаза! Они так меняют цвет: то зеленые, как трава после дождя, то светло-коричневые, как каштаны! И ободки вокруг радужки...

Анна видела, что он кокетничает с ней, но как-то так, несерьезно - искусство ради искусства. Потом ее вдруг осенило - рядом на сиденье лежал букет темно-красных роз, дышавших густым, знойным ароматом. Наверняка!

- И давно вы знакомы с Лифшицами?

Он удивился:

- Как вы... Откуда вы знаете?!

- Догадалась по букету. Софья Леопольдовна любит такие розы.

- Так вы тоже к ним?!

- Да. - Анна кивнула на свой букет, точно такой же, лежавший наверху на багажной полке, и протянула ему руку:

- Ана.

Он взял ее руку и задержал в ладонях, потом поцеловал и отпустил, с неохотой, как ей показалось:

- Надо же, какое совпадение! Я - Сергей. Анна - красивое имя, библейское.

- Нет, Ана. С одним "н". Индейское имя.

- Индейское? И что же оно означает?

- Ну, вы же знаток индейской жизни, скажите сами!

- Женщина с глазами цвета каштана, упавшего на мокрую после дождя траву...

- Красиво! Но длинно...

Так они познакомились.

Пока шли пешком до дачи Лифшицев - Сергей нес ее этюдник и цветы - разговаривали о чем-то необязательном: какие погоды стоят, вы заметили; да, в этом году все цветет сразу, так редко бывает; а сколько же лет Софье Леопольдовне исполняется нынче; я думаю, сто пятьдесят; ну, столько не живут; а как прекрасно сохранилась...

Но главный разговор шел между слов - взглядом, вздохом, улыбкой, движением брови, взмахом ресниц было сказано так много, что слов уже и не требовалось. Все время, проведенное у Лифшицев, Анна чувствовала натяжение той прочной невидимой нити, что так внезапно связала их между собой - и он чувствовал тоже, она это видела. Она не влюбилась в Сергея, нет! Она его... узнала. Вот, это было правильное слово: узнала. Словно компасная стрелка ее сердца, повернувшись, указала: вот он, твой северный полюс.

"Ты лишь вошел - я вмиг узнала, вся обомлела, запылала, и в мыслях молвила: вот он!" - нет, я не Татьяна Ларина, думала Анна. "Вмиг узнала" - это да, но "обомлела, запылала" - это не про меня. У нее было ясное знание и холодная уверенность - она должна быть с этим мужчиной, несмотря ни на что. А посмотреть было на что - Анна осторожно навела справки, потихоньку расспросив Сонечку, Марианну Михайловну, Софью Леопольдовну и даже Валентина Аркадьевича.

Картина вырисовывалась своеобразная:

- Он такой обаятельный, правда? Жуткий бабник, знает кучу языков, пишет в "Москоу-ньюс", все время где-то путешествует (это Сонечка).

- Несчастный человек, перекати-поле, талантливый, несомненно, но жизнь как-то не сложилась, не встретил подходящую женщину (это Марианна).

- Ой, деточка, взрослый мужик, а ни кола, ни двора, одно шило в заднице, женился рано, да неудачно, но хорош, хорош, не отнимешь (это Софья Леопольдовна).

Валентин Аркадьевич, как настоящий историк, оперировал не эмоциями, а фактами: оказалось, что отец Сергея был гражданином Франции, но работал на СССР в ООН, потом вместе с семьей приехал в Россию, где и остался. Сергей с братом детство и раннюю юность провели в Европе и Америке, оба учились здесь в МГУ, где Валентин Аркадьевич с ними и познакомился. А какая была семья! Все на матушке держалось, на Александре Григорьевне - как ее не стало, развалилось все, отец не сумел удержать. Измельчание! Да, измельчание...

Как интересно, подумала Анна. Отец-то - шпион, не иначе!

Интересно - это для нее было главным. Со сверстниками, с этими предсказуемыми мальчишками, ей было не интересно, хотя она и прошла через парочку романов с юными непризнанными гениями, похожими друг на друга, как близнецы-братья, при полном внешнем не совпадении: один был белокожий рыжий красавчик с античным профилем, другой - меланхоличный очкарик, слегка похожий на молодого Кайдановского.

Глядя на страсти, кипевшие среди ее друзей, Анна слегка недоумевала, из-за чего весь этот сыр-бор? Она еще ни разу не влюблялась, да особенно и не верила, что способна. Еще чего! Терять голову из-за мужчины? Да никогда - пример собственной матери был слишком показателен. Секс ее тоже разочаровал - да ну, ерунда какая-то. Ничего интересного. Целоваться ей еще нравилось, а все остальное...

Но сейчас что-то изменилось в ней, она чувствовала: даже когда Сергей просто смотрел на нее с нежной усмешкой в глазах, она как-то... как-то таяла, что ли? Подтаивала, как льдинка на солнце. И ей хотелось, чтобы он смотрел, любовался, чтобы... хотел ее, черт возьми! Весь день между ними шла взаимная игра: за столом сидели рядом, его нога невзначай прижималась к ее ноге, а рука как бы нечаянно ложилась на спинку стула, почти на ее плечо - и она не отодвигалась.

Вечером, усевшись на диване, Аня рисовала в альбомчике Сергея и Валентина Аркадьича, увлекшихся разговором о политике - Сергей дымил трубкой, а Валентин Аркадьич машинально разгонял рукой дым, сам этого не замечая. Потом Сергей подсел к ней:

- Что это вы там все рисуете, а? Шаржи? Ну-ка...

Анна не давала посмотреть, и он схватил ее за руки, она вырывалась, смеясь - эта шутливая борьба была больше похожа любовную схватку, и, взглянув друг другу в глаза, оба это поняли. Ближе к ночи Анна нашла Сергея в саду - пришла на запах табака и огонек его трубки. Он сидел на качелях под жасмином и удовлетворенно улыбнулся в полумраке - уверен был, что придет.

- Ана! С одним "н"! Присаживайся! - и приглашающее похлопал себя по коленке. Она присела, и он тут же обнял ее за талию. - Ничего, что я курю?

- Мне нравится! Вкусно пахнет. А можно мне попробовать?

- Ну, попробуй, индейская женщина...

Анна затянулась и даже не закашлялась.

- Нет, просто нюхать - приятнее.

- Храбрая индейская женщина...

Он прижал ее покрепче и поцеловал, уронив трубку, Анна ответила. Совсем не так, как с другими! - думала Анна, вспоминая свой богатый опыт по этой части: однажды она три часа подряд целовалась с мальчишкой-однокурсником - на этюдах в Царицыно. Потом она перестала думать вообще и просто растворилась, как кусочек сахара в горячем чае, чувствуя только его губы и руки, нежно гладящие ее грудь - она надела платье прямо на голое тело.

- Черт возьми! - сказал Сергей, с трудом оторвавшись от нее. - Какая жалость, что я не могу себе этого позволить!

- Почему это? - спросила она, переводя дух.

- Ну, во-первых, - Сергей взял ее руку и стал загибать пальцы, - я слишком стар для такой юной особы, как ты. Во-вторых, мне совершенно нечего тебе предложить, кроме себя самого, а я - смотри пункт первый!

- Какие-то глупости... - пробормотала Анна, пытаясь опять его поцеловать.

- Нет, подожди! В-третьих, я женат. И в-четвертых - я не свободен. Пока.

- Что-то я запуталась: то, что ты женат, и то, что ты не свободен, это два разных обстоятельства?!

- Да. Мы с женой давно уже не живем вместе, хотя не разведены. Но... я не один.

Анна подумала.

- Ладно, теперь послушай меня! - и тоже стала загибать его пальцы. - Во-первых, юным индейским женщинам почему-то нравятся белые мужчины преклонного возраста! Кстати, мне двадцать четыре, а тебе?

- Тридцать девять. - Он усмехнулся.

- Да, конечно, просто глубокая старость! Во-вторых... Что там было во-вторых? А, да! У тебя что, нет собственного вигвама?

- Нет, - сказал Сергей со вздохом.

- У меня тоже нет, поэтому я согласна на любой временный шалаш, что ты мне предложишь! И, наконец, третье и четвертое... Скорее - четвертое. Мы, индейские женщины, ни с кем не делим наших мужчин. Мне неважно, что у тебя штамп в паспорте, если ты, как говоришь, с ней не живешь. Но с кем-то ты ведь живешь? И что значит - пока?

- Это значит, что... в общем, я хотел это закончить. А теперь у меня есть очень веская причина, чтобы сделать это как можно быстрее! Ты дождешься меня?

- Дождусь! Ну что, теперь уже можно целоваться?

В мансарду, где ей определили место рядом с Сонечкой, она вернулась только под утро, совершенно сведя Сергея с ума, потому что позволяла только целовать себя и ласкать поверх платья, а когда он пытался продвинуться дальше или склонить ее к более решительным действиям, отводила его руки и грозилась сразу уйти.

- Да что ж ты со мной делаешь! Я тебе не мальчик! - он разъярился, прижал ее одной рукой, а другой залез под подол - он давно уже понял, что на ней нет даже трусиков.

- Тихо! - со страхом прошептала она ему в самое ухо. - Кто-то идет!

И когда он замер, прислушиваясь, ловко выскользнула и исчезла в темноте, а он чуть не свалился с качелей. Чертова девка! - подумал Сергей. Ему было и досадно, и смешно. Утром она долго не попадалась ему на глаза, а когда он, наконец, собрался уезжать, Анна сама нашла его в полутемной столовой.

- Я принесла твою трубку! Ты обронил вчера.

Взгляд у нее был совершенно невинный, но, когда он, не выдержав, прижал ее к дверце буфета, Анна судорожно вздохнула. За окном звучали голоса Сонечки и Валентина Аркадьича, рядом на кухне о чем-то спорили Софья Леопольдовна с Марианной, а они целовались, как безумные, задыхаясь от нетерпения.

- Я приеду за тобой через неделю! Ты будешь здесь?

- Да...

- Ты дождешься меня?

- Дождусь. И ты будешь свободен?

- Да, да! Чертова девчонка...

Через неделю Сергей привел Анну к себе "домой" - это было их первое общее съемное жилье из череды последующих: длинная, как пенал, комната в коммуналке, в которой в любое время суток царил зеленоватый полумрак от огромного тополя за окном.

- Годится! - сказала она и вытянула руки вверх, чтобы он снял с нее платье.

Но все оказалось совсем не так легко и просто, как ему представлялось: она вся горела под его руками, но, когда он попытался войти, так напряглась, что у него ничего не вышло.

- Ну, что такое? - спросил он нежно. - Расслабься!

- Не получается...

Вид у нее был самый несчастный, и Сергей попытался приласкать ее, но Анна, вздохнув, сказала:

- Не надо, оставь! - но сама его не оставила и довольно умело сделала то, к чему он пытался склонить ее в саду на качелях.

- Что ж такое? - спросил он, гладя ее по спине - Анна лежала, уткнувшись ему в живот, и подозрительно там вздыхала. - Ты же не девушка, верно?

- Да-а...

- Тебя что... изнасиловали?!

- Да нет, с чего ты взял? Просто... первый раз... было так неприятно... что я никак... не привыкну. Вот.

- Понятно. Тебе сколько лет-то было... в первый раз?

- Восемнадцать.

- Влюбилась?

- Нет.

- Нет? А зачем тогда?

- А! Скучно быть девственницей...

- Так ты что... из любопытства, что ли?!

- Вроде того.

- С ума ты меня сведешь! А он тебе хоть нравился?

- Ну, так, немного.

- А еще кто-то был?

- Еще один. Я хотела попробовать, вдруг с этим лучше будет...

- Не было?

- Не-а. Вот с тобой... я так надеялась!

- Почему ж ты на меня такие надежды возлагала?

- Ты взрослый, опытный. И все совсем по-другому было...

- По-другому?

- Я хоть что-то почувствовала!

- Ну, допустим, в саду ты очень даже чувствовала!

- Откуда ты знаешь?!

- Да чего там знать-то! Ну-ка, иди сюда!

Он привлек ее поближе, чтобы видеть лицо - она скроила жалобную мину, и он, улыбаясь, поцеловал ее обиженно выпяченные губы.

- Экспериментатор! Скучно ей, видите ли! Ой, дурочка...

- Чего это я дурочка-то?

- Дурочка и есть. Вот представь, что ты - цветок.

- Цветок?

- Бутон цветка. В свое время он развернется, раскроется и превратится в пышную розу. А если ты захочешь ускорить этот процесс и станешь расковыривать бутон пальцами, чтобы быстрей развернулся, он просто завянет. Понимаешь? Просто ты тогда еще не созрела для этого, только и всего. У каждого - свое время.

- Ты думаешь? А если я... никогда... не стану розой?

- Станешь! Индейские женщины - очень страстные.

- А у тебя была индейская женщина?

- А как же!

- Врешь ты все!

- Вру...

Так они начали жить вместе.

...

В коммуналке было еще тринадцать комнат и двадцать соседей - настоящий Ноев ковчег: сумасшедшая старушка с четырьмя кошками, и классический юродивый, разводивший тараканов, украшали собой коллекцию колоритных персонажей. В комнате - стол, пара стульев и шкаф с не закрывающимися дверцами, а на одной из стен висела загадочная картина, вызывавшая у Анны такое же неприятное ощущение, как полотна Сальватора Дали, хотя это был реалистически выписанный пейзаж: берег городской реки с торчащими из воды какими-то странными не то пеньками, не то бревнами - что-то мерзкое, гнилое, полуживое.

На старой полуторной кровати они каким-то чудом ухитрялись умещаться вдвоем, что, впрочем, только шло им на пользу: на следующее же утро все у них получилось самым лучшим образом и Сергей, наконец, взял ее, как хотел - томную, полусонную, открывшуюся для него, как та самая роза.

Он все время называл ее разными именами - её куцее "Ана" ему не нравилось, а полновесный вариант не нравился ей - ну, какая из меня Анна, сам подумай! Анна - это что-то крупное, вальяжное, фигуристое, медленное, а я - маленькая и быстрая! От всяких Нюр и Анюток она отказалась категорически, и Сергей провел изыскания в европейских языках: Анук, Наннерль, Аннунциата, Анаис - самым нежным вариантом оказалась португальская Нинья, а когда ей удавалось довести его до белого каления, что случалось довольно часто, она превращалась в ирландскую Нэнши.

Сначала Анна этого не осознала, но потом выяснилось, что они живут вовсе не вместе: Сергей был сам по себе, а она при нем. Приятное приложение, сладкий бонус. Он не особенно вникал в ее дела и не ограничивал ее свободу, главное, чтобы она была на месте, когда он возвращался домой. Она и была, хотя он не всегда возвращался, когда обещал, и это просто доставало Анну: неужели нельзя точно сказать, чтобы она могла планировать свою жизнь!

И не волноваться.

Позвонить-то можно?! Сергей был способен, уехав на две недели в Питер, вернуться через месяц из Киева - везде у него были друзья, он легко заводил новые знакомства, и Анна надеялась, что он все-таки держит однажды данное ей слово, ведь индейские женщины не делят своих мужчин ни с кем! Однажды она проводила его куда-то за Урал, в Новосибирск или Ханты-Мансийск, что-то такое, у нее всегда было плохо с географией, а вернувшись, он привез ей настоящее индейское платье из мягкой замши с бахромой, и оказалось, что Сергей успел побывать в Штатах.

Нет, подарки он привозил всегда, и слушать его рассказы было просто наслаждение. Но о себе самом Сергей говорить избегал, и Анна только случайно узнавала подробности его прошлой или нынешней жизни - о том, что он получил какую-то литературную премию, Анна узнала лишь потому, что они с друзьями неделю ее обмывали, и она не успевала готовить закуску.

После того, как они сменили несколько комнат в разных коммуналках, им, наконец, повезло: кто-то из многочисленных Сергеевых друзей пустил их пожить - за символическую плату - в свою почему-то пустовавшую однокомнатную квартиру. Это был старый дом в самом центре Москвы - в переулке напротив находилось посольство - не то Аргентины, не то Гондураса - и Анна, сидя на широком низком подоконнике, любила наблюдать за съездом машин во время приемов. Квартира располагалась как-то странно - между этажами - и была своеобразно устроена: длинный темный коридор, вдоль которого с одной стороны - двери кухни, ванны и туалета, а с другой - единственная огромная, метров сорока, комната, с выступом посредине по стенам и потолку - следы некогда существовавшей перегородки. Мебели не было никакой, кроме овального стола-сороконожки - тоже огромного, даже в сдвинутом состоянии. Над ним свисал с потолка большой овальный абажур с бахромой, похожий на выцветшую медузу. В первое время они даже спали на этом столе, и Анна все время боялась свалиться на пол. Потом они обжились, обзавелись разномастными стульями и табуретками, приятель Севка сколотил им лежанку, а друзья поделились посудой. Анна сделала из холста занавес, отделивший лежанку от стола - получилось как бы две комнаты. Кухня была большая, а ванная просто уникальная, с окном!

Квартира нравилась Ане, и все было бы хорошо, но...

Но Анна чувствовала: их отношения иссякают, как пересохший родник. Ей по-прежнему было с ним интересно. Еще бы! Без него Анна маялась и набирала побольше работы, ездила к матери, где мрачно наводила порядок, отмывая квартиру, крася полы, разбирая антресоли - ей все казалось, что мать совершенно не приспособлена к жизни и хозяйство ведется спустя рукава. Стоило Сергею приехать, как все начинало вертеться колесом: еще по дороге он обрастал новыми приятелями, у них собирались бесконечные компании, однажды даже пришел Михаил Казаков - услышав из кухни его характерный голос, Анна так и обмерла. Казаков окинул ее оценивающим мужским взглядом, за спиной у нее подмигнул Сергею и показал большой палец - хороша, мол! Анна заметила и потом целый вечер кокетничала с ним - Казаков читал стихи, и она почти влюбилась в него, а он посмеивался, пыхтя трубкой. Сергей вдруг страшно приревновал, и, прижав ее в коридоре, шипел:

- Ты что это, Аннунциата, а? Только попробуй! Ты мне смотри! Он сейчас как раз свободен, он тебя съест, и не поморщится!

- Да ладно тебе, это я так!

А самой страшно нравилось, что Казаков не сводит с нее глаз, а Сергей ревнует - это с ним редко случалось. Он водил ее на премьеры, на вернисажи, на какие-то тусовки и гордился ею - она была хороша, всегда как-то необычно одета - в своем собственном, ни на кого не похожем стиле, и мужчины провожали ее взглядами.

А потом почему-то оказалось, что вернисажи и премьеры - это не главное. Интересно - тоже не главное, жизнь не вечный карнавал на колесах. Анна устала от этой безалаберной жизни, что прекрасно устраивала Сергея - ни кола, ни двора, вечное перекати-поле, жить днем сегодняшним, не задумываясь о будущем. Анна понимала прекрасно, в чем дело: она приближалась к тридцатилетию. Внутренние часы начали отсчет, и она, никогда не мечтавшая о семье и детях, с брезгливым равнодушием рассматривавшая чужих детей и не желавшая помогать матери нянчить сестер - она вдруг страстно захотела ребенка, и даже знала, когда именно включилась в ней жажда материнства! Как-то летом, возвращаясь от Лифшицев, они шли с Сергеем по тенистой улочке дачного поселка, и выбежавшая вдруг из калитки крошечная девочка так доверчиво обняла присевшую к ней Анну, лепеча что-то невразумительное, что Анна растаяла: беззащитная хрупкость детского тельца и младенческий запах пробудили в ней такую нежность, что она сама удивилась. С тех пор мысль о ребенке не оставляла ее, и она со стыдом вспоминала скандал, который закатила матери, узнав, что та опять беременна.

Тебе сколько лет?! - орала она. Даже подростки знают, что надо предохраняться! Вон, Наташка и та небось знает, что такое презерватив! Наташка хлюпала носом и бегала между ними, ничего не понимая. Она обожала сестру - Анна редко приезжала домой, но всегда привозила подарки, книжки, шила ей нарядные платьица. Анна казалась ей прекрасной принцессой, правда очень строгой, и она радовалась каждой случайной улыбке, а теперь принцесса кричала так ужасно, мама плакала, и было страшно. Правда, в результате все оказалось совсем не так плохо, как боялась Анна: если Наташкин отец видел их всех "в гробу в белых тапочках", отец будущей Людочки ребенка признал и деньги потом давал исправно.

Со свойственным ей рационализмом Анна обдумала этот вопрос и поняла: нет, нереально! Сергей никак не годился на роль отца - у него уже было двое детей от разных женщин, и он не всегда помнил об их существовании. Анна больше не могла быть просто приложением к его жизни и хотела получить его целиком - но Сергей никак не давался. Значит, надо что-то делать. Иначе все это так и будет продолжаться - еще пять лет, десять, пока она не состарится! Надо расходиться и начинать новую жизнь. Только вот - с кем? И где жить, если расходиться? Вернуться к матери? Их и так трое в двушке, а сестры уже совсем большие - Наташке четырнадцать, Людочке - пять. Снимать? На какие шиши?

Анна выучилась в "Пятке" на реставратора масляной живописи, но шить ей нравилось больше. После училища она некоторое время поработала в музее, потом через свою знакомую Сергей пристроил ее к театру, и Анна даже помогала Марине - той самой знакомой - готовить костюмы к дипломному спектаклю в театральном училище. Курс вел сам Ширвиндт, и Анна страшно веселилась, потому что все студенты, игравшие в спектакле - это был "Идеальный муж" Бернарда Шоу - казались маленькими Ширвиндтами: говорили его с интонацией и копировали его жесты.

Марина стала время от времени привлекать ее к работе, когда был большой заказ, и она сама не справлялась: Марина занималась дизайном интерьеров, и Анна то строчила какие-то необыкновенные шторы и чехлы на кресла, то приводила в порядок странную лубочную живопись, купленную на барахолке, то наряжала целую компанию больших фарфоровых кукол. Она долго подозревала, то Марина Сергею не просто знакомая, в конце концов он признался: ну да, переспали пару раз, но это было давно, не морочь себе голову пустяками, Нинья! Она и не стала морочить.

Иногда Анна шила наряды заказчицам по Марининым эскизам, а однажды ей пришлось собирать платье из фрагментов старинного черного кружева - она замучилась, потому что элементы кроя никак не желали сходиться, а шить надо было вручную, чтобы совпадал рисунок. Заказчица осталась довольна, и стала сама обращаться к Анне - она собирала старые кружева, и Анна наловчилась с ними работать, даже сходила пару раз к девчонкам-тканщицам в музей на консультацию, а потом решила вернуться, и ее взяли на полставки. Существовать совсем без работы, без трудовой книжки ей было почему-то страшно, да и с девчонками веселей. Живя с Сергеем, Анна как-то не беспокоилась о деньгах - им хватало. Он, не считая, выдавал ей на хозяйство и наряды, но если начать новую жизнь, одной...

Анна все раздумывала, все тянула время, пару раз пыталась поговорить с Сергеем, но ничего хорошего из этого не выходило: он либо ускользал, переводя все в шутку, либо раздражался. В один прекрасный вечер ее терпение лопнуло - стояла мутная московская июльская жара, дышать было совершенно нечем, и у Анны с утра ужасно болела голова, предвещая грозу - темные тучи который день бродили, грохоча дальним громом, но все не проливались долгожданным дождем. Яду мне, яду! - думала Анна, сидя на широком подоконнике - снизу, с поста перед посольством на нее заинтересованно посматривал милиционер: она была в одних трусиках и тонкой маечке.

К вечеру появился Сергей - он уезжал куда-то и вернулся с огромным арбузом и пакетом вяленого леща. Анна поняла, что будут гости. Как не вовремя! И точно, вскоре заявился вечный Севка с упаковкой пива, Петруша и Стас с новой девушкой, потом Эсмеральда - цыганистого типа дама в кудрях и серьгах размером с чайное блюдце - со своим бой-френдом Сашуней.

Анна знала про них все.

Севка - Всеволод Большое Гнездо - постоянно женился, подбирая каких-то несчастных неустроенных женщин, которые, оправившись и отрастив новые крылья, тут же улетали и бросали его: одна основательно ограбила, другая оставила своего ребенка, и Севка нянчился с ним несколько лет, пока та, внезапно вернувшись, не забрала уже привыкшего к Севке мальчишку. Севку Анна жалела - он был сердобольный и добрый мужик, искренне любил всех вокруг, к ней относился с дружеской нежностью, только донимал стихами: стоило ему выпить, как заводил непременное самойловское - "У зим бывают имена": "...и были дни, и падал снег, как теплый пух зимы туманной. А эту зиму звали Анной, она была прекрасней всех!"

Работавший на телевидении Стас менял девушек, как перчатки, Петруша, поэт-сюрреалист, стихов которого Анна не понимала категорически, ему завидовал и порой подбирал "отработанный материал", как называл это Стас. Критикесса Эсмеральда на самом деле звалась Ольгой, а ничем определенным не занимавшийся Сашуня был лет на десять ее младше и строил глазки Ане. В первое время ей было ужасно интересно с этими людьми - богема, потомки дворянских фамилий, творческие люди! Ей, скромной провинциалке, они сначала представлялись какими-то небожителями, а сейчас казались просто живым паноптикумом, ходячей кунсткамерой! Они вели бесконечные разговоры, от которых Анна ужасно уставала - словоблудие какое-то, все одно и то же. Она даже однажды в сердцах обозвала Эсмеральду, доставшую ее своими рассуждениями о судьбах интеллигенции, Осмердохой, и Сергей долго хохотал - точно, Осмердоха! Она рисовала на всех шаржи - довольно злые, или уходила за занавеску, где строчила на ручном Зингере, раздобытом все тем же Севкой, очередной заказ или вязала что-нибудь, забравшись с ногами на лежанку.

В этот жаркий, насыщенный грозовым электричеством вечер вся компания как-то особенно раздражала Анну - она не могла дождаться, когда же они уйдут. Сидели, как нарочно, долго: пили пиво с лещом, потом Сашуня сгонял за водкой и красным вином, медленно доедали арбуз... Когда, наконец, все расползлись, и Анна прибралась, было уже совсем поздно, но Сергей пристал к ней с нежностями, и она всерьез было рассердилась - голова болела, не переставая. Но он вдруг так обиделся - меня две недели не было, ты что, не соскучилась?! - что она, вздохнув, уступила, а потом ушла в душ, где долго стояла под тепловатой водой, не приносившей облегчения, и если бы могла, заплакала - от жары, усталости, от бесконечной ломоты в висках и бессилия.

Я больше не хочу так жить! - думала она, сидя на подоконнике. Не хочу и не буду. Да, мне нравилось это параллельное существование - мы жили независимо, не загружая друг друга своими проблемами, рядом - но не вместе. Не вместе! Может, в этом дело?

Хотя Анна искренне считала себя не такой, как другие "домашние" женщины - художница, свободная личность, во всем равная мужчине! - глубоко в душе жило воспоминание о счастливых днях детства, когда был жив папа, и когда словосочетание "семейный круг" имело ярко выраженную овеществленность: это был круг света от зеленой настольной лампы, под которой папа читал по вечерам газету, мама что-то шила, а она, маленькая, играла на полу в куклы.

На следующий день они страшно поссорились:

- Ты все знала заранее! - кричал Сергей. - Я не гожусь для семейной жизни. Хочешь замуж - вон, пожалуйста, Севка на тебе хоть сейчас женится! Смотрит на тебя, как кот на сметану! Ребенка он вряд ли тебе сделает, зато пылинки сдувать будет, это точно!

- Послушай, ну что ты говоришь?!

- А ребенка сделать - хоть Стас, хоть Сашуня, любой годится!

- Как ты смеешь!

Она ушла, хлопнув дверью, и гуляла часа три по бульварам. Две недели до очередной командировки Сергея они разговаривали сквозь зубы, и он опять не сказал, когда вернется, хотя знал: у Анны отпуск с пятого сентября и можно отправиться куда-нибудь вместе. Десятого сентября, так и не дождавшись Сергея - он даже не позвонил! - Анна поговорила с Сонечкой и та разрешила ей поселиться на даче у Лифшицев: да конечно, живи, сколько хочешь, без бабушки мы там и не бываем. Она собрала все свои вещи - часть отвезла матери, а все необходимое уместилось в рюкзак и сумку - взяла этюдник и, оставив на столе прощальное письмо для Сергея, отправилась начинать новую жизнь.

И в этой новой жизни сразу же возник Димка...

...

Димка приезжал каждый день, привозил что-нибудь вкусное - то дыню немыслимых размеров, то бутылку хорошего красного вина, то виноград изабеллу, и они долго вечерничали на крылечке или на качелях, ведя неспешные разговоры. Анна вставала рано и, пока еще было не так жарко, уходила на этюды или писала в саду бесконечные яблоки и сливы. Днем она читала, спала, а вечером... а вечером был Димка, который таращился на нее и все время улыбался. Анна не сразу поняла, в чем дело: ей и в голову не приходило, что его детская влюбленность могла дожить до сих пор! Она даже как-то неосторожно спросила: А девушка-то у тебя есть? Небось проходу не дают такому красавцу? Димка стал красным, как помидор, а она отвела глаза и перевела разговор на другое, отругав себя за неделикатность - и чего смутила мальчика?

В субботу они решили сходить к дальнему пруду. Анна взяла этюдник, который Димка тут же отобрал у нее, и она шла барыней, подшучивая:

- Как хорошо иметь пажа! Всегда буду брать тебя с собой!

Он решил искупаться и ушел подальше - стеснительный какой, подумала Анна, усаживаясь рисовать. Здесь, у воды, было не так жарко, пахло тиной и пожухлой листвой, сновали деловитые скворцы и пищали в листве синицы. Дима вернулся, сел рядом на бревно - джинсы подвернуты до колен, без рубашки, с капельками воды на коже, волосы мокрые, весь загорелый и такой складный, что Анна осторожно косилась на него. И опять ее поразило ощущение свежести и чистоты, исходящее от него: Димка был такой юный, такой новенький - словно только что из целлофана!

- Хочешь яблоко?

И сама впилась зубами в румяный яблочный бок, истекающий соком. Димка посмотрел на нее каким-то странным взглядом и отвернулся, взяв яблоко. А она все еще ничего не понимала. И только в переполненном автобусе, когда на повороте их резко прижало друг к другу, она собственным телом, еле прикрытом тонкой тканью сарафана, ощутила всю силу его мужского желания. Он покраснел просто чудовищно, до слез, и повернулся лицом к окну - Анна видела сбоку, как дергается скула и горит ухо.

Ничего себе! - думала она. Какая же я дура! Другая давно бы поняла, зачем он каждый день приезжает на дачу, зачем ходит за ней хвостом. И что теперь делать? Надо это как-то прекратить, а как? И ей было жалко тех дружеских отношений, которые, как она думала, сложились между ними: теперь не взъерошишь ему волосы, не обнимешь ненароком, не прикоснешься...

Когда вылезали из автобуса, он не подал ей руку и шел, насупившись. Я же играла в него, как в живую куклу! - думала Анна. Такой милый, такой юный, он все казался Анне тем смешным мальчиком, который доставал для нее кувшинки из пруда, прыгал с тарзанки и играл с ней в догонялки. Ужинать Дима к ней не пошел, и Анна была этому рада. А посреди ночи проснулась от такого мучительного желания, что просто взвыла, сжав что есть силы ноги: ей снилась яростная любовная сцена - в саду, на траве, под луной! И тот, кто так мощно овладевал ею, чье тело светилось в призрачном лунном свете, был не Сергей. Это был Дима. Анна, вся мокрая от пота, села на кровати, прижав руку к телу - низ живота тянуло от боли, а сердце колотилось, как сумасшедшее. В комнате было душно - она встала и подошла к окну: и правда, лунный свет заливал сад, а напротив, под яблоней, сидел на земле Дима и смотрел прямо на нее, голую и взбудораженную от так и неудовлетворенной страсти. Она отпрыгнула назад - как будто он мог до нее дотянуться, до второго-то этажа! И когда через пару минут осторожно выглянула, в саду уже никого не было.

Это он! - думала Анна, лежа без сна в горячей постели. Он смотрел в мое окно, он хотел меня. А мне это снилось. Что же делать? Надо прекратить...

Назавтра он целый день не показывался, но ближе к ночи не выдержал, пришел. Анна делала вид, что ничего особенного не случилось, и Димка постепенно успокоился, а зря - когда пили чай, Анна сказала, глядя в чашку:

- Я думаю, тебе не надо больше приезжать сюда.

- Почему?

- Ты понимаешь.

- Нет!

- Послушай, у нас с тобой ничего не получится.

- Я тебе не нравлюсь?

- Нравишься, но... как... как друг, как младший брат! Димочка, я же на десять лет тебя старше!

- На девять лет три месяца и четырнадцать дней.

- Надо же, подсчитал!

- Только не говори, что испытываешь ко мне материнские чувства! - он прямо взглянул ей в глаза, преодолевая смущение, и Анна опять почувствовала: нет, он не ребенок, он - мужчина.

- И вообще-то я не свободна.

Он усмехнулся:

- И где он? Почему ты тут одна?

- А это - не твое дело! Иди. И не приходи больше.

Димка вскочил и убежал, хлопнув дверью, но, когда Анна, убрав со стола, вышла на крыльцо, он все еще сидел там и встал при виде ее.

- Дим, я все сказала, чего ты еще ждешь? Иди, пожалуйста! Лишнее это все...

Но он шагнул к ней - Анна отступила и прислонилась к двери:

- Дима!

Она вдруг так живо ощутила, что они совершенно одни здесь: вокруг стояли пустые дачи, сонно дышал и шуршал ночной сад, а старый дом, в дверь которого она упиралась спиной, словно подталкивал ее навстречу этому мальчику, и Анна слегка испугалась того, что может вдруг произойти между ними. Дима придвинулся еще ближе - схватив за волосы, завязанные сзади в хвост, оттянул ее голову назад и поцеловал в губы. Анна почувствовала такое смятение от этого неловкого, но страстного поцелуя, что не сразу оттолкнула его. Потом, опомнившись, с силой ударила по щеке, ушла в дом, закрыла дверь, выпила две таблетки снотворного и пошла спать.

Проснулась поздно и долго ходила, как оглушенная, так развезло после снотворного. Да и день выдался тяжелый - жара стояла неподвижно, как кусок янтаря, и Анна чувствовала себя мухой, завязшей в смоле: ничего не могла и не хотела делать. Она издали посмотрела на дверь соседского дома - замок. Значит, Димка все-таки уехал. Дурацкая какая-то история, неприятная. Взяла книжку и пошла на качели-лежанку, набрав яблок и слив - хотела было уже прилечь, как вдруг показалось, что по улице идет Сергей, о котором она за это время совершенно забыла. Сердце сразу дало сбой - да нет, это не он! Просто прохожий. И даже не похож нисколько...

Улеглась с книжкой - со старым, читанным-перечитанным детективом Конан Дойля, и скоро заснула посреди девонширских болот, где Шерлок Холмс и доктор Ватсон искали собаку Баскервилей. Очнулась от звука знакомого голоса, и первое, что увидела, открыв глаза, были босые ноги Сергея. Анна так резко села, что закружилась голова, и она невольно сморщилась. Сергей стоял перед ней, держа кроссовки в руке.

- Ногу натер! - пожаловался он. - Дай мне попить чего-нибудь, а то жарища!

Пошли в дом, Анна налила ему квасу, он с наслаждением выпил:

- Вот оно, счастье!

Анна мельком взглянула, потом посмотрела внимательней: что-то он серый такой? Или это после сияющего юностью Димки он кажется таким... таким старым?!

- Ну, как ты здесь?

- Ты давно приехал? - ответила она вопросом на вопрос.

- Позавчера. Ну, как ты тут? Работаешь? Есть что-нибудь новенькое?

Анна показала ему пару этюдов:

- Неплохо, неплохо! А это - так прямо даже замечательно!

- Ну, конечно! Ты известный ценитель.

- Слушай, как тут хорошо! Может, я присоединюсь к тебе, а? Нарушу, так сказать, творческое уединение?

- Нет.

- Ты уверена?

- А ты читал мое письмо?

- Читал...

- И что? Что-то не ясно?

- Как-то не верится...

- Придется поверить.

- Послушай, что не так? Я тебя чем-то обидел, скажи?!

- Все как всегда. И это ужасно.

- Послушай, ну, в принципе, я мог бы... развестись...

Анна засмеялась:

- И что это изменит?

Они молча смотрели друг на друга. У Сергея - Анна увидела - мелко дрожала какая-то жилка у глаза, ей же казалось, что она сама дрожит, как эта жилка.

- У тебя... кто-то появился?

- Да.

- Я не верю.

- Твое дело.

- Послушай, давай поговорим как люди!

- Все, наговорились. Ты сам знаешь, ты не изменишься, я - тоже.

Он смотрел на нее с несчастным видом, и Анна чувствовала - долго не выдержит.

- Сереж, не надо. Ты опоздал с уговорами.

- Так, значит? Хорошо.

Он резко встал, обулся, путаясь в шнурках - руки у него дрожали.

- Дать тебе пластырь? Для ноги?

- Спасибо, обойдусь.

И ушел, прихрамывая. У калитки оглянулся, но Анна закрыла дверь.

Жара сделалась совсем уж нестерпимой, и небо почернело. Сейчас ливанет, подумала Анна, и точно - загремел гром, но дождя пока не было. Она прислонилась к стене, потом сползла на пол, легла, свернувшись клубочком. Она не плакала, слез не было - только билась в голове мысль: ни с чем!

Я осталась ни с чем.

Мы оба.

Ни с чем.

Наконец пошел дождь - обрушился стеной, загрохотал по крыше. Анна вспомнила, что там, в саду, остался Конан-Дойль - все, пропала книжка. Встала, подумав, что надо бы запереть на ночь дверь, но когда подошла, дверь сама открылась, и что-то огромное и мокрое надвинулось на нее с крыльца - она закричала и потеряла сознание.

...

Дождь настиг Сергея уже у станции, и за пару минут, пока бежал под навес, он вымок до нитки - в кроссовках противно хлюпало. Пришла электричка, он сел в полупустой вагон - тут же под ним натекла целая лужа. Половина светильников не горела, дождь заливал в открытые окна, по полу каталась пустая бутылка из-под пива, и Сергею казалось, что вся его жизнь похожа на этот грязный вагон с обморочным светом. Он тоскливо вздохнул и привычным жестом прижал ладонь к левому боку, в котором давно уже что-то противно тянуло, а в последнее время особенно неприятно, и подумал, что надо бы показаться врачу. Он сам не ожидал, что его так больно поразит уход Анны - в том, что она на самом деле ушла, он нисколько не сомневался. Она была такая. Решила - и все.

Сергей никогда не гонялся за женщинами - они сами липли к нему, а он только выбирал, как фрукты на южном базаре, послаще и посвежей. Устав от отношений, он ловко подводил к разрыву, и всегда женщине казалось, что это она уходит, она бросает, а у него уже была наготове ее заместительница. Он не привязывался ни к кому, а если оставался вдруг совсем один, тоже не переживал: нет - и не надо. Намучавшись в неудачном браке, Сергей научился ловко ускользать изо всех силков, но с Анной с самого начала все пошло не так. То ли потому, что она была намного моложе, то ли он сам постарел, но Анна приросла к нему так крепко, как ни одна из его бывших женщин, и Сергей испугался.

Он старательно держал Анну на расстоянии, заметал следы, делал вид, что ему на все наплевать - лишь бы она не догадалась, как сильно он зависит от ее взгляда, улыбки, от ее дыхания и смеха в темноте. Сергей и сам уже подумывал, что пора бы остановиться - не мальчик, сколько можно жить на бегу. Но при мысли о разводе ему становилось тошно - опять все сначала: скандалы, уговоры, яростные хлопанья дверью, истерики. Жена не хотела отпускать его никак, хотя они даже не виделись последние десять лет. Чертова дура! Угораздило же его!

Господи, и что это Анне так приспичило с ребенком! Постепенно он и сам бы созрел. Надо было все обдумать как следует - квартиру он и сейчас мог бы купить, деньги были, но при мысли о сопутствующих этому хлопотах он раздражался. Проще было уехать куда-нибудь, якобы по делам. Сергей любил дорогу, любую - поезд, самолет, теплоход, неважно. Это была жизнь, путешествие, приключение - новые города, новые люди. Все, что угодно, только бы не стоять на месте.

В движеньи мельник жизнь живет, в движеньи!

Вот и доездился.

Впервые ему никуда не хотелось ехать, идти, бежать - не хотелось двигаться вообще. Лежать бы головой на коленях у Анны, и чтобы ее нежные пальцы перебирали его волосы...

Электричка остановилась, и он побрел к метро, устало передвигая ноги в мокрых кроссовках. Боль в боку сразу заявила о себе, и он поморщился. Ни с того ни с сего вдруг вспомнился Вертинский, и Сергей, горько усмехнувшись, напел про себя: "Где вы теперь, кто вам целует пальцы? Куда ушел ваш китайчонок Ли? Быть может, вы любили португальца, а может быть, с малайцем вы ушли!"

Ладно, переживем.

Тарарам-трам-пам-пам!

...

- Господи, как ты меня напугал! - говорила Анна совершенно мокрому Димке, который шмыгал носом и моргал. - Раздевайся! Да выйду я, не бойся ты!

Димка с трудом стянул липнувшие к телу джинсы, снял рубашку - в приоткрытую дверь просунулась рука Анны с каким-то халатом:

- На! Не знаю, чей - наверно, Софьи Леопольдовны...

Он надел халат, который был ему широк и короток, и вошел на кухню.

- Чаю выпьешь?

Она подала ему чашку и полотенце - высушить волосы, но Димка чашку поставил на стол, а сам обнял Анну, прижавшись лицом к ее животу.

- Ну ладно, ладно! - сказала она ласково. - Подожди-ка!

Отвела его руки и опять куда-то вышла. Дима пил обжигающий чай и дрожал. Анна была какая-то другая - домашняя, своя, и больше не сердилась. Он с трудом выдержал в Москве целый день, потом сорвался и поехал, репетируя по дороге извинительную речь. Как дурак себя повел, как дурак! Она же не может знать, что он целых десять лет! Ну да, десять лет - только о ней и мечтал...

Анна развесила его мокрую одежду, запихала в кроссовки скомканную газету, потом, на ходу улыбнувшись бледному Димке, прошла в комнату и с сомнением посмотрела на старый кособокий диван - выдержит ли? Но все-таки он шире той кровати, что наверху! Нашла чистые простыни, постелила. Вернулась к Димке, взяла его за руку - пойдем! Он послушно пошел.

- Ну вот! Ложись, я сейчас.

И задумалась: вряд ли у него с собой были презервативы...

Ну что ж, вот тебе и шанс - ты же хотела ребенка? Или нет? А, будь что будет! Ее переполняло какое-то странное чувство обреченности, словно она собиралась прыгнуть в пропасть - один шаг и все будет кончено. И пусть. Пусть! Я - свободная женщина. Она сняла через голову платьице - в ярком всполохе сверкнувшей молнии Дима увидел ее нагое тело. Анна легла рядом и спросила шепотом:

- У тебя уже было... что-то такое?

- Нет, - ответил он еще тише, испытав прилив мучительного стыда и страха, что она сейчас засмеется и прогонит его, как мальчишку, залезшего в чужой огород. Но Анна не засмеялась, а поцеловала - очень ласково: мысль о том, что она у него первая, привела ее даже в какой-то восторг.

Сердце у Димки стучало так, что того гляди выпрыгнет, и Анна осторожно и нежно повела его по крутой тропинке - все вверх и вверх, сначала - подталкивая, потом - сдерживая: он был юн, нетерпелив, горяч, хотел всего и сразу. Как Анна ни старалась, она не успела за Димкой, и когда он орал, размахивая флагом, на вершине горы: я это сделал! - с улыбкой любовалась им с нижнего уступа, думая, что для первого раза все получилось очень даже неплохо. Ладно, ты только отдышись! А саму разбирало любопытство:

- Эй, как ты там? Ты жив?

- Жив...

- Тебе понравилось?

- Не знаю...

- Не понравилось?!

- Нет, здорово, конечно...

- Ты ожидал чего-то особенного, да?

- Ну да, мне казалось...

- Подожди, - прошептала она, целуя его, - это ты еще во вкус не вошел...

А сама думала: все-таки мужчины устроены проще - удовольствие-то он получил!

И вздохнула.

Но оказалось - он и не думал бросать ее на полдороге:

- Что мне для тебя сделать? - его горячее дыхание обожгло ей ухо.

- Все, что захочется! Я вся твоя! - Анна, внутренне усмехнувшись, взяла его руку и показала, что и как надо сделать.

Дождь лил, не переставая, всю ночь - грохотал по крыше, переливался через край бочки, подставленной под водосток, глухо гремел отдаленным громом, редкими вспышками молний озаряя два обнаженных тела в путанице простыней.

Утро было ясным. Анна, проснувшись, сразу увидела Димкино загорелое плечо с пятном солнечного света - и зажмурилась в ужасе: так это все правда! Это не приснилось ей! Она вспомнила все, что было ночью, и застонала про себя: зачем?! Зачем я это сделала? Она обреченно разглядывала спящего Димку: он размеренно дышал, приоткрыв рот, а ресницы так невинно лежали на щеках. Длинные какие! Красивый мальчик...

И как теперь быть?!

Нет, конечно, все получилось просто прекрасно...

Ну да, лучше некуда.

Хотя внутри все просто ныло от тоски и неясного страха, ее и сейчас возбуждала мысль: я сделала его мужчиной! Может, утешиться этим? Но Анна решительно не представляла, что будет с ними дальше: он же не захочет на этом остановиться! Или захочет? Ему же надо в институт! Вот! Пусть идет в институт...

Оторвавшись, наконец, от созерцания Димкиных губ, которые ей все больше и больше хотелось поцеловать, она перевела взгляд выше - он смотрел на нее серьезно, как-то очень по-мужски. Потом улыбнулся, и Анна испугалась: а вдруг прочел ее мысли! Но не успела ничего сказать, потому что он, повернувшись, поцеловал ее - научился, смотри-ка! - и так решительно приступил к делу, что Анна почувствовала: роли переменились, и те слова, что она сказала ему с легкой усмешкой несколько часов назад, теперь отзывались сладкой истомой: я вся твоя...

Ни в какой институт он не пошел.

И на следующий день - тоже.

Какой институт!

После дождя жара спала, но все равно было тепло: ветер гнал по синему небу легкие облака и нес какие-то пушинки. Весь сад был завален опавшими листьями, яблоками и сливами, и, разыскав в сарае грабли, Димка сгреб все в одну большую кучу. Голый по пояс, он лихо управлялся с граблями, а Анна любовалась им, покачиваясь на качелях. Потом пришел к ней и сел рядом, обняв.

- Как хорошо, правда? Такой теплый сентябрь!

- Индейское лето...

- Индейское?

- Ну да, у нас называется - бабье лето, а у американцев - индейское. А ты помнишь, как мы первый раз встретились? Ты вылез из малины в боевой раскраске, такой маленький индеец - Оцеола, вождь семинолов...

- Не помню!

Он не хотел об этом вспоминать - зачем лишний раз убеждаться, что он безнадежно моложе Анны?! Поэтому он поцеловал ее, потом расстегнул верхние пуговки на сарафане и коснулся губами нежной незагорелой кожи на груди - Анна вздохнула и закрыла глаза.

Она никогда не верила, что есть какая-то необыкновенная, особенная любовь. Конечно, Димка просто сходил из-за нее с ума, но это все гормоны. Конечно, он ужасно нравился ей, и было так сладко заниматься с ним... сексом? Заниматься любовью - брр! Может, у нее тоже гормоны? Или она так хочет ребенка? Да он сам - почти ребенок! И Анна чувствовала себя какой-то совратительницей малолетних, что, в общем, прибавляло остроты их отношениям.

А Димка просто не верил своему счастью - сидеть рядом с ней, целовать, дышать ею, жить ею! И когда она говорила, улыбаясь: "Я вся твоя!" - он обмирал от восторга. И все было бы просто замечательно, если бы не какое-то надсадное воспоминание, зудевшее в закоулках памяти - у него было ощущение, что он что-то забыл, что-то очень важное!

А какой сегодня день? Число какое?

Кто его знает...

Анна уже смирилась, что он забросил институт, но Димка что-то говорил про свадьбу сестры - когда она должна быть? Димка с трудом нашел свой выключенный мобильник - а, черт! Там была куча звонков и сообщений от мамы и Ирки: свадьба, свадьба! Он совсем забыл про Иркину свадьбу! Оказалось, это уже завтра. Димка собирался, как на войну - после того, как Анна категорически отказалась идти с ним, он совсем приуныл.

- Но ты не уедешь? Ты меня дождешься?

- Да куда я денусь! Позвони, что там и как, ладно?

И, двадцать раз оглянувшись, он, наконец, ушел. Сразу стало очень тихо и пусто. Анна долго сидела на качелях, лениво покачиваясь, и даже увидела, как прошмыгнул в траве большой деловитый еж. Ей было как-то тоскливо - жизнь настолько осложнилась, что дальше просто некуда. Она не понимала, что ей дальше делать с Димкой. А с собой? С собой что делать? Конечно, на даче у Лифшицев можно прожить и зиму, запросто - есть какое-то загадочное отопление под названием ОГВ, наверное, можно научиться с ним управляться. Вода - в колонке. Интересно, а зимой вода есть? Наверно, есть! Живут же здесь люди зимой! В Москву ездить далековато...

Она не жалела, что ушла от Сергея - была у нее такая счастливая способность никогда ни о чем не жалеть: сделано - так сделано. Надо думать, как жить дальше. Но думать решительно не хотелось - все тело сладко ныло, и она вздыхала, вспоминая бесчинства прошедшей ночи. Мягко светило солнце, ласково веял ветерок, пахло яблоками и сухими листьями, в траве шуршал еж, и какая-то птица, усевшись прямо над Анной, все спрашивала и спрашивала о чем-то своим звонким металлическим голоском.

Ближе к ночи позвонил Севка - Анна страшно удивилась, он никогда ей не звонил. Севка так закричал в трубку, что она не сразу поняла, в чем дело:

- Подожди, я ничего не понимаю, какая больница? Что случилось?!

Анна не помнила, как доехала до Москвы - Севка ждал ее у вокзала. Он был весь черный от горя, и Анна, которая всю дорогу старалась ни о чем таком не думать, испугалась. Севка рассказывал, хлюпая носом и вытирая слезы:

- Ты представляешь, он сделал анализы, и они его сразу положили, а потом... Он не хотел, чтобы я тебе звонил, сказал, вы разошлись, но я решил - ты должна знать!

В клинике на Пироговке высокий врач в квадратных очках серьезно посмотрел на Анну и спросил:

- А вы ему кто?

- Она ему - всё! - влез Севка, и врач усмехнулся:

- Понятно. Ну что ж, ничего хорошего. Рак неоперабельный, от силы - год. Впрочем, он сам все знает.

- Вы... вы сказали ему?!

- Да, он решил, что должен знать. Пойдемте, я провожу.

Анна шла по коридору в полном оцепенении: как... год?! Что это значит - год?! Как это может быть? Этого не может быть. Сергей лежал весь в каких-то капельницах, бледный до синевы, с кругами под глазами. Она села на краешек постели, попыталась улыбнуться. Он взял ее руку:

- Ты пришла...

- Конечно. Индейские женщины не бросают своих мужчин в беде!

- А я... еще... твой мужчина?

- Да.

- А как же?

- Ничего не было, я соврала.

- Нинья, девочка моя...

Он отвернулся и закрыл лицо рукой. Анна поцеловала его в холодную щеку, потом в губы, стараясь не задеть пластиковые трубки - сердце ее разрывалось от горя и... любви. У нее внутри словно лопнул какой-то болезненный нарыв, и любовь, в которую она не хотела верить, наполнила ее всю - как сосуд, до краев!

И перелилась через край.

...

Димка маялся на свадьбе - уже сто раз кричали "Горько!", произносили тосты, танцевали, хохотали, кто-то уже лежал лицом в салате, а он все никак не мог выбрать момент, чтобы смыться. Слава богу, вчера матери с Иркой было не до него, а сегодня - тем более, но мать все же улучила момент и поймала его за руку:

- Посиди со мной! Что с тобой происходит в последнее время?

- Мам, да ничего не происходит!

- Ты что, в институт не ходишь? Звонила какая-то Маринка, спрашивала, не заболел ли ты.

- Каринка, староста. Ну, пропустил пару раз, подумаешь...

- Или ты что? Не хочу учиться, хочу жениться?

- Все может быть! - он вдруг развеселился.

- Да что ты такое говоришь! Нет, хватит с меня пока Ирки! Давай ты доучишься, а потом уж...

- Мам, да не собираюсь я жениться, что ты всполошилась! Институт я не брошу, не бойся. Просто у меня сейчас... индейское лето!

- Какое лето?!

- Индейское! Ну ладно, мам, пока! Я пошел! Ты не волнуйся, я на даче поживу, ладно? Там хорошо!

Мама смотрела на него, качая головой, он послал ей воздушный поцелуй и сбежал.

Анна не отвечала на звонки со вчерашнего вечера - равнодушный женский голосок твердил ему по-русски и по-английски, что "аппарат отключен или находится вне зоны доступа". Он уговаривал себя, что объяснение самое простое - сели батарейки, кончились деньги, она забыла включить, но внутри все мелко дрожало от страха. Наконец, когда он уже был на вокзале, она откликнулась.

- Почему ты не отвечаешь на звонки?! Анна? Это я, Дима!

- Дима... А ты где?

- Я уже на вокзале! Сейчас приеду!

- Хорошо. Я тебя тогда подожду. Ты меня проводишь, ладно?

- Куда... провожу? Ты что, ты уезжаешь?!

- Я жду тебя.

Когда Димка прибежал к дому, Анна сидела на крыльце, рядом рюкзак и этюдник - уже собралась. У нее было бледное несчастное лицо и чужие глаза. Он сел рядом, потянулся обнять, поцеловать - она не откликнулась.

- Объясни, что случилось?!

Анна объяснила.

- Ты понимаешь, что я должна быть с ним? Как я могу его оставить?

- И мы не будем видеться? Совсем?!

- Как ты себе это представляешь? Я не смогу, прости!

- Значит, ты его любишь. Вы просто поссорились, а тут я подвернулся...

- Дима, все не так.

- А как?

- Послушай, ну что сейчас об этом говорить! Как есть, так есть.

- Я не смогу без тебя...

- Сможешь. Ты молодой, здоровый, ты справишься!

- А ты?

- Что - я?

- Ты - справишься?

- Не знаю.

У Димки было такое потерянное выражение лица, что Анна - хотя совсем не собиралась ничего такого делать и даже заперла дом - Анна спросила, глядя в его полные отчаянья глаза:

- Хочешь, сейчас? Последний раз? Пойдем!

Они любили друг друга на старом продавленном диване - последний раз - и не было любви слаще. И не было горше. Он не хотел отпускать ее, и все шептал - совершенно по-детски:

- Пожалуйста, пожалуйста, не оставляй меня! Не оставляй... Я умру...

- Не мучь ты меня! Я не могу...

И Анна заплакала - она, которая последний раз плакала шестнадцать лет назад на похоронах отца, которая не верила в любовь, считая ее сентиментальной выдумкой романтичных барышень, условностью, эвфемизмом, под которым каждый подразумевал свое: вожделение, привычку, жалость, страх одиночества. И вот теперь у нее просто разрывалось сердце: как, как это возможно - любить сразу двоих? Потому что она любила и этого мальчика, что так жадно цеплялся за нее, и того мужчину, что там, в Москве, лежал под капельницей. Один в самом начале пути, другой - в самом конце, а между ними она, словно Парка, держала в руках нити двух жизней.

Они молча дошли до станции, молча ехали в электричке - Дима обнял Анну, она держала его руку, потом, когда сидевший напротив пассажир вышел, стала целовать его:

- Прости меня! Прости! Прости...

Уже на вокзале, прощаясь перед метро - дальше она хотела ехать одна - Анна попросила, заглянув в глаза:

- Я тебя очень прошу! Ты... удержись, ладно? Пожалуйста! Пусть все будет хорошо! Я хочу, чтоб ты был счастлив!

- Без тебя? - он усмехнулся, хотя в глазах застыла тоска.

За один день - Анна видела - он повзрослел так, как у иного не получается за годы.

- Можно, я буду тебе звонить?

- Не надо! Пожалуйста, ну пожалей ты меня!

- Тогда ты звони мне... хоть иногда! Просто набери номер - я буду знать, что это ты!

- Я не обещаю. Иди, милый. Береги себя!

Ему было так больно, как никогда в жизни.

Не помнил, как добрался до дому, как оказался на привычном своем диванчике, из которого давно вырос. Напротив - в ногах - висела на стене акварель, написанная Анной: два яблока на зеленой скатерти. Зашла мама, стала говорить что-то - он не слушал, поддакивал и кивал, не понимая ничего.

- Дим, да ты слушаешь меня или нет? Я говорю - может, ты в Иркину комнату переберешься? А то живешь, как в пенале каком!

- Мам, да ладно, я привык...

- Ну, смотри. Что-то ты такой невеселый? Что-нибудь случилось?

- Да нет, ничего не случилось. Просто все кончилось.

- Что кончилось?

- Индейское лето. Осень, мам. Осень.

Дима продолжал жить прежней жизнью: ходил в институт, сидел на лекциях, что-то записывал, не понимая ни слова, но чаще просто закрашивал ручкой клеточки в тетради. Он старательно улыбался матери, которая смотрела на него тревожным взглядом, ездил в гости к Ирке, даже ходил на какие-то тусовки, и все время, каждую секунду, ждал звонка от Анны, хотя еще тогда, при прощании, знал - не позвонит.

Хуже всего было ночью, когда расправляла крылья смертельная тоска или мучило нестерпимое желание. Он начал бегать по утрам, а вечером зачастил в тренажерный зал - только так, наломавшись до мушек в глазах, он мог спать ночью. Надеясь перебить клин клином, он пытался даже заводить какие-то отношения - не получалось ничего, ни одна не могла сравниться с Анной: все девчонки казались ему какими-то глупыми, суетными, плоскими, как бумажные куколки, которыми в детстве играла Ирка. Он ощущал себя старше сверстников, и словно носил в душе запечатанный сосуд с любовью и болью, от которого леденило сердце. Приближалась сессия, а он не мог себя заставить заниматься: лекции пролетели мимо ушей, конспектов не было, и, если бы не мать, он бросил бы институт и ушел в армию.

Спасла его Каринка - из всех девчонок она раздражала его меньше всего. Маленькая, худенькая, черноглазая пацанка, она красила волосы в немыслимые цвета, курила не переставая, и училась лучше всех на курсе, идя на красный диплом. На лекциях она сидела рядом и видела его разукрашенные в черно-белую клеточку тетрадки. Она дала ему конспекты, притащила книжки, стала звонить, проверяя, занимается ли он. Димке было смешно, как она за него взялась - будто он двоечник, а она отличница, что его подтягивает. Каринка была очень забавная, умная, простая, без этих девчоночьих штучек, которые он ненавидел, и постепенно они подружились. Она вытаскивала его на прогулки в какие-то немыслимые места Москвы, водила в кино, а по вечерам они подолгу болтали по телефону. Рядом с ней Димка словно становился другим, прежним, как будто никакого индейского лета и не бывало. Но стоило Каринке пропасть из поля зрения, как он забывал о ней и снова погружался в трясину тоски.

Однажды весной она потащила его в Крутицы - смотреть, как цветут абрикосы. Какие абрикосы в Москве?! Но они и правда цвели нежным розовым цветом, и Каринка прыгала около них счастливой обезьянкой - с фотоаппаратом, а Димка снисходительно улыбался. Потом они пошли пешком неизвестно куда - Каринка любила такие походы, и на какой-то улице он вдруг увидел Анну и побежал за ней, бросив Каринку - побежал, догнал, тронул за плечо...

Это была не Анна.

Он извинился и сел тут же на металлическую оградку, отделявшую тротуар от проезжей части. Сел и закрыл лицо руками. Его ударило так сильно, что болело все - тело, душа, сердце, голова, все. Мучительно, невыносимо.

Подошла Каринка:

- Эй, ты что? Тебе плохо?

- Мне плохо, - сказал он злобно, - Оставь меня.

Но она не оставила, а взяла за руку и куда-то потащила.

- Садись!

Он сел. Это была разноцветная скамейка на детской площадке.

- Кто это был?

- Никто. Послушай... - он говорил с трудом, через силу. - Послушай... у нас с тобой... никогда ничего... не получится. Если ты... на что-то надеешься... то зря.

- Да я особенно ни на что и не надеюсь, - сказала Каринка растерянно, - я думала, мы друзья...

- Друзья?

- А разве нет?

Он, наконец, взглянул на нее - Каринка смотрела с участием и все еще держала его руку, зажав горячими ладошками. Он попытался вырваться, но она не пустила. И он рассказал ей все.

- Я не знаю, как жить, ты понимаешь? Забыть я не могу, а надеяться... На что мне надеяться?! Если я надеюсь, значит, я жду его смерти, ведь так? Это невозможно! Я так не могу...

- Горе. Так сильно болит?

- Да.

- Это похоже... на ломку.

- На ломку?! Ты... ты что? Откуда ты знаешь про ломку?

Она вздохнула и закурила.

- Мой друг умер полгода назад от передоза. Так что про ломку я знаю все.

Димка смотрел во все глаза, слушая, как она спокойно рассказывает про своего Антона: дружили с детского сада, в школе сидели за одной партой, после школы он начал колоться, сто раз пробовал завязать, лечился, начинал колоться снова, и вот полгода назад... Полгода назад? В ноябре? И никто ничего не заподозрил! Она была все такая же, спокойная и слегка ироничная, только курить стала больше. И его собственные страдания вдруг показались такими мелкими на фоне этой беды...

...

Окончив институт, они продолжали созваниваться и встречаться, но реже: дела, работа - Димку взял в свою туристическую фирму Иркин муж, а Димке было, в общем-то все равно - турфирма, так турфирма. Даже интересно. Каринка тоже устроилась куда-то, Димка так и не вник, что это у нее за работа - она особенно и не рассказывала: да я просто офисный планктон, не интересно! Деньги платят, и ладно. Среди планктона у Каринки образовались какие-то приятели, на которых она жаловалась Димке - придурки! Он сам тоже время от времени встречался с какими-то одноразовыми блондинками, мучаясь от отвращения к самому себе, потому что после каждого такого "эпизода", как он про себя называл эти быстротечные связи, тоска наваливалась с новой силой.

Неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы Каринка не вывихнула ногу. Она позвонила ему, и он приехал в травмопункт - на другом конце Москвы, у черта на куличиках. Каринка сидела в коридоре, вытянув забинтованную ногу в подвернутой брючине джинсов, и шмыгала носом. Димка выдал ей носовой платок и после нескольких неудачных попыток передвижения на трех ногах просто поднял Каринку на руки и вынес к машине.

В дом он тоже внес ее на руках, и в лифте держал - она как-то подозрительно затихла, дыша ему в шею и щекоча лицо короткими разноцветными волосами. Она была легкая, как перышко, но совсем не такая худая, как ему представлялось, и обнимать ее было приятно. Совершенно неожиданно они поцеловались: сначала легко, а потом основательно, с чувством, но тут лифт остановился, Димка внес ее в квартиру и положил на кровать. Каринка таращила на него свои черные глаза, медленно моргая, а он вдруг увидел, что на животе у нее - майка задралась, а джинсы съехали вниз - маленькая черная родинка чуть пониже пупка, у самого края джинсов. Она поспешно натянула майку, ужасно покраснев - Димка успел увидеть, что даже живот стал розовым.

- Ну, я пойду, да?

- Иди...

- Ты справишься?

- Конечно! Иди-иди!

Но он никуда не пошел и смотрел на нее, как зачарованный. Потом сел к ней на кровать, задрал майку, нагнувшись, несколько раз поцеловал родинку, дрожащими руками расстегнул молнию на ее джинсах и осторожно потащил вниз - Каринка приподнялась, помогая ему, и от этого простого движения бедер у него совершенно помутилось в голове. Он снял с нее джинсы, стараясь не сделать больно забинтованной ноге. Под джинсами оказались крошечные кружевные белоснежные трусики, чуть было не съехавшие заодно - он успел увидеть завитки темных волос, но тут она придержала трусики рукой и подтянула.

Что я делаю? - подумал он и снял с нее майку. Грудь, схваченная белым кружевным лифчиком, была небольшая, но очень... выразительная, и Димка удивился.

Его переполняло какое-то невероятное, безмерное удивление: почему? Почему он раньше ничего этого не видел? Пацанка, друг, свой парень - так думал он про Каринку, идиот! Почему он никогда не замечал, какая она хорошенькая, нет, не хорошенькая - прелестная! Без вечных джинсов и майки, без сигареты - прелестная, трогательно хрупкая, с разноцветными волосами и забинтованной ногой. На другой ноге у нее остался белый носочек с испачканной подошвой, и этот носочек просто свел его с ума. И он совершенно не понимал, что делать! Димка вдруг испугался того, что неизбежно должно было последовать за этим носочком, и больше всего ему хотелось быстро сбежать, но тогда зачем он вообще все это затеял, зачем он ее раздевал, и если сейчас уйти...

Если он сейчас уйдет, он никогда ее больше не увидит, это уж он понимал совершенно отчетливо. Но Каринка была такая миниатюрная, что он чувствовал себя каким-то... каким-то бегемотом и боялся причинить ей боль. Да еще нога! Черт!

И зачем они целовались в лифте...

И почему они не догадались сделать это раньше?! Сколько времени пропало зря!

Она лежала, закрыв лицо руками, вся смугло-розовая, в этих немыслимых белых кружевцах, а он стоял, как дурак, и умилялся, разглядывая ее. Наконец он сообразил, что надо раздеться самому, лег рядом и, отведя ее руки, поцеловал дрожащие губы. Она тут же обняла его за шею, прижалась всем телом - он забыл про бегемота, и все получилось у них просто замечательно, несмотря на забинтованную ногу. Но потом, обнимая ее, Димка просто не представлял, что надо говорить! Ну да, все прекрасно, но... может, не надо было? Может, это все осложнит? А вдруг после этого рухнет вся их дружба? Он отдал бы все на свете, чтобы знать, о чем она думает, рассеянно выводя пальцем круги у него на груди.

- Так пить хочется...

- Я принесу! - Димка вскочил, радуясь, что нашлось дело, а то ему казалось, что вокруг них даже воздух сгустился - еще немного и они никогда не выберутся из постели, так и окоченеют в смятых простынях. Он принес ей воды, оделся.

- Я хотела тебя попросить... - Каринка не смотрела на него. - Ты не сходишь в аптеку? Там мне мазь выписали...

- Конечно! Я мигом!

Когда он ушел, Каринка встала и, прыгая на одной ноге, добралась до ванной. Из зеркала на нее смотрело бледное отражение с несчастными глазами.

- Мы все испортили? Как ты думаешь?

Отражение не отвечало, и Каринка заплакала. Что теперь будет? Она занимала совершенно четкое место в Димкиной жизни и знала это: подруга дней моих суровых, так это называлось. Самый близкий друг, самый верный, которому можно позвонить хоть в два часа ночи, которому можно рассказать все, и который...

Который!

Ей казалось, что Димка порой забывал, что она - "которая", а не "который"! А вот сейчас... вспомнил. Да еще так... решительно вспомнил. И как ей жить дальше? Как?

...

Она заметила его сразу, еще на первом курсе. Он был такой здоровый, домашний, благополучный, слегка инфантильный, радостный, как щенок на зеленой траве, и уж конечно, знать ничего не знал ни о каких ломках и дозах. А она так устала от вечной тревоги, постоянного страха, бессилия - Антон прямой дорогой шел к полному распаду и конец был неотвратим. Их прекрасная школьная любовь давно уже иссякла, и Каринка не испытывала ничего, кроме сострадания и гнева: почему, почему? Почему это произошло именно с ними?! За что? Она сердилась на Антона, хотя знала - бесполезно, но Каринка искренне не понимала: чего ему не хватало? Антон был из нормальной обеспеченной семьи, мама-папа работали, не пили, зарабатывали денежки на квартиру, дачу, машину, на Антона, все у него было, Каринка у него была, чего ему не хватало, чего?!

Она сама заботилась о себе с двенадцати лет, когда устроилась в летний городской лагерь - пришла и устроилась, делов то! Маме было не до нее, мама спасала папу. На взгляд Каринки, спасать надо было маму, а папа прекрасно себя чувствовал, напиваясь чуть ли не каждый день, но мама все возилась с ним, уговаривала лечиться, поддерживала, устраивала на работу, сочувствовала, хотя чему там было сочувствовать, Каринка просто не представляла!

Папу она ненавидела.

Ты не понимаешь! - говорила мама. Он талантливый человек, он не нашел себя, ему тяжело, он не такой, как все! Не нашел себя! Сколько можно искать-то? Мама все видела в нем того "юношу светлого со взором горящим", за которого выходила когда-то замуж, а Каринка знала только вечно пьяного неопрятного бездельника, мотающего матери нервы.

В один прекрасный день она его выгнала.

В разгар очередного скандала: Ты меня никогда не понимала! - Андрюшечка, ну что ты говоришь! - Ты мне всю жизнь испортила! - Андрюшечка! - Каринка вышла из своей комнаты, открыла входную дверь и, взяв отца за рукав, вывела на площадку. Пока, папочка! И не возвращайся, я тебя не пущу! Ах, ты и дочь против меня настроила! Хорошо же! Он сбежал вниз по ступенькам, мама зарыдала, а Каринка вздохнула с облегчением. Ей было тогда шестнадцать, и она поняла: теперь я в ответе за маму. А папа вовсе даже и не пропал: оказалось, у него давно уже была подруга, которая, очевидно, хорошо его понимала в отличие от мамы, и он не постеснялся придти вместе с ней за вещами.

Каринка всегда знала: никто ей не поможет, никто. Поэтому надо самой. И она все делала сама - училась всегда лучше всех, поступила на бесплатное отделение, находила работу. С квартирой повезло - она выдала маму замуж, и отчим переехал к ним, отдав Каринке свою однокомнатную квартирку в Бирюлево. Иногда Каринка чувствовала себя маленьким упрямым осликом, который тащит в гору огромный воз - она вытащила маму из депрессии, потом вытаскивала Антона, теперь...

Теперь был Димка. Как он ей нравился! Он был такой... такой хороший - другого слова она не могла подобрать. Хороший. Когда Каринка на него смотрела, у нее в животе словно таяла сливочная помадка, так он ей нравился. Потом с Димкой что-то случилось - сначала он светился от счастья и никого вокруг не замечал, улыбаясь каким-то своим мыслям, а потом пропал и вернулся через некоторое время весь черный от горя. Теперь она знала - любовь с ним случилась. Индейское лето. Короткое индейское лето, после которого сразу настал великий ледниковый период. И она, Каринка, тут ни при чем, и никогда не будет при чем. Она это твердо знала. И вела себя соответственно.

До сегодняшнего дня.

Он приехал за ней, такой сердитый - еще бы, пилил черт знает куда, что ты вообще тут делала, и как это тебя угораздило! Ну ладно, ладно, только не плачь! Потом сунул ей носовой платок и отвернулся. А когда поднял ее на руки, с Каринкой вдруг что-то случилось: все она забыла, все свои "установки", все свои правила, как-то размякла и поплыла. Димка крепко ее держал, слегка пыхтел, поднимаясь по ступенькам к лифту, она чувствовала его запах и легонько прикасалась губами к шее - нечаянно, нечаянно! А потом они так внезапно поцеловались, и она, пока могла соображать, все повторяла мысленно: пожалуйста, ну пожалуйста! Кого она просила, о чем? И когда он посмотрел на нее, как будто видел впервые, когда потащил с нее джинсы, она могла думать только об одном: сейчас, сейчас она его получит!

Получила.

И что? Быть его другом можно было всю жизнь, а... а что теперь? Кто она ему? Она не может быть "одноразовой блондинкой"! Ни за что!

...

Димка вернулся с целой сумкой: мазь, обезболивающие таблетки, йогурты, апельсины, шоколадка, сосиски и... курица!

- Господи, а курица-то зачем?!

- Ну, суп сваришь. У тебя холодильник пустой, я заглянул. И вот еще, смотри!

Он купил ей трость! Специальную трость с упором под локоть!

- Ты что! Ты думаешь, я теперь всю жизнь, что ли, хромать буду?!

- Да нет, зачем всю жизнь! Но с тростью удобней.

Они боялись смотреть друг на друга, и Димка сразу же сбежал, и Каринка обещала звонить, если что, и, конечно, не позвонила, и он не позвонил, и они увиделись только спустя месяц - как ни в чем ни бывало, как будто и не было никаких кружевцев и носочков. Полулежа на каких-то кожаных пуфах в кинозале на Фрунзенской они смотрели очередную "Матрицу", но Димка, хотя и был большим поклонником всякого такого кино, совершенно не мог следить за сюжетом, а все время косился на Каринку. Ее лицо волшебным образом менялось в голубоватом свете экрана, и к концу фильма он совсем изнемог, вспоминая, как она дышала в его объятьях, как целовала его горячими губами и тихо стонала, запрокинув голову. Потом он повез ее домой, и всю дорогу маялся, не зная, как сделать, чтобы все повторилось. Когда подъехали, Каринка спросила нестерпимо фальшивым тоном:

- Может, выпьешь кофе?

- Можно! - равнодушно согласился Димка.

Чувствуя страшную неловкость, они поднялись наверх, Каринка суетилась, доставая чашки, хотя оба думали только об одном и, когда она потянулась достать кофе, Димка поймал ее, посадил на колени, и после первого же поцелуя они забыли, что надо волноваться и стесняться. Самым страшным для них был момент преодоления этой неловкости, момент перехода из одной реальности в другую, когда "верные друзья" превращались в "веронских любовников" - как будто те двое, что разговаривали, смеялись вместе и гуляли, взявшись за руки, были совсем другие люди, чем те мужчина и женщина, что целовались, ласкали друг друга и задыхались от страсти. У них никак не получалось совместить эти разные сущности - болтая часами по телефону, в постели они молчали, а когда Димка начал было шептать ей какие-то нежные глупости, Каринка прикрыла рукой его рот и тихо сказала:

- Не надо, Дим.

Он перестал, хотя ему все хотелось ей объяснить, какая она прелестная, как ему хорошо с ней, и чтобы она не думала...

О чем не думала? Да ни о чем не думала!

И они старательно делали вид, что ничего вообще не произошло.

А что такого? Подумаешь! Ну, спят вместе - и что?

А потом Анна напомнила о себе.

...

Он шел по Кузнецкому и увидел афишу выставки - керамика и живопись, две художницы. Живопись Аны Самойловой. Аны! Господи...

На негнущихся ногах он поднялся куда-то вверх по лестнице, заплатил какие-то деньги, и побрел по светлым залам среди полосатых горшков и клетчатых ваз. Он узнал ее живопись, как будто это была она сама, вспомнил сразу все и закрыл глаза, пережидая приступ боли - ее голос, смех, запах, тепло ее тела, ощущение от ее кожи и волос - все это рухнуло на него, как лавина, и он еле трепыхался, заваленный кусками льда и колючего снега. На одной из стен висела фотография Анны - он жадно всматривался, а она улыбалась ему, слегка щурясь на солнце, и волосы развевались на ветру. Я сейчас умру - подумал он. Вот прямо сейчас. Откуда-то послышались голоса, и Димка резко повернулся - а вдруг это она?! Тогда он точно умрет на месте. Но это были какие-то посторонние люди. Он несколько раз обошел залы - в одном из них сидела компания забавных кукол, он даже подошел посмотреть, при чем здесь куклы: оказалось, одежду для них шила Анна. Когда уходил, дамочка на контроле предложила ему буклет, и он взял: там были какие-то картинки, но видел только Анну с развевающимися волосами.

Забыв про все дела, он долго брел, сам не зная куда. Потом очнулся. Может быть - позвонить? Старый номер не отвечал, но добыть ее телефон было проще простого. Давно можно было найти Соню Лифшиц, что-нибудь придумать, заодно расспросить, как там Анна. Он сам не понимал, что, собственно, мешает ему так сделать. Гордость? Обида? Страх? Так ничего и не придумав, поехал домой.

Окончательно опомнился Димка только тогда, когда позвонила Каринка, про которую он забыл напрочь! Как будто ее вообще не существовало! Ему было ужасно стыдно, и он даже купил ей по дороге букет цветов, а Каринка так странно на него посмотрела, что стало еще хуже. Рассказывать про выставку он не собирался - после тех откровений на детской площадке они больше ни разу ни о чем таком не заговаривали: ни про индейское лето, ни про то, что происходит между ними.

А что собственно происходит?

Вот именно.

Чувствуя себя виноватым, Димка был необычайно нежен, и довел ее до полного умопомрачения, хотя далось ему это нелегко - призрачная тень Анны словно бы витала над ним, не давая забыться. Но он старался. Первый раз он остался на ночь. Утром Димка долго рассматривал спящую Каринку - она легко дышала, у нее вздрагивала верхняя губа, слегка опухшая от поцелуев, под глазами лежали голубоватые тени, а на шее сбоку был явный синяк...

Он пощекотал ее за ухом, и она смешно дернула плечом.

- Котёнок! Ну, просыпайся уже! Я больше не могу...

Она вздохнула, потянулась, открыла сонные глаза и вытаращилась на него с изумлением:

- А я думала, мне приснилось...

- Ничего не приснилось, все так и есть.

- Ну, подожди, что ты делаешь...

- Я не могу подождать!

- Не можешь?

Каринка вдруг прямо посмотрела ему в глаза, как будто пыталась заглянуть в душу, и он первым отвел взгляд. У нее было странное выражение лица, и, когда в самом конце она вскрикнула, а из-под опущенных ресниц потекли слезы, Димка вдруг испугался:

- Я сделал тебе больно? Прости!

- Ты сделал мне хорошо! Глупый...

Неожиданно все стало легко и не страшно. Они, наконец, совпали, слились воедино - эти их разные сущности - и уже непонятно было, почему раньше никак не получалось просто обнять, просто поцеловать, просто потискать, и Димка только этим и занимался, пока она пыталась приготовить завтрак, и Каринка, наконец, взмолилась, когда он в очередной раз посадил ее на колени:

- Ну, что ты со мной делаешь? Я не могу! Зачем ты меня заводишь?!

- А ты заводишься? - он улыбался и был страшно доволен, она видела.

- Завожусь!

Каринка укусила его, и завтрак был забыт окончательно.

На вторую ночь Каринка его не оставила:

- Все, иди уже! А то я умру!

- Да выживешь как-нибудь...

- Да ты сам-то не выживешь!

- Я?! Да я супермен!

- Господи, иди, супермен! Позвони, как приедешь!

- Ладно...

- Ты уронил что-то...

Она нагнулась за цветной глянцевой бумажкой, сложенной гармошкой - буклетик выставки, выпавший у него из кармана куртки. Димка дернулся было за ним - вот черт! Но Каринка уже подняла и разглядывала.

- Да это я был на Кузнецком и зашел... случайно.

Зашел? На выставку? Димка? Затащить его на вернисаж было неимоверно трудно, и Каринка всегда прилагала массу усилий, чтобы "приобщить" Димку "к прекрасному". Да не хочу я приобщаться, я ничего не понимаю, мне скучно - ныл он, а тут - пожалуйста.

- Я не знала, что ты такой поклонник керамики! Или кукол? Там и куклы, надо же! Красивые?

- Красивые.

Она взглянула - Димка помрачнел, и Каринка, наконец, внимательнее прочла текст: "Ана Самойлова, живопись"... Ана?! Почему с одним "н", интересно...

- Это - она, да? Твое индейское лето?

- Да.

- Ты что... ты ее там встретил?

- Нет, ее не было. Просто картины.

И он вздохнул. Он не помнил, что там были за картины - пейзажи, натюрморты? Наверно.

- Да выбрось ты это!

- Сам выбрось! - и она засунула буклет ему в карман.

- Карин?

- Иди, иди! Все хорошо! Позвони! - и поцеловала.

Так вот оно что.

Вот почему...

Димка был такой нежный, и она, дура, навоображала бог весть что, а он просто пытался забыться. И цветы принес. Отец всегда притаскивал матери букет, когда чувствовал себя виноватым - мама радовалась, а Каринка видела его насквозь: глаза бегают по сторонам, улыбка фальшивая. А теперь вот и сама получила.

Но ведь она нравилась Димке, нравилась! Он хотел ее, да еще как! Каринка полночи не спала от счастья - как можно было спать, когда он был здесь, рядом, в ее постели, в ее доме...

И что все это значит? Как жить? Как ей тягаться с этой неведомой Аной с одним "н" - чушь какая-то! И надо ли тягаться? Может ли синица тягаться с журавлем? Маленькая, славная синичка, забавная, ласковая, своя, близкая! Семечек ей насыпь, она и рада - прыгает, щебечет. А журавль - далеко, высоко. Недоступный, прекрасный, загадочный, притягательный. Что выберет Димка: синицу в руках или... журавля в небе. А если все-таки выберет синицу, что он сделает, заслышав внезапно трубный крик журавля?

...

Сначала Димка заметил ребенка - маленький человечек в ярко-желтом глянцево блестевшем дождевике и красных резиновых сапожках бодро топал по лужам, брызгаясь водой на мамины брюки - та устало брела рядом, держа одной рукой большой зонт, другой - сумку с продуктами, за которую держался ребенок. Дима проехал вперед, обогнав эту парочку - ребенок был маленький, меньше Иркиного Дениски. Потом оглянулся, притормозил и сдал назад. Когда он вышел из машины, женщина с ребенком как раз добрела до него - не веря своим глазам, он тихо произнес: Анна? Анна?!

Это была Анна. Ребенок прыгал где-то внизу, и Анна сказала:

- Сашенька, постой спокойно!

Значит, это мальчик. Ее мальчик...

- Подвезти вас?

- Спасибо, мы уже почти пришли...

- Давайте, садитесь!

Постояв немного, Анна все-таки села в машину. Ехать оказалось действительно совсем немного, и, выйдя из машины, Дима увидел, что дом, где живет Каринка - напротив, через детскую площадку и гаражи. Надо же! Могли и раньше встретиться! А могли и вообще не встретиться - сегодня он первый раз поехал этой дорогой, потому что удобный подъезд к дому Каринки разрыли и перегородили.

- Я провожу.

- Спасибо, мы сами дойдем...

- Ничего, мне не трудно.

Они молча вошли в подъезд, молча ехали в лифте, молча вошли в квартиру. Дима поставил на пол сумку, Анна присела, раздевая ребенка - да это девочка! Девочка Сашенька. Она была совсем крошечная, просто Дюймовочка, и совершенно не похожа на Анну - светленькая, волосы заплетены в тонюсенькие косички. Она с любопытством глазела на Диму, пока Анна ее раздевала.

- Ты угостишь меня ужином?

- Да, конечно. - Анна упорно на него не смотрела, а он жадно разглядывал ее: изменилась! Подстриглась - но ей идет. Господи, он и забыл, какая она красивая!

- Только ужина придется подождать немного. Сашенька, покажи Диме, какие у тебя игрушки, ладно?

- Ладно! - Сашенька схватила его за руку - Пойдем!

И он пошел. Квартира была крошечная, тесная; маленькая комната - детская - вся обклеена веселенькими голубыми обоями с белыми облаками. Деревянная кровать, полки, много мягких игрушек. Он сел прямо на пол, Сашенька суетилась вокруг него, принося то медведя, то куклу, он честно восхищался, пытаясь понять, сколько же ей? Такая маленькая! У него внутри что-то болело, ныло, как ноет зуб, с тех самых пор, как он осознал, что это - Анна с ребенком.

- Дети! Мойте руки!

- Ну что, деть? Пойдем мыть руки?

Сашенька повела его в ванную, где перед раковиной стояла специальная маленькая табуреточка, такая же точно, как у Ирки, и, стоя за спиной Сашеньки, старательно намыливающей маленькие ручки, он посмотрел в зеркало и испытал странное головокружительное ощущение: это все один раз уже было! Да, конечно, было - точно также он стоял в ванной у Ирки и мыл руки Дениске. Тут Сашенька посмотрела в зеркало - прямо на него - и он похолодел: как же он раньше не заметил! Глаза были точно как у Дениски! Как у Ирки, как у него самого - их семейные, материнские глаза! Серо-голубые с длинными тонкими ресницами. Что же это такое?!

- Сашенька, детка, а сколько тебе лет?

- Вот! Уже четыре! - и она растопырила мокрую ладошку, подогнув большой палец, и Дима вдруг заметил на ее мизинчике малюсенький наростик, как бы намек на несформировавшийся шестой пальчик - у него самого был точно такой же, и лет в двенадцать эту штуку удалили.

- А когда твой день рождения, ты знаешь?

- В июне!

Все сходилось, он тут же посчитал. Боль в душе усилилась во сто крат, и при виде тарелки с котлетой и картофельным пюре его затошнило. Все происходящее казалось ему нереальным. На Анну он не мог даже смотреть, и не отводил глаз от Сашеньки, которая неуклюже - я сама! - возила вилкой в желтом пюре и ковыряла котлету.

- Почему ты мне не сказала?

- Я не хотела осложнять тебе жизнь.

Разговаривать при Сашеньке было совершенно невозможно, но он должен был знать!

- Но ты вообще собиралась мне рассказать? Когда-нибудь?

- Я не знаю.

Сашенька доела котлету, а картошку размазала по тарелке, но Анна не сказала ни слова, поставив перед ней кружку с компотом. Она таращила на них серьезные глаза, и оба улыбались ей по очереди.

- И давно... ты одна? - Дима протянул через стол руку и вытер Сашеньке щеку, измазанную пюре.

- Чуть больше трех лет.

- Трех лет! И за это время ты... ты даже не позвонила ни разу? Ты что... ты совсем вычеркнула меня из своей жизни?!

- Не кричи. Ты тоже не позвонил.

- Я? Но... ты же сама... запретила!

- А ты послушный мальчик.

Их взгляды встретились - словно со звоном скрестились две рапиры, рассыпав фейерверк искр. Дима встал.

- Ну что ж, спасибо за ужин. Я пойду.

Сашенька смотрела испуганно, и он улыбнулся ей деревянной улыбкой:

- Пока, детка! Можно тебя поцеловать?

Нагнулся и поцеловал персиковую щечку - на него пахнуло котлетой, компотом и еще чем-то, младенческим, свежим и сладким. Отчаянье было таким сильным, словно вместо сердца - кусок льда, от которого волны жестокого холода расходились к кончикам пальцев на руках и ногах. Анна закрыла за ним дверь и некоторое время постояла, прислушиваясь: на площадке было тихо - она опять распахнула дверь - и пусто: он не стал вызывать лифт и ушел пешком.

Ну что ж, все правильно. Ты же этого хотела.

Ты действительно хотела вот этого?

Я не знаю!

Зачем? Зачем его черт принес? Так было все понятно, спокойно.

Никто нам не нужен! Никто. Нам с Сашенькой прекрасно вдвоем. Мы справимся.

Да? А что же ты плакать собралась?

И неправда! Ничего я не собралась...

Плакать было никак нельзя. Анна с трудом построила на лице что-то вроде улыбки и пошла на кухню. Она прибралась, а потом целый вечер читала Сашеньке ее любимого Айболита - это была старая книжка, которую ей когда-то купил папа. Потом они купались, и, оборачивая мягким махровым полотенцем мокрую Сашеньку, Анна уже спокойно думала: все правильно. Ничего больше и не надо.

А как же... любовь? - пискнуло что-то в душе.

Любовь?

Вот она - любовь, вот оно - счастье, завернутое в желтое полотенце: родное, единственное! И пусть у этого счастья Димкины глаза - она это как-нибудь переживет.

Когда Сашенька заснула, Анна долго стояла под душем, смывая с себя все печали, потом достала любимую ночнушку - смешную, с двумя пингвинами, большим и маленьким. Порывшись на книжных полках, взяла сразу три разваливающихся книжонки - это была Устинова, романы которой она знала уже наизусть, но всегда перечитывала, когда было погано на душе, пропуская детективную линию и читая только "про любовь". Никогда раньше она не читала такой литературы, и ей было слегка стыдно, словно она делала что-то не совсем приличное - она, художница, свободная личность, самодостаточная и сильная, вдруг читает про "любовь-морковь", и она оправдывалась тем, что это все-таки детективы! Устинову Анне подсунула Наташка, большая ее поклонница.

Господи, Наташка! Что бы она делала без сестры! И без мамы, и без Людочки! Она вспомнила, как, узнав о беременности, приехала к ним и целый вечер плакала у матери на коленях, а та гладила ее по голове и приговаривала: ну что ты, деточка, все будет хорошо, у тебя же есть я, ты моя кровиночка, как же я тебя оставлю... А кровиночка рыдала еще пуще, вспоминая, как орала на мать и как ее ненавидела. Потом они все дружно пили чай с пастилой, сестры смотрели на нее с тревогой, а она чувствовала, что любит их всех так, что даже больно...

...

Первым догадался Сергей.

Анну мутило с утра, потом вырвало в ванной - она-то решила, что отравилась купленным в киоске пирожком, который съела с чаем, но Сергей, внимательно на нее посмотрев, сказал:

- А ты не беременна?

- Беременна?!

Анна так испугалась, что чуть не потеряла сознание - в тревоге за Сергея она потеряла счет времени и совершенно забыла про свое "индейское лето", словно уворованное у жизни. Каникулы любви. Когда же оказалось, что так и есть, просто не знала, что делать.

- Значит, это правда, - Сергей задумчиво ее разглядывал, - а я-то не верил... Кто он? Отец ребенка? Я его знаю?

Анна помотала головой.

- Ну, не плачь, не плачь! Иди сюда!

Она легла рядом и ужаснулась, ощутив его болезненную худобу. От Сергея и пахло болезнью, и она совсем расстроилась.

- Ну, что ты плачешь, Нинья? Ты же хотела ребенка! Теперь он будет, все хорошо, не плачь, тебе вредно, не надо...

- Я хотела... от тебя!

- Да ладно! Ты просто хотела ребенка, а я... Какой из меня отец...

- Нет!

- Ну, перестань! А когда ты узнаешь, кто это? Мальчик или девочка?

- Не знаю, наверно, еще рано...

- Ты знаешь, я, пожалуй, пока перестану помирать.

- Что ты говоришь?!

- У меня теперь есть цель в жизни - я же должен увидеть твоего ребенка!

На следующий день он встал. Анна смотрела с тревогой, как он, пошатываясь, бредет по коридору. На кухне он сел, задыхаясь, и сказал:

- Кофе хочется...

Это ремиссия - сказал врач. Так бывает, но вы не обольщайтесь. Они и не обольщались. Неожиданно Сергей развил бурную деятельность - вызвал Севку, потом брата, тот привел какого-то типа в элегантном черном костюме, похожего на гробовщика, и Анна встревожилась. Но "гробовщик" оказался адвокатом, Анне пришлось подписывать какие-то документы, а потом Сергей позвал ее и вручил бумагу с гербовой печатью.

- Что это?

- Посмотри.

Это было свидетельство о разводе. Анна молча взглянула на Сергея и ушла на кухню. Что же это такое? Значит, так просто было развестись? Он даже не выходил из дома! Почему он не мог сделать это раньше?!

- Послушай, я все понимаю! - Сергей пришел за ней. - Конечно, я давно должен был это сделать, но она... она не хотела, а мне было лень заниматься всякими судами.

- А что ж теперь захотела?

- А теперь я умираю.

- Сережа!

- Когда она узнала, что я собираюсь вернуться в семью, и ей придется ухаживать за больным мужем, она тут же подписала все бумаги.

- Господи...

- Еще я купил тебе квартиру.

- Что ты сделал?!

- Купил квартиру. Я сначала думал эту, но она очень дорогая, а деньги будут нужны - тебе, ребенку. Поэтому я купил маленькую, подешевле. Там сейчас ремонт. Ты можешь съездить с Севкой, он покажет.

Анна смотрела на него во все глаза, чувствуя подступающую обиду: ну почему, почему ты не сделал все это раньше?! Почему? Все сложилось бы совсем не так! И ребенок... Ребенок мог быть твоим!

- Я знаю, - сказал он печально. - Я все это знаю. Прости меня, Нинья. Если можешь.

Она простила - а что ей еще оставалось делать!

Через две недели они поженились, и у нее даже было белое платье и фата, собственноручно сооруженные из старой тюлевой занавески, и никто даже не догадался, что из занавески. Наташка была свидетельницей, Севка - свидетелем, мать рыдала, черный смокинг висел на Сергее, как на вешалке, и, когда они вернулись домой, он сразу лег, а брат сунул ей конверт с деньгами, которых было неожиданно много, и поцеловал ее в лоб: спасибо тебе за Сережу!

Из роддома ее тоже забирал Севка, и когда ехали домой, спросил:

- А ты выбрала имя?

- Еще нет, никак не могу на чем-то остановиться. Мне нравится Катя, а еще Даша...

- У Сережи мама была Александра. Он ее очень любил.

- Александра? Сашенька... А что, мне нравится!

Когда Анна увидела, какое лицо стало у Сергея, взявшего на руки Сашеньку - Сашеньку?! - она закрыла глаза. За эти несколько дней, что ее не было, он словно еще похудел - или она просто забыла, какой он?

Сергей прожил еще полгода, существуя последние месяцы на одних обезболивающих. Если бы не мама, не Наташка, если бы не Севка! Севка... Смешной Севка, который тут же стал звать ее замуж, еще сорока дней не прошло, но Анна не рассердилась, а ласково погладила его по лысинке:

- Спасибо, милый! Я справлюсь, ничего! Не пропаду!

А он смотрел на нее полными слез глазами.

Она справилась.

Она просто прекрасно справлялась - до сегодняшнего вечера...

Что-то звякнуло - Анна прислушалась. Показалось? Но звякнуло опять, и она поняла: звонят в дверь. Вся похолодев, она встала и медленно пошла в коридор.

- Кто там? - голос у нее дрожал.

- Это я, Дима. Открой, пожалуйста.

Анна открыла - он вошел.

- Зачем ты вернулся?

- Я никуда не уезжал.

- Как... не уезжал? А где ж ты был?

- В машине.

- Ты столько времени просидел в машине?!

- Ну да. Смотрел на твои окна. Можно я разденусь?

- Конечно...

- И я ноги промочил. Там лужа...

Димка снял кроссовки и носки.

- Проходи на кухню... Мне только нечего дать тебе на ноги...

- Да нормально.

Он пошел, оставляя мокрые следы на полу, и сел посреди кухни на табуретку. Анне казалось, что это все происходит во сне. Машинально, не думая, она взяла в ванной полотенце и присела перед ним - он дернулся и вскочил, опрокинув табуретку:

- Ань, что ты делаешь? Ты с ума сошла?!

- Но у тебя же ноги мокрые! - сказала она растерянно, - Ты простудишься! Я хотела вытереть...

- Господи!

Он резко обнял Анну, и она, уронив полотенце, прижалась к нему, упираясь руками в грудь, а потом, вздохнув, тоже обняла. И время, отматываясь назад, как лента в старом кассетном магнитофоне, вдруг стремительно понеслось вспять, пока не остановилось посреди сентября пятилетней давности - индейское лето, жара, дождь, любовь.

- Стриженая... - сказал Димка, нежно проведя рукой по ее коротким волосам.

- Тебе не нравится?

- Нравится! Я когда тебя увидел, первая мысль была: какая красивая женщина, на Анну похожа! А это и правда ты.

- Все-то ты врешь!

- Я никогда не вру, ты же знаешь...

Анна посмотрела на него:

- Какой ты длинный! Ты еще вырос что ли? Раньше я сюда легко доставала, а теперь на цыпочки надо встать...

И она, привстав, поцеловала его в шею под ухом.

- Наверно, вырос...

- Боже мой, ты еще растешь! Ну, какой из тебя отец?! И ноги промочил, не хуже Сашеньки...

Анна заплакала навзрыд.

- Ну не надо, не надо, пожалуйста, не плачь! Ты Сашеньку разбудишь...

- Сашеньку! - и она заплакала еще горше, потом, вырвавшись от него, ушла в ванну и вернулась умытая - с красными глазами и носом.

- А моя котлета еще цела? - спросил Димка. Он уселся за стол, и его длинные ноги перегораживали всю кухню.

- Да ты же голодный! Сейчас! Хочешь, разогрею?

- Не хочу. Послушай... я... я останусь.

Анна замерла у холодильника.

- Для вопроса это прозвучало слишком... категорично.

- А я и не спрашивал.

- А! Так ты ставишь меня перед фактом?

- Да.

- И ты даже не спросишь, хочу ли я этого?

- А ты не хочешь?

- А вдруг у меня кто-то есть?

- У тебя кто-то есть?

- А у тебя?

Димка не ответил - он встал, развернул ее к себе и поцеловал. Они задохнулись сразу, оба - воздух вдруг кончился, свет померк, время остановилось. Неведомым образом они оказались в большой комнате, где горела на стене лампа, белела разобранная постель, а на полу валялись растрепанные книжки Устиновой. Димка успел заметить какую-то темную фигуру в углу - что это?!

- Это манекен, - прошептала Анна, - портновский манекен...

- Манекен?

- Ну да, манекен... я же шью...

- Шьешь?

Он не понимал уже ничего, кроме одного: Анна! Вот она, здесь, близко, рядом, она настоящая, живая, она дышит, движется, стонет тоненьким голоском, целует его, вцепившись пальцами в плечи: я люблю тебя! - скажи это! - что? - скажи это! - я вся твоя...

И пока они сходили с ума, обретая и теряя друг друга вновь и вновь, в доме напротив - через детскую площадку и гаражи - стояла у окна печальная девочка с мобильным телефоном, в котором вспыхивала и гасла единственная эсэмэска: "Прости, я не приеду сегодня. Потом позвоню".

Аппарат абонента отключен или находится вне зоны действия сети.

За окном лил, не переставая, дождь.

Середина сентября, индейское лето - подумала почему-то Каринка.

Вот такое у нас хреновое индейское лето.

"Потом позвоню" - когда потом? После чего - потом? Потом - суп с котом.

Она легла, свернувшись в комочек, носом к стене, на котором висел старый потертый гобелен, оставшийся от отчима. Мобильник мешал, и она, не глядя, сунула его за спину, на столик, откуда что-то упало на пол. Каринка не повернулась посмотреть, она и так знала, что это: тест на беременность, на котором сегодня утром увидела то, что и предполагала увидеть - две роковые полоски.

...

Огромный белый лимузин, украшенный золотыми кольцами, с трудом разворачивался перед домом, а ползущая за ним кавалькада машин в разноцветных лентах и шариках гудела изо всех сил - свадьба! Лимузин остановился, выскочил водитель, из подъезда выпорхнула невеста в кружевах и розах, похожая на кремовый торт, и стремительно нырнула в лимузин - декабрь, холодно в таком платье-то! За ней выбежала подружка в черном маленьком платьице и накинутой на плечи шубке - и почему это подружка в черном? Мода что ли теперь такая? - подумала Каринка. А невеста - кошмар просто! Вот я никогда бы в таком кружевном ужасе не стала выходить замуж!

Ага, вот ты и не станешь. Успокойся, тебе это не грозит.

Каринка потопала ногами, разгоняя кровь - мороз был небольшой, но ощутимый.

Она вывела себя погулять - ей теперь надо было много гулять, есть фрукты, не волноваться - а чего волноваться-то? Подумаешь! Ну, ребенок. Ну, без отца. Ничего, не пропадем. Вон, мама как обрадовалась, и отчим. Все будет хорошо. После той странной эсэмэски Димка так и не появился. Они несколько раз поговорили по телефону, но Каринка не стала ему ничего рассказывать - а зачем? Все и так ясно. Не она женщина его мечты. Ну и пусть.

Но в самом дальнем уголке ее души обитала горькая обида - Каринка представляла ее как маленькое облезлое существо, вроде обезьянки, которое сидит, скорчившись, в темноте, и тихо подвывает. Иногда обезьянка вырастала до размеров Кинг-Конга, и тогда Каринка срочно предпринимала меры по спасению себя и малыша: а вдруг Кинг-Конг его напугает? Спасалась она бананом, апельсином или пирожным, а то покупала что-нибудь для маленького - очередные башмачки или машинку, хотя до того времени, когда он станет играть в машинки и носить башмачки, было еще далеко. Ну да, он - конечно, это будет мальчик! Каринка даже имя придумала - Павлик. Павел Дмитриевич - красиво! Ну и пусть не модно, а ей нравится.

На детской площадке, куда она забрела, никого не было, только с горки катался ребятенок в красном комбинезончике - пыхтя, взбирался по ступенькам, а потом со счастливым визгом съезжал вниз. Мама - в дубленке и смешной ушастой шапке - стояла рядом, держа в руке пластмассовую лопатку.

- Это ваш карапуз?

- Моя баловница! Никак не накатается.

- Ох, когда же мой так будет кататься!

- У вас есть ребенок? - Анна покосилась на нее: совсем юная с виду девушка, почти девочка, в шубке и забавных мохнатых сапожках.

- Пока нет, но скоро будет! В апреле. Мальчик!

- Поздравляю!

- Спасибо!

- Какие у вас... валеночки!

- Это угги!

- Угги?

Девочка повертела ногой.

- Ага, последний писк. Очень тепло и удобно.

Совсем я отстала от жизни, подумала Анна. Надо же, угги! А девочка забавная.

- А это страшно?

- Что?

- Ребенок! Рожать и всякое такое?

- Да нет, почему страшно - это прекрасно!

- А я что-то волнуюсь. А вдруг я не справлюсь? Нет, мама, конечно, поможет, и отчим...

- А папа?

- Папа от нас ушел, давно уже, да от него и толку никакого не было...

- Нет, я имела в виду - папа вашего малыша?

- А! Дима? Он не знает.

- Вы не женаты? Простите, это не мое дело...

- Да ничего. Нет, не женаты. Да он на мне никогда и не женится.

- Почему же? Вы такая милая!

- Не знаю, может, и милая. Только не я - женщина его мечты.

- Как это?

И Каринка взяла, да и рассказала ей все: про индейское лето, про женщину его мечты, про их "высокие отношения", про свои надежды и разочарования - чужой, совершенно незнакомой женщине, которая смотрела с таким сочувствием и так переживала, что Каринка сама чуть было не заплакала, но удержалась.

- Вот. Такая история, - сказала она, шмыгая носом, - Простите! И зачем я все на вас вывалила! Просто мне совсем не с кем поговорить, не маме же рассказывать, правда? Мама только расстроится.

- Конечно. Ничего страшного. Я вас понимаю. - Анна улыбнулась. Ей было так тяжело на душе, как никогда, но она улыбалась.

- А вы тут живете рядом, да? - Каринка топала ногами - замерзла.

- Нет! Мы... мы тут в гостях. Ненадолго, - соврала Анна. - А вам пора идти, а то простудитесь.

- Ага, сейчас пойду. Жалко, что вы уедете, а то, может, еще бы когда поговорили...

- Вы... знаете что... не расстраивайтесь! - неожиданно для себя самой сказала Анна. - Все у вас будет хорошо, вот увидите! И Дима... ваш... позвонит. Обязательно. И он так обрадуется ребенку!

- Откуда вы можете знать?

- Знаю. Я в этом уверена! Прощайте.

Анна теперь знала, что ей делать: все сомнения окончательно разрешились и та тяжесть, что камнем лежала на душе, куда-то исчезла - снег скрипел под ногами, солнце светило, и Сашенька радостно ковыряла сугроб красной лопаткой. Скоро Новый год, ёлка, запах мандаринов и хвои, разноцветные гирлянды, подарки в золотых бумажках... Она обернулась и помахала рукой девочке в белой шубке: пока!

Ты его получишь, свой главный подарок.

Каринка растерянно смотрела ей вслед: а может, и правда все наладится, а?

...

Когда Димка собрался, наконец, к Каринке, было уже Рождество. Новый год они с мамой встречали у Ирки, а Карине он позвонил в десять минут первого - та ответила сонным голосом, и он удивился:

- Ты что, уже спишь?!

- Ага... - и она сладко зевнула.

- Ну, спи дальше! С Новым годом! - а сам подумал: что это с ней? Не заболела ли?

Накупил подарков, фруктов - она попросила бананов и груш, апельсинов не надо, врач ей запретил апельсины, но Димке она не стала об этом говорить. Все это время они перезванивались, и Каринка разговаривала с ним как всегда, в своей обычной манере, так что Димка был совершенно не готов к тому, что увидел. Впрочем, он и заметил-то не сразу. Только на кухне, когда она полезла в его пакет и, достав банан, радостно за него принялась, он вдруг понял, что означает ее просторный разноцветный свитер:

- Ты что... ты - беременна?!

- Ага! Уже шестой месяц! - она нежно погладила живот.

- Шестой месяц?!

Когда Каринка подняла голову, он исчез. Вот только что был - и нету! Она поморгала - неужели он ей примерещился? Да нет, вот же бананы! Димка был в комнате - сидел на диване, повесив голову, и Каринка слегка затосковала: конечно, этого следовало ожидать. Так я и знала...

Он мрачно взглянул на нее и спросил:

- Я что, тебе совсем не нужен?

Каринка так удивилась, что чуть не уронила банан: ей вдруг показалось, что она исполняет роль в пьесе с перепутанным текстом - это же была ее реплика!

- Почему... не нужен...

- Уже шестой месяц, а ты мне даже не сказала, что у нас будет ребенок!

У нас!

Он говорит - у нас!

Каринка сразу успокоилась и подошла к нему поближе, положив банановую шкурку на стол. А Димка чувствовал себя просто героем водевиля: да что ж это такое! Просто "День сурка" какой-то! Почему все так дико повторяется, почему? И почему они сразу вычеркивают его из своей жизни?! Анна, теперь и Каринка...

- Дим, я как узнала, так и собиралась тебе сказать, честно! Но ты тогда не приехал, а потом мы не виделись, а по телефону мне не хотелось...

- Подожди... Это я когда не приехал? В сентябре?! - он так изменился в лице, что Каринка слегка напугалась и подошла еще поближе, тревожно вглядываясь в него.

- Ну да, в сентябре. И вообще, это я думала, что тебе не нужна - ты же почти четыре месяца не приезжал!

- Четыре месяца?!

- Ну да. И не звонил.

- Как не звонил? Мы же с тобой разговаривали! Сколько раз!

- А это я звонила. Все время. Ты не заметил?

Он не заметил.

Он был слишком занят, чтобы замечать! Он страдал! Черт побери все на свете!

- Дим? - Каринка заглянула ему в лицо и вдруг осторожно присела к нему на колено. Она была такая родная, уютная в этом смешном свитере, теплая, тяжеленькая, серьезная, что Димка совсем расстроился и с тоской покосился на ее ноги в белых шерстяных носочках с помпонами. Она обняла его и погладила по голове:

- Ну, что ты? Зачем ты говоришь, что не нужен! Как ты можешь быть не нужен, если я тебя люблю!

- Как... любишь?

- Так.

- Ты... меня любишь?!

- Ну да.

- И давно?

- Что значит - давно? Всегда.

- Как... всегда? А почему ты мне ни разу этого не сказала?

- А должна была? Мне казалось, это и так понятно - стала бы я с тобой спать, если бы не любила! А ты что думал?

- Я? Ты знаешь, мне сейчас кажется, что я вообще не думал. Судя по всему, утратил эту способность еще в младенчестве. Господи, какой я идиот! Прости меня!

- Ладно, - сказала Каринка важно, - Так и быть. Мы с Павликом тебя прощаем.

- С Павликом?!

- Ага! Здорово я придумала? Павлик! Тебе нравится? Ты Дмитрий Павлович, а он будет Павел Дмитриевич, а если у него тоже потом мальчик родится, получится опять Дмитрий... Павлович... Дим, ты что?!

Он так сильно ее обнял, что Каринка слегка задохнулась, но тут же отпустил и уткнулся носом ей в живот, потом поднял голову, и она улыбнулась: такое изумление было у него в глазах:

- Я его чувствую! Он толкается! Павел Дмитриевич!

- Это он тебе радуется.

Она его любит! Она решила назвать мальчика Павликом! Господи, и о чем он все это время думал?! О чем, о чем...

Об Анне, конечно.

Просидев три часа в машине под окнами Анны, он вернулся к ней, охваченный стыдом и раскаяньем: Димка представил свою Ирку, окруженную кучей родственников - любящий муж, две бабушки, дедушка, брат, и все прыгают вокруг нее и Дениски, а она еще стонет, что замучилась и устала, а как же тогда справлялась Анна?! Совершенно одна, с ребенком, рядом с умирающим человеком? А Димка в это время в общем-то прекрасно жил, упиваясь собственными страданиями! Вот черт! И он вернулся, полный решимости все исправить, начать сначала, помогать, оберегать и любить.

Но рано утром Анна его выставила, чтобы Сашенька не задавала вопросов, и Димка с трудом дожил до выходных - Сашеньку забрала бабушка, и они провели вместе два совершенно безумных дня. Потом ему досталась всего одна суббота, а в следующий раз пришлось уехать еще вечером, потому что Анна ждала заказчика. Он видел, что никак не может вписаться в ее налаженную жизнь - так же, как не вписывался в ее крошечную квартирку. Анна как-то не принимала его всерьез и относилась почти так же, как к Сашеньке, словно он все еще был тем мальчиком, который играл в индейцев в зарослях малины. Да он и сам чувствовал себя примерно так, как в малиннике - жарко, сладко, больно от колючек и... оскомина во рту.

Все чаще он вспоминал Каринку, которая сравнила его страсть с наркотической зависимостью - похоже, она была права. И когда Анна сказала ему: знаешь что, давай мы немножко отдохнем друг от друга - Димка неожиданно испытал облегчение. А потом он так легко согласился с ее решением расстаться, что даже сам удивился: неужели... выздоровел? Неужели прошел этот морок, который так долго его мучил? Анна его отпустила - и он взлетел, как взлетает воздушный шарик, выпущенный из рук. И вдруг оказалось, что уже зима, на носу Новый год, все тащат елки, покупают подарки, жизнь продолжается! Димка наслаждался вдруг обретенной свободой - было так странно просто бродить по улицам, разглядывать витрины, обдумывать подарки, улыбаться встречным девушкам...

В прошлом году они с Каринкой были на новогодней ярмарке, и там вдруг увидели, как большой черный конь в яркой сбруе, на котором две предприимчивые девушки за деньги катали детей, вырвался и поскакал неизвестно куда, взбрыкивая и перемахивая через сугробы и ограды. Девушка бежала за ним, дети кричали, машины гудели, а конь радостно скакал, счастливый и свободный. Вот так Димка себя и чувствовал. Без уздечки.

Он все время думал о Каринке - нет, не так: мысли о Каринке были запрятаны в потайном уголке сознания, как некие драгоценности, и время от времени он проверял: на месте сокровище или нет? Все было цело. Но Димка так давно ее не видел, что боялся ехать - а вдруг...

Что вдруг, он и сам хорошенько не знал, но - вдруг?!

И вот приехал. Здравствуйте.

Каринка угнездилась поудобней, прижалась к его плечу, а Димка взял ее руку и долго рассматривал, потом поцеловал ладошку и сказал:

- Знаешь, что я придумал? Давай ты переедешь к нам? Прямо завтра, а? А то мне сюда так далеко ездить, потом, там мама, и ты не будешь одна, а то я буду беспокоиться, как ты тут и все такое...

- Давай. Только я твоей мамы боюсь - что она про меня подумает?

- Она все правильно подумает! Она у меня хорошая и умная. Это сын у нее - придурок, а мама вполне нормальная. И вообще, нам давно пора пожениться.

- Ты что?! Я не могу жениться с таким животом! Давай потом!

- Когда потом? С ума сошла? Я что, должен буду Павлика потом усыновлять что ли? Хватит с меня... Сашеньки...

И он, путаясь и запинаясь, морщась от неловкости, рассказал Каринке про встречу с Анной и Сашеньку.

- Ей уже четыре года, представляешь! А я и не знал ничего! Ты... позволишь мне... с ней видеться?

- О чем ты спрашиваешь, конечно! Сашенька! Значит, у Павлика уже есть сестра, как хорошо...

- Карин, ты... ты просто... я не знаю... Ангел какой-то. Прости меня!

- Да ладно. А почему ты с ними не остался?

- Да я ей совсем не нужен, как оказалось.

- А она тебе?

- Она... Ты знаешь, я... Я был ею болен. Я не знаю, окончательно выздоровел или нет, только...

- Только что?

- Только рядом с ней я все время хотел умереть. А с тобой я хочу жить.

За окном медленно падали крупные хлопья рождественского снега, а в доме напротив - через гаражи и детскую площадку - в маленькой квартирке на шестом этаже пахло елкой и мандаринами, горели разноцветные гирлянды, и мама в смешной майке с двумя пингвинами, большим и маленьким, читала своей дочке "Айболита", улыбаясь каким-то своим, тайным мыслям.

Страница,  на  которой  Вы  сможете  купить  книгу




Сетевая
Словесность
КНИЖНАЯ
ПОЛКА