|
Репетиция прощанияРоман256 стр.Новый роман известного петербургского писателя посвящен вечным темам Любви, Жизни и Смерти. Заблудившись в лабиринте собственной судьбы, главный герой романа начинает догадываться, что из лабиринта можно выйти, только взлетев над ним.РЕГИНА
Отрывок из романа
* * *
Но до нее была еще Регина.
Рижское взморье, лето в Майори в гостях у родственников по материнской линии, я закончил десятилетку, поступил в университет на истфак, чувствовал себя победительно, - для этого надо было сдать все экзамены на одни пятерки, и мне это удалось. Помню тему сочинения, которое я написал на первую пятерку, "Лев Толстой как зеркало русской революции" по статье Ленина... Толстого я любил да, пожалуй, и люблю, хотя философ из него, конечно, никакой, - но как хорошо он знал внутренний мир человека, что - человека, разных людей с разным внутренним миром, включая того же мерина Холстомера, от лица (то есть от морды) которого так убедительно, почти нагло, написан одноименный рассказ. А тот эпизод, где Анна Каренина едет на вокзал и смотрит из кареты на дома, деревья, людей, и не понимает, что это и зачем, - как здорово он написал это отстранение от окружающего мира под влиянием всего лишь одной внутренней эмоции, одной мысли, сжигающей ее, - что Вронский ее разлюбил. Сколько раз и со мной такое бывало.
Ленинская концепция толстовской правды, которая якобы на то и правда, чтобы вскрыть противоречия русской жизни, разрешимые разве что лишь одной революцией, была мне менее интересна, чем, скажем, фраза Чернышевского, что невозможно, будучи порядочным человеком не стать революционером... То есть идея необходимости ниспровержения основ несправедливого общества была мне в общем-то понятна, как и некоторые высказывания Герцена... как ни странно, я их воспринимал уже в контексте нашей советской действительности как радикальные и революционные, и в принципе я считал любой государственный строй антагонистичным по отношению к человеческой личности, потому с удовольствием и увлеченной искренностью расписал, как Толстой разделывался в своих произведениях с царским режимом и даже с православной церковью, возомнившей себя наместницей слова божьего на земле и, как известно, предавшей анафеме великого русского художника, радетеля русского народа...
Короче, я написал сочинение на пять, чем получил словно знамение свыше - что я поступлю. Правда, как потом оказалось - лишь на вечернее отделение, куда мне с великим трудом удалось перенести свои документы и свои пятерки. Вечернее не спасало меня от призыва в армию на срочную службу, но я рассчитывал, что за год сумею перейти на дневное, как раз до летнего призыва...
И вот август на Рижском взморье, сверкание солнечных дней, синяя полоса моря в белых вспышках-улыбках волн, встающего из-за песчаных дюн, пляжный народец, лежащий, сидящий и фланирующий туда-сюда, игры в волейбол в кругу таких же, как я, веселых и свободных молодых людей, их загорелые мускулистые тела, мое не хуже... и девушки - нежные стройные обводы их бедер, их груди и ягодицы под шелком бикини, певучий соблазн этих форм, я представляю собой озабоченного молодого самца, но у меня никого здесь нет, и слишком мало времени, чтобы кто-то появился.
Но шанс познакомиться выпадает и мне - вот она, сдержанно-приветливая, видно, хорошо воспитанная. Светлые волосы прибраны золотой лентой, глаза карие, как у ламы, она и есть лама - юная, легкая, грациозная... Игра в волейбол на выбывание - провинившийся, то есть не отбивший, не сумевший принять посланный ему мяч, отправляется в центр круга, садится на корточки, а то и на ягодицы, - в него режут или, как тогда говорили, гасят мячи, и задача - поймать такой мяч. Поймал - снова становишься в круг, а тот, кто неудачно в тебя срезал, садится на твое место. И вот моя незнакомка вскоре оказывается в таком кругу под таким обстрелом, и я, намеренно сделав неловкое движение и промазав по мячу, оказываюсь рядом с ней. Как она хороша, на загорелых плечах обочь синих бретелек купальника - золотистые песчинки, какая красивая у нее улыбка, как светится добротой и покоем ее еще несмущенная жизнью душа... Юная незнакомка не очень-то ловка, и я беру дело нашего спасения в свои руки. И вот, когда в центре круга нас набирается не меньше пяти, я в непостижимом акробатическом прыжке ловлю посланный в нас мяч, все радостно вскакивают, и моя незнакомка мне улыбается - я поощрен ее вниманием, я отмечен...
И когда она, переодевшись, уходит с пляжа, я увязываюсь следом за ней.
- Разрешите вас проводить?
Она разрешает.
Из дальнейшего нашего разговора я узнаю, что ей пятнадцать лет, что она перешла в девятый класс, что она наполовину латышка, на четверть русская и на четверть француженка по линии отца, которого, впрочем, нет с ними, он давно ушел и не появляется, а ее "маман", так было сказано, живет с другим мужчиной, который приходится ей отчимом. По-русски она говорит отменно, разве что с легким акцентом, по-латышски вообще без акцента, а вот французского совсем не знает, потому что в школе им преподают немецкий, который она ненавидит.
- Я тоже не люблю немецкий, - говорю я. Впрочем, это понятно - ведь в последней войне мы воевали с немцами, и это еще нескоро забудется и простится...
- Я очень боюсь войны, - говорит она, - особенно атомной...
- Атомной войны не будет, - убежденно говорю я ...
У калитки мы прощаемся, дальше нельзя, дальше нас может увидеть маман и будет ее ругать.
- Что, ты ни с кем не можешь встречаться? - спрашиваю я, дорожа этим только что обретенным правом говорить "ты".
- Нет, - говорит она, - только с подружками...
- Но мы еще встретимся? - говорю я.
- Возможно... - говорит она.
- Где?
- Ну...- мнется она, - на пляже, наверное....Обычно я прихожу на пляж в шесть часов. А до этого у нас школьная практика. В ателье. Мы шьем какие-то мешки для армии.
- Наверное, сумки для противогазов, - предполагаю я.
Она поднимает плечи и делает смешную гримаску полного неведения...
Я смеюсь.
У нее маленькая чудная кисть - с ровными наманикюренными ноготками, мягкая нежная ладонь...Вообще она кажется очень ухоженной, притом скромной, сдержанной, целомудренной, ничуть не избалованной...Манеры девушки из хорошего общества...
За забором яблоня с яблочками, за яблоней - цветные стекла веранды, а дальше, далеко-далеко за морем, уже закат, откуда лучи вечернего солнца золотой короной восходят над купами деревьев, над крышей дачи, одно из цветных стеклышек с краю горит пунцово алым на просвет... Миновав яблоню, наполовину скрывшись за ней, моя новая знакомая идет по дорожке к даче, и я чувствую, что что-то происходит, что-то важное, нежное, пронзительное, что-то такое, что надо будет хранить и защищать.
На следующий день, точнее, ближе к вечеру, мы снова встречаемся на пляже, и я снова ее провожаю, но наше свидание не остается незамеченным.
Пока мы стояли возле забора перед кустом сирени, так чтобы отгородится от вида из окон дачи, неожиданно калитка скрипнула, и к нам вышла довольно миловидная женщина... Бежать было поздно, да я и не собирался бежать. "Это маман", - успела шепнуть мне Регина, так звали мою новую знакомую, а женщина, заулыбавшись, уверенно подошла к нам и сказала:
- Ну что ж, дочка, познакомь меня со своим молодым человеком. Зачем прятаться...
- А мы и не прячемся, - сказала Регина.
- Тогда что вы тут стоите? Пригласи молодого человека в дом, угости чаем... Вы ведь не откажетесь от чая? - по-светски посмотрела "маман" на меня, и было видно, что она уже сделала всю необходимую калькуляцию, и полученный результат ее вполне удовлетворил. - Вас зовут? - сделала она паузу.
- Дмитрий, - сказал я.
- Дмитрий... Дмитрий... - на мгновение задумалась она, - Хорошее русское имя... у вас ведь был Дмитрий Донской...
- Да, - сказал я. - он победил монголов в битве при реке Калке..
- При Калке.... - машинально повторила "маман". - Ты, Реня, это знаешь?
- Знаю, - сказала дочь, - мы это уже прошли..
* * *
Это было золотое время, или золотое безвременье, если хотите... Я был растворен в нем, а оно во мне, я был растворен в мире дня и ночи, в солнце, в деревьях, в перекличках птиц, в облаках, легко бегущих по небу или застывающих по вечерам на горизонте, будто держащих какой-то свой совет, я был растворен в смехе юных женщин, в хлопках пляжного волейбольного мяча, в этих песчинках, медленно струящихся из ладони, - чтобы они не кончались, нужно было всего лишь черпнуть другой рукой следующую порцию бытия. Только в этом я был растворен, во всем этом, и еще в улыбке этой девочки, в ее походке, в ее лучистых карих глазах, - и казалось, что это и есть подлинный мир и подлинная жизнь, и нет ни мировых проблем, ни атомных угроз, ни культов личности, ни тиранов, ни голода, ни пленумов ЦК КПСС, ни тюрем, ни ссылок, ни КГБ, ни преследования инакомыслящих, ни радиоглушилок, ни очередей везде и всегда.... Ничего такого, что и относилось к понятию страна, государство, - не было границ, не было идеологий, и был только сверкающий прекрасный мир, равно подаренный всем, - бери, сколько хочешь, радуйся, - все твое... Вот такой тогда был мир в моей бессмертной душе и в таком же моем бессмертном, как тогда казалось, теле...
Мы вместе купались, вместе загорали, а потом я ее провожал - и несколько как бы случайных прикосновений к ее рукам, плечам грели меня неясной мечтой и грезой вплоть до следующей нашей встречи. О чем же я мечтал и грезил? Да ни о чем - счастье, это ведь когда ни о чем не мечтаешь, потому что все с тобой, в тебе.
Спустя неделю после нашего знакомства случился первый конфликт - не между нами, а между Региной и ее маман. Накануне Регина вернулась домой слишком поздно, чуть ли не заполночь, со дня рождения своей подруги, и была наказана. В тот вечер мы как раз и не встречались - Регина сказала, что будет занята. И вот теперь, узнав про этот день рождения, я слегка огорчился, поскольку не был толком предупрежден да и не приглашен... Но Регина объяснила, что это был девичник, и что ей и в голову не пришло бы пригласить меня, тем более, что это вовсе не от нее зависело...Однако конфликт был не в этом, а в том, что маман, возмущенная столь вызывающим отклонением дочери от режима и правил приличия, теперь в порядке наказания велела ей сидеть дома по вечерам и обдумывать свой проступок.
Когда я, как было условлено, пришел к ней, на веранде еще звучал возмущенный голос матери на латышском, и глаза Регины были заплаканы. Косвенно пострадал и я, и хотя маман из уважения ко мне, гостю, и к нашей с Региной предварительной договоренности согласилась отпустить дочь со мной ровно на один час, она отрядила сопровождать нас Регининого отчима, своего нынешнего мужа... Это было что-то новое. Я с Региной шел впереди, а он, бедный отчим и супруг, плелся за нами на расстоянии двадцати шагов.... Наверняка ему было неловко и за себя, и за свою жену, но он был, что называется, у нее под каблуком. Не помню, как его звали и кем он работал, тихий еврей лет сорока с добрым слегка растерянным лицом над чем-то глубоко задумавшегося человека. Маман же, насколько я знал, нигде не работала - так что он содержал не только их, жену и падчерицу, но и исправно выполнял роль верного слуги, хотя по его виду нельзя было сказать, что ему это нравилось. Регина относилась к нему не то что свысока, как маман, но снисходительно - никаким авторитетом он у нее не пользовался. Она считала его тряпкой и за глаза называла не иначе как "он". И вот мы с Региной гуляли, то есть шли к морю, сидели на песке, а он сидел поодаль, не приближаясь к нам, поскольку как бы не имел прав на наше общество, как охранник, как представитель низшей касты.
Еще через пару дней наказание было отменено, и все пошло на прежний рад, в сверкании наших дней...
* * *
...В тот вечер у нас тоже было назначено свидание, но я то ли перекупался днем, то ли перегрелся на солнце, и не заметил, как заснул, один, на веранде, предоставленной на месяц в полное мое распоряжение, потому что все вокруг работали - уезжая рано утром в город и возвращаясь из города под вечер, - я же только отдыхал... Когда я проснулся, была ночь, точнее полночь или около того... За стеклами веранды, за черной узорчатой листвой высокой березы в аспидном небе висела полная луна, и у нее был такой загадочно-выжидающий вид, что в меня тотчас вошло какое-то беспокойство, причину которого затмевали остатки сна. Я проспал! - понял я, наконец, - проспал свидание! Я не явился, а она меня ждала. Все мысли, которые только могли придти ей в голову по этому поводу, пронеслись передо мной всполошной стаей...
Было чистым безумием отправляться к ней - все спят, и однако же я пустился в путь. Не знаю, что мной двигало, во всяком случае, не логика и не чувство вины. Я будто лег и заснул в одном мире, а проснулся в другом, и тут была иная логика и иные правила и законы. И образы мира, в котором я проснулся, были совсем иными. Я почти ничего не узнавал вокруг и должен был все назвать, переосмыслить заново, начиная с той же луны, которая теперь казалась мне молчаливой участницей происходящего, точнее - предстоящего. Но что мне предстояло, я тоже не знал, разве что лишь предчувствовал - я просто шел, бежал, летел в этом ночном сверкающем темью мире, который вдруг открывался мне какой-нибудь неожиданной подробностью, ошеломлявшей меня своей красотой и тайной. В воздухе стоял дух нагретой за день листвы, травы, земли, и от него даже кружилась голова - настолько он был чист и волшебен. Волшебным казалось все - тени забора на тротуаре и полосатые тени на дороге от стволов деревьев, дотягивавшихся до ее середины, где царствовала глухая тень от их широких крон, волшебным был вскрик какой-то проснувшейся от стука моих шагов птицы, и широкий квадрат света, выпавший на тротуар из ярко освещенного окна - проходя, я глянул в это окно, и меня оглушило выпечным запахом сдобы: прямо за окном несколько женщин, стуча ножами, рассекали на деревянном столе длинные рулоны теста, превращая их в утренние рогалики, и этот полуночный труд во имя завтра, которое еще не наступило, он тоже казался мне чем-то необыкновенным, как и проехавший мимо меня автомобиль, тут же вжавшийся в темноту своими габаритными огнями, но оставивший мне сгусток впечатлений - запах резины покрышек, нагретого мотора, запах сигареты, обозначенной оранжевым огоньком в притемненном салоне с опущенными боковыми стеклами, запах духов от женщины, сидевшей рядом с водителем, несколько тактов музыки с ритмичной вибрацией басов, но больше того - воздух другой жизни, других чувств, столь схожих и совсем не схожих с моими. Да, я спешил, почти бежал, и сам себя не слышал - ни своих шагов, ни учащенного дыхания, ни ударов сердца, а только все, что вокруг ... Я был как бы вне собственной плоти - духом, равным духу этой ночи, ее посланником. Какое же послание я нес? Я этого не знал - оно было сокрыто в моем сердце, и только Регина могла его вскрыть и прочесть.
На перекрестке улиц деревья расступились во все стороны, и надо мной встало небо, полное звезд. Который раз я оставался с ним один на один, но сейчас оно было полно для меня каких-то новых вестей и знаков. Маленькая серебристая точка пересекала южную часть небосклона - спутник.... Или это я сам лечу среди ночного сверкания, - туда-туда, на юго-запад, где живет моя любовь. Так вот оно что - я люблю! Неужели я уже любил? Едва ли. А если и любил, то есть вдруг полюбил вдвойне, втройне - так это вот этот сверкающий мир вокруг, в котором у меня было столько возможностей, столько продолжений, столько прекрасных обещаний, столько встреч, что голова кружилась от восторга и благодарности. А ее, Регину, я не любил, я еще не знал, что такое любовь. Любовь - это зависимость, это невозможность существования без того, другого человека, который вдруг почему-то становится не то что равен тебе - становится важнее тебя самого, и ты готов положить к его ногам душу, сердце, самого себя, готов пожертвовать собой, отдать последнее, умереть ради...Нет, я был далек от такой любви - я просто перемещался как та светлая точка на небе через сгустки света и сгустки темноты и еще сквозь ночные запахи - туда, где меня что-то ждало.
Улица, на которой она жила, и улицей назвать было трудно, скорее - улочкой, или проулком, какой-нибудь там энной по счету дорожкой, потому что она была лишь пешеходной, в тропках, обросших по обочине травой - тут было всегда тише тихого... Да, машины здесь не ходили, и, может, потому и фонарей не было - ни одного... С трудом, только по силуэту яблони и коньку крыши, приложенных к серебристо-дымному звездному небу, я распознал дачу Регины, нащупал калитку, снял петлю, открыл и осторожно двинулся по чуть похрустывающей гравийной дорожке, вытянув перед собой руки, чтобы на что-нибудь не наткнуться. Окно в комнату Регины было на другой стороне дома, в торце - вдруг оно еще светится, я тихонько постучу, она увидит меня и все поймет... Но свет с торца не мог быть виден отсюда, справа же и слева, как и на веранде не было ни малейшего признака бодрствования или ожидания. Неужели дом уже спал?
И вдруг возле самой веранды, темные стекла которой обозначились едва отразившимся в них звездным светом, возникло какое-то неясное овальное пятнышко тумана - в недоумении я сделал два настороженных шага вперед, и это была она, Регина.... Она сидела на скамейке и ждала меня. Я виновато остановился перед ней.
- Ты... прошептала она. - Ты все-таки пришел....
Не помню, сколько мы просидели на той скамейке - может, час, может два, может, почти всю ночь... Перед нами над струящийся листвой таких же, как у нас во дворе, высоких плакучих, берез стояла луна, только еще выше. Сверкали звезды, сверкал мир вокруг, а мы целовались. Потом она мне сказала, что я первый мужчина, который ее поцеловал. Целовалась она неумело, лишь послушно и доверчиво подставляла губы... Она была чиста, невинна, и я не смел на большее, чем эти поцелуи, и даже груди ее я не коснулся.
Где-то, наверное, в третьем часу ночи, вдруг неподалеку раздался серебряный звук трубы, пропевший красивую неизвестную мне мелодию, - видно, кто-то не сдержавшись, поведал миру о себе, но нам показалось, что все это для нас одних.
Ее маман так никогда и не узнала об этом нашем ночном бдении, и на следующий вечер мы снова встречались, и потом еще и еще...Удивительное дело - мне полностью доверяли, и я, конечно, чувствовал себя облеченным этим доверием. Маман поручала мне свою дочь, рассчитывая в моем лице на рыцарство и честь, и как человек чести я и должен был себя вести, если не считать наших невинных поцелуев на фоне луны да еще на берегу ночного залива, разбушевавшегося накануне нашего расставания. Над водной стихией ночное небо было еще огромней, неистово сверкали звезды, и все это вместе с ревом набегающих на берег белесых волн, будто пытавшихся нас достать, казалось какой-то феерией, и еще каким-то предупреждением, угрозой, будто мир был недоволен, что мы должны расстаться и выдавал нам свой яростный протест.
Но август подходил к концу, меня ждал университет, студенческая жизнь, какая-то работа, на которую я, вечерник, должен был устроиться, первый самостоятельный заработок - и все это отдаляло меня от Регины, суля новые впечатления и чувства взамен нынешних, начавших повторяться... Расстались мы как хорошие друзья, нет, больше, - с нежностью в сердце и мыслями о завтрашнем дне, с которого мы начнем жить поврозь, каждый своей собственной жизнью. Я и не знал, что эти дни, вернее, ту ночь я буду вспоминать всю свою жизнь, как самое дорогое, самое яркое свое воспоминание.
То, что я вместо университета загремел в армию на два года по дополнительному осеннему призыву, ничего не изменило в наших отношениях. Поначалу мы переписывались, - она мне писала о школе, о маман, о том, что отчим от них ушел, и ей пришлось перейти в вечернюю школу, чтобы работать и помогать маман, которая теперь устроилась товароведом в магазин, но денег все равно не хватало... В письмах ее была аккуратная обязательность хорошей девочки, по долгу пишущей солдату-срочнику, отвечать на них мне было нечего, настолько разошлись наши миры, и постепенно наша переписка сошла на нет. Да, еще однажды, спустя год, Регина написала мне, что у нее появился друг Ивар, что маман хочет от нее избавиться, выдав ее замуж за него, но замуж она пока не собирается и вот спрашивает у меня совета - как поступить. Как будто в этом матримониальном раскладе я с подачи маман тоже значился под какой-то картой - какой именно? бубнового валета? крестового короля? козырного туза?
* * *
Встретились мы только через семь лет... Сначала я не думал об этой встрече, - все порядком забылось, прошлое прошло, и я был полон настоящим - успел защитить диплом, поступить редактором в престижное издательство... жизнь лежала передо мной на тарелочке с золотой каемочкой, о чем еще можно было мечтать в те советские времена с предсказуемым будущим. Да, все было предсказано - вот-вот будет построена материальная база коммунизма, и все получат по потребностям, отдав по способностям... Грешен, какое-то время и я верил в эту ересь...Потребностей у меня было не так уж много - интересная работа, приличный заработок, возможность ездить заграницу и... женщины... Способности? - да, и ими бог меня не обделил, хотя особо и не выделил, - так, всего понемножку... Можно было, конечно, выбрать что-нибудь одно и потом трудом и тщанием добиться выдающихся результатов... но я не любил особенно напрягаться. Да и зачем было выбирать что-нибудь одно, когда вокруг столько разного и интересного...
И вот я жил на той же даче, спал на той же веранде. Вокруг почти ничего не изменилось, разве что кусты сирени подросли, и верхние стеклышки веранды, точно такие же, как на даче у Регины, вместо цветных стали обыкновенными, цветного стекла было уже не найти - дефицит. Впрочем, дефицитом стало почти все, но при желании и связях и это решалось... Да, та же дача, тот же путь к морю, то же море, точнее, залив, широкая береговая, уходящая на юг песчаная дуга, что там дальше, за Дубултами? Я лежал на том же песке, чуть ли не на том же самом месте, пятьдесят шагов вправо от выходящей к пляжу асфальтовой дорожки, входил в ту же воду, и так же после четвертой мели нужно было пускаться вплавь, чтобы через метров пятнадцать черкануть кончиками пальцев вытянутой ступни ребристое дно и встать, уже по грудь в накатывающей на тебя волне.
И все же мир вокруг был другим, лишенным чего-то главного: нет, не тот же, а другой песок, другое солнце, другие волны - волшебство и магия ушли из этих мест, мне было скучно в кругу моих новых знакомых, и в сердце постепенно поселялась тоска - зачем я приехал? что я здесь потерял? И мысль о Регине все чаще посещала меня, словно только она, та не умеющая целоваться девочка с золотыми волосами под ленточкой, с глазами лани и сдержанной светлой улыбкой могла мне все это вернуть. Глупость, да и только. Просто тогда мне было семнадцать, а теперь двадцать четыре, и все, чего я должен был лишиться согласно своему возрастному статусу, я лишился, и прежде всего иллюзий относительно женского пола.... У меня уже было несколько романов, закончившихся одинаково, и не без доли легкого цинизма я уже относил себя к знатокам женщин... Но чем дальше я здесь жил, чем дольше бродил по знакомым улочкам, по которым мы ходили когда-то вместе, тем больше сердце мое начинало ощущать какую-то... нет, не пустоту, а утрату, да, утрату, чуть ли не равную возможности совсем другой жизни. Ведь это благодаря ей, Регине, тот прежний мой мир так невероятно сверкал и манил. Как же я все это упустил, когда же со мной случилась такая метаморфоза, скорее даже, катастрофическая перемена, почему мне так невыносимо грустно теперь? Ведь я добился того, чего в первую голову и хотел. Или это совсем не то, что мне было нужно, и я сделал неверный выбор, пошел не в ту сторону? Нет, это было невозможно... Просто я пленник прошлых иллюзий, я дал этим иллюзиям прорасти и охмурить меня... Неужели я где-то втайне от самого себя неисправимый романтик? Этого мне только не хватало...Есть только то, что есть, а остального нет и быть не может. Есть только здесь и сейчас! Но такая примитивная философия меня не утешала, и ощущение какой-то огромной потери прочно угнездилось в моем сердце.
И однажды я не выдержал и отправился к той заветной даче. Конечно, Регина там больше не жила, не было и яблони, отчего заметно увеличился дачный участок, потерявший заодно все свое очарование, однако у меня был ее городской адрес, по которому я когда-то отвечал ей. Как ни странно, он оказался и в моей записной книжке, обновляемой раз в два года - значит, я сам собственноручно занес его туда на букву Д, с которой и начиналась ее фамилия - Дюмонт. С этим адресом я и поехал в город. Она жила чуть ли не в самом центре, на Крышен Барона, и я легко нашел ее дом, ее квартиру. Боже, как билось мое сердце, когда я поднимался на четвертый этаж, по ступенькам, которые знали все ее шаги с самого ее детства - вверх-вниз, пока не.... пока она не вышла замуж и не... Конечно, скорее всего она замужем, живет по другому адресу, но, может, здесь осталась ее мать, ее бабушка, которую она не раз упоминала в письмах... Хоть узнаю о ней... поздравлю... передам. привет... оставлю открытку с надписью - от души поздравляю и желаю счастья. Можно ли в своем несчастье желать кому-то счастья? Не знаю. А я был в тот момент абсолютно несчастен - я все потерял: жизнь давала мне шанс быть счастливым, а я им не воспользовался... Надо же - мне понадобилось семь лет, чтобы очнуться.
* * *
Боже, как билось мое сердце, когда я нажимал кнопку звонка...Как на краю пропасти.
За дверью раздались медленные шаркающие шаги, и мне открыла очень пожилая женщина, которая могла быть только Регининой бабушкой и никем больше. Я спросил, здесь ли живет Регина, почему-то назвавшись ее старинным другом. Интересно, сколько лет должно пройти, чтобы стать не старым, а именно старинным. Но, как я понял, бабушка владела русским языком не в такой степени, чтобы отметить мою лингвистическую оплошность.
- Да, - сказала она с сильным акцентом, - Регина здесь живет, только ее нет дома...
- Кто там, мама? - по-латышски спросил женский голос из глубины коридора, и за бабушкой возникла еще моложавая женщина в бигудях и халате - это была она, маман.
Я поклонился и назвался.
Она меня сразу узнала:
- Господи! Не верю своим глазам! Это вы, Дмитрий! Как возмужали! Вы приехали к Регине! Какой сюрприз! Она должна скоро придти! Извините, что я в таком неглиже. Как говорится, не ждали такого дорогого гостя.
Судя по искренней радости, изобразившейся на лице маман, Регина не могла быть замужем, тем более что жила здесь и нигде больше. Сердце мое заколотилось еще сильнее...
- Да вы проходите, - сказала маман. И, обращаясь к бабушке, продолжала по-русски: - мама, это старый друг Регины, он из Ленинграда...
- Я поняла, поняла, - сказала бабушка и пошаркала к себе, а маман осталась в дверях, глядя на меня лучистыми глазами тотального гостеприимства.
- Какой сюрприз для Регины! Какой сюрприз! Ох, представляю я картину!
А я ее не представлял.
Ждать здесь мне не хотелось, и я сказал, что погуляю, пока Регина не вернется, а может, даже встречу ее.
- Ваша воля, Дмитрий! Какой сюрприз!
Я спустился по лестнице, вышел на улицу - сердце мое продолжало колотиться как сумасшедшее. Вот-вот, вот сейчас я увижу ее...Узнает ли она меня? Я-то наверняка ее узнаю.
Вокруг было летнее городское оживление, надписи по-латышски, звонки трамвая, гул машин, пестрая легко одетая толпа, из которой мое ожидание выхватывало с сердечным перебоем то одну то другую золотистую женскую головку - нет, не она ... Мне бы спросить, в чем она одета...
С час я бороздил близлежащий перекресток, одновременно держа на прицеле подъезд ее дома, но она так и не появилась. Может, я все-таки пропустил ее, не углядел?
Я поднялся по лестнице, тронул звонок, мне открыли - Регины не было.
- Странно, это на нее не похоже, - сказала маман, уже снявшая бигуди, принаряженная и принадушенная, с прической и макияжем, словно к ее внешнему виду я тоже имел какое-то отношение. - Обычно она после работы сразу домой. Подождите, Дмитрий, здесь, придет ваша Регина.
Ждать пришлось недолго, еще минут десять - замок наружной двери щелкнул, кто-то вошел в коридор, дверь в нашу комнату открылась - на пороге стояла она, моя Регина, только повзрослевшая на семь лет. Как мне хотелось встретить ее там, на улице, перехватить, пересечься, один на один, пусть хоть в парадной, хоть на лестнице, но чтобы один на один, без свидетелей - теперь же нам вместо трепещущего, высокого, вместо щемящей нежности, боли, надежды оставалась лишь немая сцена, картина какого-нибудь бытовика-передвижника.. Но и того, что оставалось, было много больше, чем здесь и сейчас...
В ее руках были цветы, уж не знаю по какому поводу, во всяком случае, не по моему. Увидев меня, она замерла в дверях и через паузу сказала: " Это ты..." - совсем как когда-то, когда я пришел к ней ночью, словно раздвинув руками тьму.
Она положила на стул цветы, сняла с себя легкий летний плащ, вышла с ним в коридор, где несколькими взмахами расчески уложила как надо свои такие же золотые пряди волос, подстриженные разве что чуть короче, и снова встала в дверях:
- Маман, ты напоила его чаем?
- Нет, мы тебя ждали.
- Ну хорошо, - сказала она, подошла ко мне, протянула свою маленькую ладонь - она вообще с тех пор мало выросла - и сказала: "Здравствуй, Дима. Ну, садись, рассказывай"....- В ее голосе появись мамины нотки, впрочем, скорее ироничные, чем повелительные.
Что я мог рассказать?! Она была прекрасна, и сердце мое трепетало.
Попили чаю с печеньем, усадив за стол и бабушку, потом маман объявила, что уезжает за город на дачу, теперь они снимали дачу совсем в другой стороне от Юрмалы, на правой стороне Даугавы, - а мы можем остаться, и бабушка с нами, ведь нам столько друг другу нужно рассказать, семь лет не виделись, целую жизнь... Маман говорила так, как если бы наша встреча была запланирована еще в те далекие дни, в чем, пожалуй, была отчасти права... О том, что на ночь я должен уйти не могло быть и речи. Что вы, Дима, ночуйте у нас. Я уезжаю, места много, бабушка вам не помешает...
Не помешает?!
И маман уехала. А мы стояли у окна и смотрели друг на друга. За окном стемнело, на улице зажглись огни, неоновые вывески по-латышски "MAIZE", "LAIMA", потом прошел дождь, и в окно пахнуло мокрыми крышами и теплым сырым газоном травы... А мы смотрели друг на друга и говорили или молчали, а в полночь Регина сказала: "Пора спать. Маман велела постелить тебе в ее комнате, а я буду с бабушкой. Вопросы есть?"
- Вопросов нет, - сказал я и посмотрел ей в глаза..- Приходи ко мне ночью, я буду ждать.
Она молча ответила на мой взгляд.
Уж не знаю почему, но я сразу заснул как убитый. И проснулся только от того, что рядом появилась она. Она забралась ко мне под одеяло, на ней была длинная ночная сорочка - я молча прижал ее к себе.
- Боже, как страшно! - прошептала она. Ее била дрожь. - Там бабушка, она все время ворочается, то ли спит, то ли не спит. Я так не могу. Мне страшно - вдруг она увидит, что меня нет. Я пойду, хорошо? Ты не обидишься?
И она исчезла так же внезапно, как появилась, только в воздухе остался запах ее ночного крема, и я снова заснул, точнее погрузился в тот же самый сон. В этом сне происходило что-то хорошее, и мне хотелось непременно его досмотреть.
Утром, умытая причесанная, за общим с бабушкой завтраком, она сказала:
- Звонила маман. Они ждут нас в гости.
- Кто они?
- Наши родственники, на даче.
И мы поехали...
Плохо помню, что там было. Куча народу, обильный стол и нескончаемый латышский язык. Регина иногда переводила, но чаще нет, комментируя шепотом, что все это глупости, один раз маман, похоже, услышала ее комментарий и так посмотрела на дочь, что та вовсе перестала переводить. Лучшие часы мы с ней провели на песчаных дюнах, возле Даугавы, там, где она впадает в Рижский залив. Берег зарос кустами, тут и там были великолепные закрытые от постороннего глаза закутки, где мы уже не стеснялись ласк. Впрочем, ласки эти, как мне было дано понять, имели свои границы.
Когда я под лифчиком тронул ее грудь, а другую руку положил ей на лобок поверх купальных трусиков, она вдруг вспыхнула:
- Дима, зачем ты так?
- Просто я хочу, - сказал я.
- Просто? Как всех? Как всех других женщин?
- Я хочу тебя.
- О, какой комплимент, - сказала она. - Меня хотят! И многих ты хотел? У тебя было много женщин? Да, за семь лет у тебя было очень много женщин, - вдруг потускнев, уже не обращаясь ко мне, а словно разговаривая сама с собой, грустно покачала она головой.
- А у тебя? - сказал я, чувствуя себя уязвленным.
Она посмотрела на меня:
- Прости... Давай больше не будем об этом? Обещаешь?
- Обещаю, - сказал я.
И она снова заулыбалась, снова стала игривой, веселой, насмешливой, словно парой подобающих слов можно было заслониться от прошлого, прожитого нами поврозь.
Вечером мы вернулись в город усталые и, похоже, не очень довольные друг другом. Ночевать у Регины меня больше не приглашали, потому что и маман должна была вернуться, только позднее, и я поехал на городскую квартиру своих родственников, благо у меня был ключ.
И еще пару раз мы с Региной съездили на ее дачу, где мне пришлось пересидеть, а точнее, пережить, неуемное латышское застолье, пока я вдруг не дотумкал, что меня здесь принимают, кормят и поят на правах Регининого жениха, согласно традиции, уходящей чуть ли не ко временам Тевтонского ордена.... И тут я струхнул. Тем более что маман уже успела напрямую спросить у Регины: "Что, Дмитрий приехал просить у тебя руки?" Видимо, маман не принимала других вариантов отношений мужчин с ее дочерью и по-своему была права. Но теперь и Регина хотела бы услышать ответ на тот же вопрос. Потому что так она была воспитана. Потому что ее воспитали для того, чтобы быть хорошей женой, хорошей матерью и хорошей хозяйкой дома, и тогда все остальное тоже будет хорошо...
Но я? Жених? Какой из меня жених? Тем более, что за эти несколько дней выяснилось одно обстоятельство - нам не о чем друг с другом говорить, у нас разные взгляды на мир и разные интересы, и если и есть что-то общее, то лишь то, что когда-то мы были вместе и за узорочьем ночной листвы в сверкающем звездном небе стояла наша соучастница-луна. Но когда я сказал себе самому: все, хватит, пора сматывать удочки, Регина, словно услышав мои слова, шепнула мне вечером, провожая на автобусную остановку - сама она оставалась на даче с маман: "Пусть будет то, что ты хотел"...
- Когда? - тупо спросил я.
- Хочешь - завтра, - сказала она. - Приезжай за мной, и мы поедем к тебе. Ты сказал, что в Риге у тебя пустая квартира. Ты ведь сказал правду?
- Да, пустая, - сказал я, почувствовав холодок под сердцем. - Я приеду за тобой.
- Я буду ждать, - сказала она, и произнесла это так по-женски, глубоко и страстно, что я даже по-новому взглянул на нее. Она ведь совсем другая, - подумал я, просто она пыталась выдать себя за ту, какой была семь лет назад... А она другая, должна быть другой....
* * *
До города было часа полтора езды. Вечер выдался теплый, душный, небо заволокли тучи, но дождь все не принимался, и хотя все форточки в салоне автобуса были открыты, встречный воздух, бивший в них, был такой же душно-тягучий и не давал прохлады. Проведя почти весь день с Региной в не совсем скромных ласках, я порядочно подустал, тестикулы мои ныли от попусту напрягавшейся плоти, и меня тянуло в сон. Однако рельеф сидений здесь не располагал ко сну, к тому же изрядно потряхивало. Народу в город ехало немного, кто-то выходил на остановках, кто-то входил, но сидение рядом справа от меня так и оставалось свободным. Когда передние двери автобуса открывались, во тьме, освещенной фонарями у остановки, обозначался кусок задверного пространства со своей собственной жизнью, не имеющей никакого отношения к этому автобусу, к пассажирам в нем, ко мне, размышляющему о словах Регины о завтрашнем дне, которого я сейчас не хотел, даже страшился, - душная тьма обложила нас со всех сторон, и ни у одной звезды не было шанса проколоть ее.
И тут, когда мы уже проехали полпути, я осознал, что на меня кто-то смотрит, и смотрит уже давно, пристально, разве что я этого не замечал, занятый своим самочувствием, своими мыслями. А это смотрела молодая женщина. Она сидела почти напротив, только я с левой, а она с правой стороны автобуса, ближе к кабине водителя, где сидение было расположено вдоль, на три посадочных места. Она была с маленьким ребенком, девочкой лет трех. Девочка послушно сидела у нее на коленях, а молодая мать, чуть отклонившись, словно девочка ей мешала, хотя ее головка была на уровне груди матери - да, чуть отклонившись вправо, словно дистанцируясь от ребенка и своего материнства, в упор смотрела на меня. Она была красива - тонкой красотой неславянского лица. Не знаю, что она нашла во мне, как уже не узнаю никогда, но она смотрела на меня, как женщина на мужчину, который ей нравится, и на котором она остановила свой выбор. Она открыто бросала мне свой призыв, дабы я, свободный молодой мужчина, его понял и принял. Я понял, но как было принять его? Она мне сразу понравилась - было в ней что-то дерзкое и вызывающе-грешное, но это был тонкий, узорчатый грех, вышитой золотой нитью желания по вишневому бархату страсти - и она предлагала мне разделить с ней эту страсть. Она смотрела то в упор, то как бы чуть пряча лицо за голову дочери (или это была не ее дочь?), и я стал отвечать ей таким же прямым и недвусмысленным взглядом. Да, я тоже стал смотреть на нее, и меня заколотило от волнения совершенно определенного свойства. Я отвечал долгим взглядом на ее долгий взгляд, и понимал, что я должен что-то сделать. Но что? Наутро меня ждала встреча с Региной, и я не решался растратить с одной то, что было предназначено другой. Я знал, что меня хватит и там, и там, но мне хотелось предстать во всей полноте... Во мне заговорил скупец...И еще я чувствовал пронзительный привкус греха. Мать, прикрывающаяся малолетней дочерью, зовущая в постель первого встречного...Что-то из французских романов, из Мопассана и Золя, или из Генри Миллера, из другой жизни, где торгуют телом и даже детьми... Мое нестойкое целомудрие все-таки протестовало - я не хотел окунуться в грязь. Пусть даже мысли мои были нечисты и нечестивы, пусть не раз в отношениях с женщинами я твердил себе, что все дозволено, - душа моя противилась грязи.
Молодая красивая женщина с маленькой дочкой в вечернем автобусе. Где ее муж? Где мужчина, с которым она зачала эту чудную девочку, невинно-послушно сидящую на коленях и ничего не знающую о происках своей нерадивой матери. За кого меня принимают? Почему я должен идти за ней? Она явно не русская и, наверное, меня считает одной с ней крови - то есть латышом, кем же еще... Какое ее ждет разочарование, когда она услышит мою русскую речь. Еще я подумал, что это последний рейсовый автобус по расписанию, и если что не так, как я доберусь до города....
И когда, уже где-то в пригороде, автобус в очередной раз остановился, и она, еще раз призывно глянув на меня, подхватила девочку, легко и гибко ступила на землю с подножки и пошла... она еще была уверена, что я последую за ней. Автобус постоял несколько секунд, словно ожидая моего решения, и я, то ли собиравшийся выйти, потому что было скандалом не выйти после такого зова, то ли не собиравшийся выходить, потому что было скандалом откликнуться на такое предложение, я праздновал труса, решив на всякий случай остаться при своих, - якобы из верности Регине, а, по сути, из неуверенности или точнее - из врожденного недоверия к жизни в реальном ее проявлении. Мне всегда было легче спрятаться за "нет", чем согласиться.
Двери, распрямив гармошку створок, захлопнулись, автобус медленно тронулся места, и еще несколько секунд я видел идущих вдоль дороги мать и девочку, - мать держала дочку за руку, и по склоненной голове этой молодой женщины, по ее напряженной спине было очевидно, что она пытается расслышать за собой звук моих шагов, ждет моего оклика.
Этот свой стыд перед ней вместе с сокрушительным сожалением я так и пронес через всю свою суетную никчемную жизнь, вплоть до холодильной камеры, в которой я теперь лежал. Да, у меня есть оправдание, возможно, я даже трижды прав, и никто кроме той женщины меня не осудит, но есть ведь и высший суд - мой собственный, и этим судом я был приговорен всю жизнь гореть на костре своих несбывшихся упований... С годами я стал думать, что прошел мимо своего солнечного удара, того, что описан в одноименном рассказе Бунина.
Видимо, те, у кого в руках нити наших судеб, те самые парки, не хотели моей интимной встречи с Региной на следующий день, и сделали все, чтобы эта встреча не состоялась - но я ведь обещал... И самое жалкое из моих оправданий состоит в том, что я, де, повел себя как человек долга и чести. Хотя не было во мне ни долга, ни чести, ведь тогда, в минуты своей человеческой слабости, а может и дьявольской силы, я обдумывал вариант провести ночь с этой призывной незнакомкой, а наутро поехать за Региной, благо, отсюда ближе, чем из города, чтобы потом отправиться с ней на ту самую городскую квартиру, от которой у меня были ключи. И лишь озабоченность состоянием своей потенции после бурной ночи явилась решающим аргументом в моем выборе...
* * *
Наутро я пустился в обратный путь к Регине. На Даугаве на пристани мы сели в речной трамвайчик, и поплыли к Риге... Сначала мимо нас тянулись луга со стадами коров и стогами сена, потом пошли домики пригорода, и, наконец, мы вплыли в город, поднявшийся своими строгими протестантскими соборами, со шпилями, увенчанными петухами, и темными куполами, кое-где в травянисто зеленой патине, - опять же солнце, легкие облачка....Чтобы вобрать в себя всю эту панораму, мы поднялись на верхнюю открытую палубу, Регина сняла с волос ленту и, освобожденные, они заплескались на ветру, и было мгновение, когда я (а скорее, мы), подумали об одном и том же - зачем мы плывем, куда? Разве вот того, что сейчас вокруг и в нас самих, недостаточно, разве это не есть счастье? Но движение продолжалось, трамвайчик, уверенно справившись со встречным течением, пришвартовался к пристани возле городского рынка, откуда до дома моих родственников было рукой подать.
Не было ни цветов, ни вина, ни фруктов, ни шоколада, привычных мне атрибутов плотской любви, как будто мы оба постеснялись бы этих явных улик наших намерений, и, возможно, мы оба до последнего мгновения все же не верили, что это произойдет, но, в конце концов, мы оказались в постели, нагими и отчасти несчастными, потому что когда два часа плывешь на пароходике, зная, зачем и куда, то намеченное как бы теряет смысл, поскольку может быть обеспечено лишь определенным чувством, которого, однако, не было. Была лишь отчаянная попытка Регины удержать мой интерес к ней, и было мое подлое согласие воспользоваться шансом.
Она была хороша, кожа у нее была нежная и упругая, разве что поначалу покрыта мурашками, и тело у нее было свежим и упругим, так что я сразу изготовился посвятить ее в женщины. Но тут она, остановив мои ласки, сказала, что сначала я должен ее выслушать, а уж потом решить, достойна ли она меня, и есть ли смысл нам продолжать... Удивленный, я приподнялся над ней и сел, прислонившись спиной к холодной стене. Регина тоже приподнялась, села рядом, в такой же позе, как и я, - обхватив колени руками, и рассказала мне девичью историю своего грехопадения, год назад, со своим бывшим то ли женихом, то ли ухажером, который ее напоил и лишил невинности - она даже не сразу осознала что с ней произошло, а осознав, тут же его прогнала... С тех пор она с ним больше не встречалась, она его никогда не простит, но я - прощу ли я ее? Мне ее прощать? Мне показалось, что я ослышался. Еще полгода назад я едва помнил о ней, как и она обо мне, и тем не менее... Почувствовал ли я горечь, разочарование, ревность, захотел ли я встать, одеться и сказать ей: "Одевайся, пошли"...Ничуть. Скорее, я испытал облегчение. Да, облегчение. Потому что с меня снималась ответственность. Потому что теперь я ничем не был ей обязан. Потому что не я первый, и теперь уж точно не последний... Да... Еще она сказала мне, что ничего тогда не почувствовала и совсем не знает, что это такое, и если я ее научу...
Изложив все это, по-прежнему глядя мимо меня на противоположную стену, на которой висела парочка модных в ту пору дурацких чеканок, она ждала моего приговора. А я улыбнулся, поцеловал ее в макушку волос, в ухо с сережкой бирюзы, оправленной в золото, и сказал: "Иди ко мне, я тебя люблю".
Теперь я ее действительно захотел, потому что она была не девочкой, а женщиной, начинающей женщиной, которую я готов был посвятить во все премудрости плотской любви. Но, откровенно говоря, я сам не очень-то преуспел на этой ниве. Подруги мои были такими же малоопытными, как я сам, черпануть добавочных знаний было почти негде, "Последнее танго в Париже" Бертолуччи я хоть и смотрел, но мало что вынес из этого гениального фильма в смысле техники ласк и самого соития - разве что идею кавалерийского брутального натиска. Такую любовь я, в общем-то, и практиковал тогда.
Регина мне послушно открылась, и я в нее вошел. Ее лоно было маленьким и упругим, как и она сама, как ее тело - и она затрепетала подо мной крупным трепетом, и я решил, что она получает то, чего ей недоставало - от меня же требуется активность и широкая амплитуда, размах, который я и демонстрировал, укладывая ее в разные позы, дабы в одной из них она бы, наконец, почувствовала себя счастливой самкой и испытала первый свой оргазм.
Однако этого не происходило - она просто продолжала трепетать подо мной, как листва под ветром, и больше ничего, и оргазм довелось испытать лишь мне одному, одному буквально, потому что в точке невозврата я успел перенести свое излияние из ее лона в полотенце, припасенное загодя и лежащее возле ее разгоряченного бедра. Нет ничего более одинокого и печального, чем такая уловка рядом с прекрасной, раскрытой для тебя женщиной. В свое время я узнал об этом полотенце от своего отца. Еще я узнал от него, что риск оплодотворить твою партнершу с каждой эякуляцией все меньше, и потому на третий раз я уже не берегся и не берег, оставшись в лоне Регины и отдав ее послушному телу последние свои содрогания. Да, послушное, оно по-прежнему трепетало подо мной, но этот трепет ничего не значил и никуда ее не вел. Будь я поопытней и поискусней, знай я тогда хоть что-то об эрогенных зонах, о точке джи, о тактильных и оральных ласках, я бы наверняка подарил Регине то, ради чего этим и занимаются мужчины и женщин, начиная от Адама и Евы, ради этих нескольких секунд полета над собственной телесной бренностью, ради этой боли, которая и есть наслаждение. Ведь страдание и наслаждение - дети одного центра, у них, может быть, разные матери, но только один отец. Но я этого так и не смог подарить. Я просто еще в четвертый раз вошел в нее - и все повторилось.
Потом мы молча лежали рядом, не то чтобы опустошенные и несчастные, но и не очень-то счастливые, За полураскрытым на улицу окном потемнело, прошел дождь, потом, сигналя, проехала машина скорой помощи, потом из дома напротив, на той стороне улицы, стала лаять запертая в квартире собака, кто-то остановившись внизу на тротуаре прямо под нашими окнами затеял громкий и навязчивый разговор, - звуки со всех сторон врывались в нашу тишину, разрушая остатки нашей тайны. Мы встали, приняли по-отдельности душ, оделись и вышли на улицу. Снова светило солнце, но булыжники мостовой еще мокро блестели, и омытая дождем листва деревьев была яркой и праздничной. Я провожал Регину до вокзала, чтобы она вернулась к себе на дачу на электричке.
- Мы завтра встретимся? - спросила она.
- Не уверен, - сказал я. - вообще мне уже пора возвращаться. Дома много дел.
- Дела могут подождать, - сказала она. - Давай завтра встретимся и будем делать глупости. А то ты сегодня не любил меня, а только пытал - как фашист....
Да, так она и сказала: "пытал, как фашист"...Я это не придумал, мне не послышалось. Никто никогда мне такого не говорил - и то, что я делал с женщинами, видимо, их более или менее устраивало, даже нравилось некоторым, - ведь страсть, наслаждение, даже примитивная похоть, горазды на самые прихотливые, даже рискованные вещи... Я не был садистом и причинить боль мог разве что по неосторожности и чрезмерной пылкости - я был просто молодым, довольно выносливым, но малоопытным самцом, всего да и только. А она мне - пытал как фашист. Как же мало она знала про секс - почти ничего. Возможно, она не нашла более точных слов в неродном ей, хотя и послушном русском языке. Но слово было сказано и оно странным или наоборот - очень даже понятным образом окончательно оттолкнуло меня от нее.
А между тем она, ни о чем не подозревая, продолжала:
- Ты ведь завтра не уедешь - мы ведь встретимся и будем делать такие же глупости, как сегодня, ты ведь не уедешь, правда? Обещай, что не уедешь?
Я отвечал уклончиво, хотя как бы имел моральное право развернуться и уйти, откланявшись. Я отвечал в том смысле, что постараюсь, только вот надо позвонить в Ленинград и кое-что уточнить.
- Позвони сейчас, - сказала она - пойдем на переговорный пункт - я подожду, пока ты позвонишь. Я хочу знать, что ты не уедешь и завтра приедешь ко мне. Я буду ждать.
- Нет, я потом позвоню, - говорил я.
- Обещай мне, - говорила она.
- Я постараюсь, - говорил я.
- Я буду завтра очень тебя ждать, - говорила она. - Очень...
- Хорошо, - говорил я, будучи уже далеко от нее, так далеко, что ни капли жалости, милосердия и сострадания не было в моем сердце.
- Если ты не приедешь... - сказала она и не договорила...
Я проводил ее на электричку, а потом пошел в центр города, где возле парка и оперного театра была авиакасса, и купил билет на завтра, на утренний рейс. И когда завтра стало сегодня, когда под крылом самолета накренились утренние сердитые торопливые облака, я понял, что что-то кончилось и кончилось навсегда.
* * *
Но навсегда бывает только смерть, а пока ты жив, может случиться и какое-то продолжение. И оно случилось.
Спустя два года я снова встретился с ней. Регина была замужем, за тем самым своим верным Иваром, которого она теперь называла не иначе как "мой идиот", предпочитая жить не с ним, а у маман, в той же самой квартире. Да, когда она заговаривала о своем муже, у нее были совсем те же интонации, что и у мамам, зато о сыне она говорила совсем иначе - с озарением лица... малышу было уже пять месяцев, и он лежал тут же, в коляске, крупный и загорелый, при виде меня кривящий свой ротик и протягивающий руки к маме.
- Мне говорят, что нельзя ребенку загорать, что это вредно. Какая ерунда! Разве солнце может быть вредным - оно наоборот полезно. Мы же не в Африке живем. Только здоровей будет, правда, сынуля? - с улыбкой брала она ребенка на руки, уверенная в себе, в своем материнстве, как и во всем, что она теперь делает. Идя рядом с ней, я толкал перед собой коляску, и мы вполне могли сойти за супружескую пару, но это было не так, совсем не так...
Не знаю, что заставило меня позвонить ей - наверное, моя незаглаженная вина. Но она меня простила, простила давно, только и сказала:
- Если бы ты знал, что тогда со мной было...
Господи, прости меня - но если ты и простил, нет мне самому себе прощенья... Как с этим жить?
Но теперь и это было в прошлом, как все то, что когда-то было нашим настоящим, и составляло его сущность, радость и боль. Регина слегка располнела, заматерела и превратилась в обычную женщину с обычной чередой забот и хлопот. Она вошла в предуготовленный ей круг жизни, а я так и остался снаружи, потому что никогда толком не понимал, что такое обычная жизнь, которой живут обычные нормальные люди...
И последнее... Однажды, спустя чуть ли не десяток лет, от моих рижских родственников я услышал, что они видели в яхт-клубе на Даугаве прекрасную семейную пару - очень красивую загорелую женщину и высокого красивого мужчину рядом с ней. С ними были их дети - мальчик лет двенадцати и девочка лет пяти. Они садились на яхту, смеялись и обменивались шутками - и женщина эта, маленькая стройная блондинка с карими глазами была так прекрасна, что нельзя было не залюбоваться ею и всей этой счастливой семьей.
Это была она, твоя Регина, - сказали мне.
Может быть, может быть...
И я молю бога, чтобы это было так...
|