Светлая, как небо в тундре, ты плясала на рассвете,
ты плясала и кричала, что не пустишь и не дашь.
Я бы взял тебя из тулки - ах, какие были б дети,
ты бы в люльке их качала, обнимая патронташ.
Так писалось мне, дурному, клавиш булькал и шатался,
а в экране отражался ебанутый травести.
А по дому бродят гномы, глянцевитые от сальца,
я давлю их твердым пальцем до сосисок, до кости.
Так уймись моя подруга, не возьму тебя на небо,
и корабль мой усталый не поднимет паруса.
Лошадям нужна подпруга и ладонь с кусочком хлеба,
только гномы любят сало, чтобы толстыми в леса
убежать, подружек щупать портативными руками,
извлекая из ширинок непонятные стручки.
Так что - пой, моя пичуга, чтобы плакал я, как камень,
чтобы слезы стеарином залепили все очки.
Светлое небо ночью говорит о недавнем дожде.
А я любил тебя очень, или не очень. Невежде положено жить в нужде.
Дождь закончился, ночь запустила луну в черные луговья.
А я любил тебя очень, хотя не годился тебе в мужья.
Светлое небо легче, чем осень, правильнее, чем весь,
чем весь наш прочий обман, чем вся наша манная глубина.
Мы все давно уже терпкая плесень, хотя мы все еще здесь.
Любимы, забыты, выжили из ума.
Ночью дороги черная полоса. Ночью положено звать, глядя в ее тепло.
Только водки ледяной костыль забиваешь глубже в горб свой берестяной.
Что же ты, мать? Я ведь и так хрупок уже, что твое стекло.
Если опять засну, ты присмотри за мной.
Я сегодня утону. Рыбы ловкими серпами
будут резать и хотеть. Чтобы песни говорить,
рви зеркальную струну, пей тяжелую, как камень.
Посмотри, как в пустоте сердце голое горит.
Шорох черных голосов, сон лилового сосуда.
Острый звон лимонных брызг поднимают якоря.
Бесполезно бирюзов, ухожу от пересудов,
слов последних серых крыс никому не говоря.
Мертвым пухом выпал снег. По весне бы, как по бритве,
прогуляться до утра, до калины, до ключей,
что терял, гуляя с ней. Позабыл, как ту молитву
слов единственных утрат, вечерами без ночей.
День за окном безоблачно неподвижен.
Вдоль дороги шпили домов литовски.
Цветы и пчелы. Ты далеко чертовски.
На столе кровавые кости вишен.
Вдоль дороги чужие птицы,
как черные, истрепанные рубахи.
Летят, кашляют, как собаки.
Им некуда приземлиться.
Так продолжается настойчивый, истонченный,
сегодняшний, что так растерянно-одинаков,
день пчелиных гудящих знаков,
которые белое небо запишет на сердце черным.
Арендуйте мне оранжевую подругу,
чтобы мчала меня к солнцу березовым днем.
Отпустите меня лететь молодым по лугу,
луковым опоясываясь ремнем.
Запретите мне читать в понедельник
страницы отравленных дневников.
Удержите, чтобы не мял на груди тельник
и не писал стихов.
Пепел света глаза мои умывает,
ночь зовет ущипнуть ее коленкор.
Если плечи созданы для фуфаек,
пей голубой ликер.
Жизнь проста, как проезд без билета,
но короче, если берешь экспресс.
Когда сил нет придерживать эполеты,
люби отъявленных поэтесс.
Какая еще чаша тебя минует,
не знает расстроенный старшина.
Его минуэт - заменить страну и
сделать так, чтобы жена была польщена.
Подарите мне другое столетье,
полицейский мир пуще выспренного бабья.
Сам бы купил, если кого заметь я,
последнего не пожалев рубля.
Такая вот, тебе буду я, сатира.
Пляска веселого над зеленым и чумовым.
На шашлыки пригласи кирасира,
чтобы отдыхал с головы.
Чукотку оставим ее щекотным,
голым, как любовь, берегам.
А ненавидишь - так сдавливай подлокотник
и подноси, что подают, к губам.
Подарите мне железного негодяя,
чтобы волком выгрыз лунную слепоту.
Больше жизни я, наверное, потеряю.
Остальное - под хвост коту.
Приходите. Дверь моя нараспашку,
а дом весь улетел в трубу.
Жизнь проста, когда пропустил отмашку
стоя на берегу.
Феодосия не город. Не страна. Не сторона.
Море плещет у забора, но граница не видна.
Турция пропала втуне, грецким небом на откус.
Итальянские латуни не дошли до Сиракуз.
На груди пришита лычка. Время прячется в кавычки.
Семафоры-серафимы крыльями гоняют пыль.
Почему не слышу плач-то? Государством правит прачка.
Аравийскую пустыню пашет каменный костыль.
Чепуха чертополоха. Где ни сядешь - станет плохо.
Мне для смеха не хватает королевы в рукаве.
Полосатого шлафрока, да железного молоха.
Посмотри, как быстро тает этот иней на траве.
Знаю город, мне который, обещая мандрагоры,
на проверку - перца мерку, да кефира - fuck you too.
Над проспектом встанут споро близорукие соборы.
Я бы взял свою хотелку, да никак не подрасту.
Феодосия-София. Как на чашку ни сопи я,
краснодарского помола не отправить на Берлин.
Неуемная стихия. Все какие-то такие,
по дороге очи долу ходят жабы балерин.
География-графиня. Георгины-горбуны.
Голубые пальцы финна из-под снега не видны.
Я бы не был печенегом, да заставили вчера.
Лучше нету того снека, чем железная пчела.
На манжете записал четверть слова, две улыбки,
лестниц мертвую гармонь надувая на бегу.
Намокают паруса на ветру слюдою липкой.
Покажи свою ладонь. Я тебя не берегу.
Подожди на берегу. Берега - они такие.
Хочешь - море огради. Синевою на мели.
Голова моя в снегу. Далека Самофракия.
Волны плачут позади, удивляя корабли.
Лестниц мертвые меха понимая с полушага,
желтизну унылых стен проходя наискосок.
Потому дрожит рука над манжетом обветшалым,
что нашел на берегу только солнце и песок.
На востоке цеппелины небо расталкивают плечами.
Воздух пахнет осенью. Листья лежат раздавленными сердцами.
Когда-то цвели мы. Забавлялись карманными мелочами.
Уходили в ночь, и звезды сквозь нас мерцали.
Мы не прячемся. Мы даже не существуем.
Выдыхем пар и улетаем, пчелами внутренними жужжа.
Деревьям холодно. Нужно вернуть листву им,
чтобы не плакала их высыхающая душа.
Восток входит в нас, как в бумагу
впитываются светящиеся солнечные масла.
Улыбнись, как улыбаются Телемаку,
Ненавидящему тебя по рукоять весла.
Мы не находимся. Нас уже не починят.
Нам выдадут обратные номера.
Только того автобуса в нашей ночи нет,
чтобы отвез в единственное вчера.
Даже не жить. Даже и не цвести бы.
Осень так осмотрительно холодна.
Мы просто проявимся, как прозрачные негативы
безнадежные, как луна.
Воздух содержит в себе неподвижный танец
горящих листьев, горького дыма их красоты.
На востоке сердце мое осталось,
увядшее, как цветы.
Елена Мудрова (1967-2024). Люди остаются на местах[Было ли это – дерево ветка к ветке, / Утро, в саду звенящее – птица к птице? / Тело уставшее... Ставшее слишком редким / Желание хоть куда-нибудь...]Эмилия Песочина. Под сиреневым фонарём[Какая всё же ломкая штука наша жизнь! А мы всё равно живём и даже бываем счастливы... Может, ангелы-хранители отправляют на землю облака, и они превращаются...]Алексей Смирнов. Два рассказа.[Все еще серьезнее! Второго пришествия не хотите? А оно непременно произойдет! И тогда уже не я, не кто-нибудь, а известно, кто спросит вас – лично Господь...]Любовь Берёзкина. Командировка на Землю[Игорь Муханов - поэт, прозаик, собиратель волжского, бурятского и алтайского фольклора.]Александра Сандомирская. По осеннему легкому льду[Дует ветер, колеблется пламя свечи, / и дрожит, на пределе, света слабая нить. / Чуть еще – и порвется. Так много причин, / чтобы не говорить.]Людмила и Александр Белаш. Поговорим о ней.[Дрянь дело, настоящее cold case, – молвил сержант, поправив форменную шляпу. – Труп сбежал, хуже не выдумаешь. Смерть без покойника – как свадьба без...]Аркадий Паранский. Кубинский ром[...Когда городские дома закончились, мы переехали по навесному мосту сильно обмелевшую реку и выехали на трассу, ведущую к месту моего назначения – маленькому...]Никита Николаенко. Дорога вдоль поля[Сколько таких грунтовых дорог на Руси! Хоть вдоль поля, хоть поперек. Полно! Выбирай любую и шагай по ней в свое удовольствие...]Яков Каунатор. Сегодня вновь растрачено души... (Ольга Берггольц)[О жизни, времени и поэзии Ольги Берггольц.]Дмитрий Аникин. Иона[Не пойду я к людям, чего скажу им? / Тот же всё бред – жвачка греха и кары, / да не та эпоха, давно забыли, / кто тут Всевышний...]