Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность


Словесность: Рассказы: Винсент Норман


ЗА ВЕЧЕРНЕЙ ЗОРЬКОЙ


Закатное желто-оранжевое солнце неторопливо опускалось за лесом, уже касаясь снизу черных, иззубренных вершин деревьев, и на противоположном берегу реки, на опушке, теперь лежала тень, высокие прямые стволы сосен розовато туманились из нее. А здесь, у самой воды, неярко и по-вечернему рябившей солнечными бликами, в густых, зеленых камышах еще было светло, еще толклись в тускнеющих лучах солнца облака мелкой мошкары, еще носились по зеркальной речной глади все такие же резвые, черные, длинноногие пауки-водомерки. Поблекшая голубизна неба бледнела, понемногу делаясь мутно-розовой; вдали на востоке, над самым горизонтом темно синела узкая полоса собравшихся к вечеру облаков. Свежело, и в опустившейся тишине даже самые далекие звуки слышались теперь четко и явственно.

Над шевелящимися вместе с легким речным ветерком тростниками всплыло и тут же растворилось в воздухе прозрачное облачко табачного дыма, – в камышах прятался с удочкой рыбак. Это был Сергеич, здоровый, грубый мужик лет пятидесяти трех, слесарь в поселковой котельной. Нежная красота теплого летнего вечера нимало не трогала его, он неподвижно сидел почти у самой воды на парусиновом складном стуле и, подпирая подбородок рукой с зажатой меж пальцев горящей папиросой, следил за поплавком, безжизненно качавшимся в чуть заметной зыби. Красное, рябое лицо Сергеича смотрело тупо и сосредоточенно, толстые губы вяло шевелились, неслышно бормоча что-то, слезящиеся, с кровавыми прожилками глаза, не мигая, уставились на замерший поплавок.

Наконец, чувствуя усталую ломоту во всем теле, он не выдержал и, установив удочку в короткую, раздвоенную на конце палку, которую загодя воткнул в речной песок, поднялся со стула, потягиваясь и тяжело выгибая спину. Без особого интереса взглянул на небо, на красноватый круг солнца, перед натруженными глазами плыли зеленые и розовые пятна.

– Ну не желает брать и все тут! – сердито сообщил Сергеич самому себе, недоумевая на глупость рыбы. – Твою мать…

Он поскреб подбородок, сизый, успевший зарасти за пару дней короткой, грубой щетиной, лениво размышляя, не поменять ли еще раз наживку, но, так и не додумав эту нехитрую мысль до конца, вконец осерчал и, сплюнув наземь и чуть не попав при этом на свои черные резиновые сапоги, зашвырнул папиросу в воду. Окурок, коротко пшикнув, закружился на поверхности, и тут же рядом с ним всплыли крохотные пузырьки, засеребрилась из-под воды маленькая рыбешка, затем поднялась и другая.

– А рыбы-то тут, верно, немало, – все так же громко, неизвестно для кого, сказал Сергеич, поправляя удочку; провисшая леска натянулась в нежданно дунувшем ветре тонкой серебристой дугой. – И все равно не клюет, сволочь!

Он посмотрел в противоположную от воды сторону, на берег – там, чуть выше, была расставлена его брезентовая двуместная палатка, и под высокой плакучей ивой прятались синие, насквозь уже ржавые, жигули-«копейка». Эх, завалиться бы сейчас в теплый, комфортный уют палатки, доесть перед сном остатки сваренной еще утром ухи, да наплевать с легкой душой на эту поганую «вечернюю зорьку» – и так ясно, что рыба брать не будет! Но нет, он еще подождет, понадеется. И Сергеич снова сел, кряхтя, поправил на всякий случай удочку и, зная, что все его старания напрасны, коротко сплюнул на воду, тихо, сквозь зубы матернулся. Ну, авось…

Неожиданно, в теплой вечерней тиши, откуда-то справа, из густой частели камыша, начали раскатисто квакать две лягушки. Они густо, сочно бурчали, захлебываясь от восторга и перекрикивая друг друга, и, услышав их утробные трели, Сергеич уж и совсем потерял надежду выудить хоть что-то.

– Ну, пошла-поехала! – громко, на всю речку крикнул он лягушкам, но те не слушали и продолжали вовсю веселиться. – Совсем пропала рыбалка…

Надеясь непонятно на что, он все же остался сидеть, тупо уставившись на поплавок и раздраженно слушая лягушачий концерт. Смеркалось, солнце опускалось все ниже и ниже. Вода в реке свинцово потемнела в наползавшей тени. Кое-где раздавался редкий всплеск по воде – рыба играла в заросших тростником заводях, далеко от Сергеича.

– Что, не клюет рыбка? – внезапно послышался участливый вопрос у него за спиной.

Сергеич вздрогнул и обернулся. Сзади него стоял, скрестив руки на груди, и лениво пялился на замерший поплавок незнакомый парень – какой- нибудь местный, из ближайшей деревни.

– Не клюет, мать ее так! – грубо проворчал в ответ Сергеич и, не желая дальше продолжать бесполезный разговор, вновь склонился над удочкой.

Парень, однако, не понял намека, слышно было, как он топчется на месте, чавкая жирным, разбухшим от близкой воды коричневым илом, покашливает. Сергеич поморщился, раздраженно закусывая нижнюю губу, – он давно уже знал этот тип людей, советчиков в рыбной ловле, сейчас этот местный обитатель начнет давать глубокомысленные советы, на какую наживку лучше ловится здесь рыба, или расскажет, что он знает совсем рядом такое место, где «добыча сама в лапы прёт». И действительно: незнакомый парень не собирался так просто уйти, он наоборот пошел прямо к воде, шурша тростником, и встал рядом с Сергеичем, уставился на реку, участливо сопя над душой. Сергеич свирепо и тихо, так, что тот не мог расслышать, выругался сквозь зубы: теперь, в присутствии этого умника, рыба уж точно не клюнет.

– Погода, видно, меняться будет. – ни с того ни с сего предположил незнакомец и, не услышав отклика от рыбака, счел нужным пояснить: – Раз рыба брать перестала.

Сергеич поднял голову, обернув на пришельца свое вконец рассерженное, мятое лицо. Парень мельком глянул на него и вновь обратил взор на молчаливую реку.

– Шел бы ты отсюда, куда подальше… – сдержанно предложил Сергеич, криво ухмыляясь и доставая из пачки новую папиросу. – Только всю ловлю портишь.

Не трогаясь с места, незнакомец пожал плечами.

– Никуда я не пойду, – развязно бросил он, даже не посмотрев на рыбака. – А ловлю я вам не порчу: все равно вы ничего и не поймали за весь вечер.

Раздражаясь все больше, Сергеич нервно закурил, опалив зажженной спичкой пальцы, и, разглядывая стоявшего рядом навязчивого пришельца, только сейчас обратил внимание, что на деревенского тот вовсе не походит – он был одет в совсем новый, кофейного цвета костюм с иголочки и белоснежную рубашку без галстука, а на ногах носил столь же новые и, наверное, модные туфли, чуть заляпавшиеся снизу речным илом. Да и внешность его невольно вызывала оторопь: огненно-рыжие вьющиеся волосы, круглое и широкое, румяное лицо, все рябое, в мелкой сыпи пигментных точек, и руки, торчащие в белых манжетах из рукавов пиджака, тоже рябые и поросшие короткими рыжими волосками, а глаза – Сергеич припомнил томный, отрешенный взгляд незнакомца – глаза, точно, – зеленые, странные… Откуда ж взялся этот хлыщ?

– Ты откуда здесь такой умный? – сквозь зубы, дымя папиросой, поинтересовался Сергеич, все рассматривая (уже с интересом) пришельца. – И чего тут делаешь? А?

Парень удостоил собеседника небрежным взглядом, моргнул длинными, белесыми ресницами:

– Я из города…

– Оно и видно… – презрительно хихикнул Сергеич, перебивая.

– Интересуюсь природой, изучаю ее, – рыжеволосый парень, кажется, не обратил внимания на ехидный и снисходительный тон рыбака. – Слежу…

– А! Уразумел, – Сергеич, широко улыбаясь, хлопнул себя по колену, словно сразу же понял, что к чему. – Ты, стало быть, из этих… как их там? мать их… Зеленых!

Рыжий любитель природы немного смутился, розовое лицо его едва заметно стыдливо покраснело.

– Да, примерно… – нехотя признался он, стесняясь и задумчиво сопя. – Можно так сказать.

Сергеич, неожиданно для самого себя, почувствовал какое-то уважение к нему.

– Звать-то тебя как? – поинтересовался он, прищурившись, выпуская ноздрями густой папиросный дым.

– Звать? – парень подумал. – Я Вячеслав…

– Славик, стало быть…

– Да, а вас?

– Меня? Артём Сергеевич.

– Стало быть, Сергеич…

Сергеич обиделся. Вот еще, какой-то заумный сопляк, в костюмчике, с манерами, а туда же – «Сергеич»…

– Для кого Сергеич, а для тебя, пацан, дядя Тёма, – почти свирепо выговорил он, с угрозой ворочая квадратной, сизой от щетины, челюстью; папироса заходила вверх-вниз в углу его толстых губ.

– Ну пусть так, – согласился Славик.

Они замолчали, глядя на реку. Красный диск солнца окончательно скрылся за лесом, все еще посвечивая сквозь скупые прорехи меж деревьев. Небо становилось сиреневым, на нем по одной появлялись звезды. Лес на противоположном берегу совсем помрачнел, подступая к реке сплошной темной полосой. Игравшая мелкой, светлой рябью вода сделалась свинцовой, помертвела, и от нее теперь неприветливо веяло болотной, застоявшейся сыростью, холодком. Над камышами зазвенели, тучами клубясь в светлом небе, назойливые комары.

Рыба никак не клевала, и Сергеич, чувствуя в сгущавшихся сумерках безотчетную тоску, досаду от безнадежного и уже тяготившего сидения у воды, решил поделиться со Славиком своими переживаниями:

– Не берет, зараза… Ну что ты будешь делать? – он поводил удочкой в стороны, раскачивая леской белевший на волнах поплавок. – Вот и к черту вечер пошел, а завтра мне и домой-то ехать…

Рыжий Вячеслав звонко шлепнул себя по щеке, давя комара, и вяло спросил:

– Давно уже ловите, что ли?

Сергеич уныло кивнул.

– Да, пару дней. Выбрался на выходные, сбежал, наконец, от жены и детей. Думал: поужу всласть, отдохну себе в одиночестве, – он бросил под ноги окурок и, придавив его красный огонек сапогом, сплюнул. – А оно вон как обернулось: клевало-то сегодня утром всего, да и то – чуть. Только комаров покормил, – Сергеич злобно раздавил ладонью комара на голой руке, вздохнул.

Переминаясь с носков на пятки, раскачиваясь, Славик равнодушно поинтересовался:

– Рыбы-то много выловили?

Сергеич вновь сердито сплюнул. В тростниках что-то тихо шуршало, ползло.

– Говорю же: чуть.

Парень без интереса сопел, маяча в вышине темно-красной шевелюрой, – жалобы Сергеича, его душевные переживания, казалось, нисколько не тревожили странного любителя природы, не вызывали у него никакого отклика – потом он вдруг спросил:

– А с рыбой что делали-то?

– Как что? Говорю же: уху утром сварил. – Сергеич оторопело уставился на своего собеседника; комар впился ему в лоб, и он с размаху шлепнул его, пробормотав: – Вишь как жиляют, будь они неладны! – и, опять обратив внимание на Славика, недоуменно протянул: – А ты что думал, пацан?

– Понятно. Ели ее то есть…

– Нет, в рожу втирал, ё-моё! – снисходительно и весело засмеялся Сергеич, но, разглядев впотьмах, что Славик даже не улыбнулся, сразу неестественно смолк. – Конечно ел, отличная уха получилась. Жидковата, правда, но ничего. Для нас и так сойдет.

И снова повисло тоскливое молчание, слышалось лишь тонкое зудение комаров над ухом да шелест в камышах, качаемых ночным ветром, и Сергеичу стало не по себе: светлая июньская ночь окружила его, и в ее тишине казалось ему, что остался он совсем один у темной реки, затерялся в густых тростниковых зарослях, безнадежно заплутал. Рядом стоял Вячеслав, но оттого не было легче, наоборот: какой-то странной тревогой веяло от него, каким-то безотчетным, навязчивым страхом. Хотелось света, домашнего уюта, настоящего человеческого общества, и Сергеич поднялся, чувствуя уже поднадоевшую ломоту в пояснице, сложил стул.

– Шабаш рыбалке, – сообщил он Славику.

Тот оглянулся, сверкнув впотьмах белками глаз, спросил:

– Уходите уже?

– Да, пора и на боковую…

Сергеич вытянул из воды леску, нашарив ее в темноте рукой, и, достав из кармана тихо забренчавший колокольчик, ловко прицепил его. Затем понадежнее закрепил удочку, вдавив ее тупой конец глубоко в ил. Славик лениво заинтересовался, следя за этими манипуляциями, и не выдержал:

– Зачем вы все это делаете?

Сергеич разогнулся, отряхивая с ладоней налипшую грязь. Хмыкнул:

– Неужто не ясно, малый? А ну как рыба ночью возьмет и клюнет? Вот я ее и услышу сразу же.

– А-а-а… Понятно.

Уже собираясь было идти в палатку, Сергеич настороженно медлил, задумавшись, вытер сапоги друг о друга, потом долго пучком травы чистил от ссохшегося ила металлические ножки стула. Парень не проронил больше ни слова, только смотрел на Сергеича, не двигаясь, и все так же стоял, скрестив руки на груди. Убираться восвояси он, похоже, не спешил. Может он так всю ночь собирается торчать здесь? Вот еще, приятное соседство. Спровадить его куда-нибудь что ли…

– Ты что же, Славик, рыбу никогда не ловил?

Парень несмело улыбнулся.

– Нет, не приходилось как-то…

– А я и сразу вижу, – Сергеич громко и вместе с тем чуть натянуто усмехнулся. – В снастях ты, малой, явно и рожна не смыслишь. Да и в ухе, верно, тоже, – он замолчал, словно о чем-то задумавшись, взвалил на плечо сложенный стул и, решившись наконец, неожиданно бодро предложил: – А то заваливай ко мне в шалаш, настоящей, мужицкой ухой угощу. И кой-чего для сугрева имеется…

Славик пожал плечами, зябко поеживаясь, помялся – для приличия, наверное. Но согласился:

– Ну, если я вас не затрудню, то отчего ж…

Сергеич рассмеялся, сейчас уже искренне и весело, почувствовав, что сковывавшее его напряжение и вызванная им неловкость вдруг как-то сразу исчезли. Да обычный парень этот Славик, со странностями, конечно, но все равно – самый обычный.

– Не мнись ты, Вячеслав, – Сергеич положил ему руку на плечо, потянул за собой, щедро улыбаясь. – Сейчас нормально закусим, как мужики, и знакомство отметим, пожалуй. Главное – есть чем!

Они поднялись на пологий берег, цепляясь друг за друга и скользя ногами по мокрой от росы траве, по набухшему гнилью и илу, отыскали серевшую из-за кустов угловатую палатку. Рядом, в тени гибко изогнувшейся темной ивы парой круглых фар матово мерцал автомобиль.

– Заползай, – Сергеич, водя ладонью по шершавому брезенту, поймал язычок молнии и с громким треском расстегнул ее, оттянул полы. – Не стесняйся…

И они, пригнувшись, протиснулись в теплый, душноватый сумрак палатки, Славик сел на колени рядом с выходом, Сергеич прошел дальше, мягко ступая по резиновому полу, чем-то зашуршал и включил подвешенный под потолком карманный фонарик. В палатке сразу стало уютно, черная ночь осталась снаружи, и горящий фонарик покачивался на веревке, и по светлым брезентовым стенам взад-вперед ходили тени.

– По одной для разгону? – Сергеич извлек из валявшейся на полу сумки початую бутылку водки и стеклянный граненый стакан.

– Давай.

Радушный хозяин отдал стакан Вячеславу и, отвинтив пробку, налил в него до половины прозрачной, булькающей жидкости.

– Ну, понеслась? – Сергеич присел, скрестив по-турецки ноги, расслабляясь.

– Ага…

Славик одним глотком сразу опорожнил стакан, крякнул, потирая губы. Сергеич же хлебнул прямо из бутылки, шумно выдохнул, и глаза его влажно заблестели, благостно и приветливо. Они посмотрели друг на друга.

– Эх, славно!

– Да.

Обернувшись, хозяин суматошно зашарил у себя за спиной, копаясь в вещах, затем с жестяным звоном извлек прокопченный котелок, поставил его перед гостем.

– Ну, пробуй, – он протянул Славику погнутую алюминиевую ложку, жирную и скользкую, а сам взял грубый деревянный ковшик. – Настоящая уха! Рыбацкая… Да ты не бойся, отведай, – и сам для примера отхлебнул.

Славик с опаской заглянул в котелок. В нем светло и золотисто зеленела густая жидкость, вся в мелких кругляшках жира, а в глубине плавали, белея со дна, разварившиеся куски рыбы, к стенке прилип одинокий, темно-зеленый лавровый листок. Он осторожно, стесняясь, окунул ложку в мутную жижу, черпнул немного, запустил в рот, судорожно сглотнув и чувствуя на зубах противный вкус холодного супа, жирного, щедро сдобренного специями.

– Ну что, хороша? – лицо Сергеича еще сильнее раскраснелось, он сочно хрустел, закусывая, длинной стрелкой зеленого лука и влажно, вонюче дышал омерзительным перегаром табака, водки, ухи и еще бог знает чего. – Ты ешь, ешь, не стесняйся, малый. Я ею уж налопался.

Славик через силу, чувствуя тошноту и отвращение, заставил себя съесть еще ложку.

– Холодновата, – выдавил он сквозь зубы свое заключение; челюсти сводило судорогой, на языке и меж зубов застряла мягкая волокнистая рыбья труха.

– То верно, – согласился Сергеич, берясь за бутылку, – но под водочку куда как хороша… – и, не спрашивая, налил гостю полстакана.

Они еще раз выпили, чувствуя, как по телу разливается душевное расслабляющее тепло, поспешно заели водку ухой, жуя ее вместе с черствым, круто посоленным хлебом, тоже извлеченным Сергеичем из недр сумки. Котелок быстро пустел и после третьего возлияния уже сверкал голыми погнутыми алюминиевыми стенками, вся уха как-то незаметно оказалась вычерпанной, и остатки ее подобрали, промокнув хлебом. Сергеич поспешно захмелел, – он то и дело прикладывался к горлу бутылки, забывая подливать Вячеславу, – и водка тоже быстро закончилась.

И тогда Славик повалился набок на холодный резиновый пол палатки, по-детски поджав ноги, и, подпирая ладонью щеку, снисходительно взирал полуприкрытыми осоловелыми глазами на хозяина, позевывал. А Сергеич продолжал сидеть, хмуро разглядывая пустую уже бутылку, на гостя и не смотрел, жевал всухомятку хлеб с луком, механически, как автомат, двигая челюстями, думал о чем-то своем.

– Слышь, пацан. Как там тебя… Святослав, – забурчал вдруг Сергеич, выкатывая на Славика воспаленные влажные глаза. – Будь друг, сгоняй в деревню за самогоном. Там у любой бабы в избе завсегда найдется.

Парень лениво ковырял рыбьей костью в зубах, сонно уставившись в восхищенном экстазе на горящий под перекладиной фонарь.

– Не-а, не пойду, – протянул он, небрежно сцеживая слова. – Сам топай если хошь, дядя. А мне невмоготу.

– Да сгоняй, жалко что ли? Я и денег дам.

– Не трудись. Сказано же: не пойду.

Сергеич, вообразив будто не на шутку осерчал, обиженно моргнул пару раз, шмыгнул носом, подтер его толстыми, узловатыми пальцами.

– Так не пойдешь?

– Не.

– Значит, так вот ты со мной поступаешь?

– Значит вот так, – парень ухмыльнулся, раздвинув толстые, мокрые губы, радостно засопел.

– Ну и гад ты после этого, Святослав. Вот что! – чувствуя прилив тупого, хмельного гнева, Сергеич злобно ударил кулаком по колену и покачнулся, чуть не завалившись на бок, осторожно выровнял равновесие, передохнул. – Я тебя к себе в гости приглашай, ухой корми, водкой угощай, а ты вот как со мной обошелся. Вот как меня отблагодарил!

В ответ Славик протяжно зевнул, закатывая глаза и морща веснушчатый лоб.

– Да за что тебя благодарить-то, Сергеич? – сквозь душившую его зевоту он говорил протяжно и невнятно, с большими паузами. – Водки у тебя мало, а уха-то и вовсе дрянная, и без водки-то ее и не съешь – отравишься.

– Вона, отравишься! – могло показаться, что Сергеич уже готов вскочить с места и наброситься на обидчика, но он остался сидеть, раскачиваясь из стороны в сторону в огорчении. – Отличная уха, – ты такой и не пробовал, пацан – а была бы и еще лучше, кабы рыба ловчей шла. Да ты в рыбе-то не смыслишь и рожна! Это я тебе говорю. А когда дядя Тёма говорит, такие молокососы как ты должны слушать и внимать кажному его слову… Слышь, чего я говорю? Пацан, я говорю: внимать и…

Вячеслав лежал, не слушая эти пьяные и запутанные наставления, прикрыл глаза и, блаженно улыбаясь, звонко скреб пальцами в густой, спутавшейся рыжей шевелюре; временами он зевал, не открывая рта, чесался. Сергеич по-своему истолковал молчание гостя и, окрыленный кажущимся интересом к его повествованию, в пылу хмельного красноречия ораторствовал все больше и все путаней, все бестолковее, поминутно сбиваясь с мысли.

– Вот я говорю рыба. Она что? Рыба – она, ясно, тварь хладнокровная…

– Рыба, рыба… – благостное терпение Славика все-таки иссякло. – Ты, Сергеич, кроме рыбы разбираешься в чем-нибудь? – потом невнятно пробормотал, уже для самого себя: – Да ты и в рыбе-то полный профан…

И хоть сказано это было едва слышно, Сергеич все же разобрал и справедливо возмутился:

– Ну ты, парень, болтай да не завирайся, – он будто немного протрезвел. – Это я-то профан!? Да у кого хошь спроси, каков рыбак дядя Тёма, и любой тебе ответит: дай бог каждому, и тебе в особенности, малый! Да я этой рыбы столько наловил, столько я ее изжарил, испек, столько насушил, столько ухи из ней сварил, сколько тебе, пацан, ни в жисть не съесть – из ушей и из зада попрет, лопнешь! Столько я ее, родной, изничтожил, сколько тебе и во сне не привидится.

Разлепив сонные глаза, Славик обернулся к хозяину, недоверчиво скривив рот, косо улыбнулся:

– Изничтожил, Сергеич?

– Ну.

– И не жалко тебе ее?

– Кого жалко-то?

– Да рыбу.

Сергеич хохотнул, зашатавшись на месте, хлопнул себя по колену, тряся в недоумении головой.

– Вона, сказал тоже! Удивил прямо. Да чего ж ее, тварь хладнокровную, жалеть-то! Ведь она и создана-то человеку в пропитание.

Неловко возя ногами по скользкому резиновому полу, Вячеслав поднялся на локте, охнув, сел на колени. Зеленые глаза его горели сердито и как-то неприязненно.

– Ну это вы бросьте, – отрезал он с неожиданным ожесточением. – С чего это вы так решили? Вам ли судить о том, что якобы создано для вас? И не для вас вовсе, не для вашей прихоти, конечно. А просто так, чтоб жило. И не будь вас на свете, не будь меня, не будь вообще ни единого человека на земле, рыбы от этого меньше не стало бы, наоборот: ей только легче от этого будет!

Снисходительно покачивая головой, Сергеич все улыбался.

– Ничего ты, малой, не смыслишь в жизни. А потому, что молодой еще. Поживи с мое – поумнеешь, – наставительно заметил он. – А покаместь смотри на дядю Тёму да на ус наматывай, учись.

– Нужен ты мне, Сергеич, – презрительно фыркнул в ответ Славик. – Воображаю, чему ты там можешь научить!

Хозяин палатки важно кивнул.

– Точно, пацан, многому, – он потянулся, не вставая с пола, и, нашарив в складках брезента что-то, вытащил оттуда длинный, остро заточенный стальной прут – острогу для ловли большой рыбы, – гордо продемонстрировал ее гостю. – Смотри, можешь такую штуку смастерить? А я сам эту сделал. Ох и ловко ей крупную рыбу пырять, лишь бы вода прозрачная была!

Парень осторожно взял у него острогу, потрогал отточенный кончик, крылышки заусенцев, сделанные, чтобы наколотая рыба не соскакивала с пики, задумался.

– Страшное оружие, Сергеич, – невесело признался Славик. – И ты страшный, жестокий. Зверь какой-то.

– Ну уж и зверь… – усмехнулся Сергеич, похвала рыжего гостя ему льстила. – Рыбак просто.

Еще немного поразмышляв над острогой, Вячеслав взял ее в руку, точно и в самом деле вздумал бить рыбу, и неожиданно поинтересовался:

– А вот тебе бы, Сергеич, понравилось, если кто-нибудь, ну я, например, взял бы и ткнул тебя этой штукой ни с того ни с сего? Ну, ради забавы, скажем.

Сергеич пожал плечами.

– Так я же человек. А то – рыба. Чуешь разницу?

Не желая так просто сдаваться, Славик настаивал:

– Но допустим, что ты – рыба. Понравилось бы?

– Бес ее знает, тварь-то эту… Может и не понравилось, а может и все равно было бы. Кто ее, рыбу эту, разберет?

Вячеслав понимающе закивал.

– Вот о том я и говорю. Не любишь ты природы, Сергеич, – он хотел было сплюнуть, но, вспомнив, что находится в чужой палатке, сдержался, сглотнул. – Только и можешь, что брать от нее, как свинья последняя. Потребитель ты, Сергеич, а не человек вовсе!

– И ладно! И тем хороши! – вспылил Сергеич, вконец устав от надоедливых наскоков Славика. – Все равно не чета таким умникам, как ты. А природу не люблю… Так что ж… Хуже тебя что ли? Не нравлюсь – бей, попробуй. Не обижайся потом только…

– Да и попробую! Потому как, Сергеич, выпадаешь ты из природы, и из человечества тоже! – и, не осознавая, что он делает, Вячеслав ткнул острую пику прямо в грудь Сергеичу.

Заточенная на совесть, острога легко пропорола одежду и так же свободно вонзилась в мягкие ткани. Сергеич ужасно выпучил глаза и захрипел, задыхаясь, на его губах показалась темная кровь. Какую-то секунду он сидел так неподвижно, чуть качаясь и хрипя, а потом рухнул навзничь на спину; намертво застрявший стальной прут выскользнул из пальцев убийцы. На брезенте палатки поднялась тонкая, торчащая вертикально тень. Вячеслав оторопело застыл, часто и тяжело дыша, бессмысленно моргал глазами, еще и не веря в случившееся, в то, что он убил человека. Все произошло так быстро, так спонтанно и неожиданно, и как будто помимо его воли, что собственная причастность казалась совершенно немыслимой, неправдоподобной. Ему теперь представлялось, что сам он абсолютно не при чем, что все произошло как-то само собой, а он-то стал лишь случайным зрителем трагедии, свидетелем. В это очень хотелось верить, а рядом лежал труп, и никого больше не было поблизости, и все вокруг – и палатка, и вещи Сергеича, еще живые, кое как разбросанные в ней, и ночь, черневшая снаружи – все стало чужим и неприветливым, весь мир словно ополчился против Славика, отвращенно содрогаясь от содеянного.

– Сергеич! – громко позвал он, рыбак не шевелился, и тогда Вячеслав почти крикнул: – Ну вставай, Сергеич! – напрасно: уже и на расстоянии ощущалось отсутствии жизни в распростертом на полу человеке, это было просто тело, мертвое и неподвижное.

Убийца задохнулся от внезапно сдавившей грудь судороги, – только сейчас он понял, что же все-таки случилось, – приподнялся и, пятясь, стараясь не смотреть на лежащего Сергеича, выбрался кое-как из палатки, спотыкаясь на ровном полу, чуть не падая. Снаружи была светлая июньская ночь, и палатка обычно и мирно, по-домашнему, светилась изнутри, ничем явно не выдавая, что же находится в ней. И стоило Славику только задуматься об этом, как все не прекращавшаяся судорога, клещами сжавшая его горло, многократно усилилась, согнула пополам, выворачивая наизнанку. Его рвало, жиденькая уха выплескивалась наружу, удушая и мучая, он кашлял, отплевывался, весь содрогаясь от жестоких, изнурительных спазмов. Но вскоре ему полегчало, боль притупилась и судорога проходила, Вячеслав разогнулся, чувствуя невероятную слабость, затравленно взглянул по сторонам. Скорее прочь, подальше от этого страшного места!

Он поспешил отойти от палатки, поплелся вверх по скользкому от росы береговому склону, озираясь, – ему все чудилось, что кто-то молча наблюдает за ним, не показываясь из темных зарослей кустарника. Камыши невнятно шелестели в ночном ветерке, свежо пахло сыростью и близкой водой. В мрачной, прохладной сени ивы одиноко стояли покинутые жигули, Славик пошел мимо и споткнулся, чуть не упав, о какой-то угловатый предмет, гулко шлепнувшийся от столкновения на бок и говорливо зажурчавший изнутри жидкостью. Канистра что ли?

Вячеслав нагнулся, пощупал рукой ее холодную шершавую поверхность. Точно, бензин: пальцы запахли сладковато и летуче-маслянисто. Вот, кажется, и ответ; он поразмышлял недолго и, подхватив тяжелую канистру, вернулся назад, к палатке, трясущимися пальцами сбил крышку. Бензин, отравляя нежнейший ночной аромат, заплескался, толчками вырываясь из емкости и влажно, тягуче струясь по брезенту. Славик тщательно облил палатку, обойдя ее кругом, и, отшвырнув опустевшую канистру к автомобилю, захлопал мокрыми ладонями по карманам, ища коробок. Он нервничал, руки тряслись, и вынутые спички с сухим треском ломались, никак не желая загораться. Славик почти уже рыдал, кусая губы и задыхаясь от бензиновой вони, но вот в руке загорелось наконец крохотное пламя, и он торопливо отбросил его прочь от себя.

Палатка вспыхнула, озарив оранжевым светом траву, кусты, темные тростники вокруг, брезент мгновенно расползся от жара широкими дырами и повис на перекладинах, смявшись в почерневшую, змеящуюся огнем паклю. Торопливое пламя загудело, закоптило, колыхаясь в обугленном остове палатки, и Славик поспешно отскочил в сторону, разглядев, как ему показалось, лежащий внутри труп и мерцавшие в его полуприкрытых глазах красные отблески огня.

Решительно поднявшись на берег, убийца не выдержал, оглянулся. Устроенный им костер догорал, короткие языки огня лениво шевелились, поднимаясь из-за зарослей кустов, и темнота уже вновь подступала к сожженной палатке, скрывая ее в неплотном мраке. Славик, крадясь и пригибаясь, скрылся в ночи, затерявшись среди черных стволов деревьев, растворился в темноте, а у воды вдруг одиноко и ненужно зазвенел колокольчик, раскачиваемый натянутой леской.

17.11.1999  



© Винсент Норман, 1999-2024.
© Сетевая Словесность, 2000-2024.





Словесность