Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность




ЛЕГЕНДЫ  И  МИФЫ  "БЕЛОЙ  ДАЧИ"


"Никто не знает настоящей правды"
А. П. Чехов


Как-то попала ко мне в руки маленькая, в три десятка страниц, книжечка: "Сомерсет Моэм. Второе июля четвертого года. Новейшие материалы к биографии Антона П. Чехова."

Помню, я еще мысленно подивился тому, что ни в одном библиографическом описании чеховедческих публикаций упоминания об этом издании не встречал. Но по давней академической привычке просматривать все, что имеет хоть малейшее отношение к разрабатываемой теме, я раскрыл книгу наугад и...

Не знаю, может ли нормальный человек объективно судить о своем приближающемся сумасшествии, но то, что я, кажется, схожу с ума, у меня сомнения не вызывало. Ибо я собственными глазами читал следующее:

"В 1940 году отмечалось 80-летие Чехова. Он уже был глубоким стариком, прикованным к креслу. Его старушки жили при нем, не ссорились и уже не выясняли, кто из них "сделал Чехова". Приплыло, приехало, прилетело много гостей, большевики объявили амнистию тем, за кого ходатайствовал Чехов - громадный список.

В 1941 году при захвате немцами Крыма его не решились эвакуировать из Ялты, а Черчилль, Рузвельт и Киров предупредили немецкое командование, что они собственноручно расстреляют того, кто позволит себе хоть словом обидеть Чехова. Немецкие солдаты и офицеры боялись появиться в районе чеховской дачи. Теперь вместо милиции дачу охранял пост полевой жандармерии, и это была нелегкая служба: "Как бы чего не вышло!", говоря по-чеховски. Генрих Белль, будущий знаменитый писатель, в то время молоденький солдат вермахта, такой же дурачок, как и я (Моэм) в семнадцатом году, решил навестить Чехова, поклониться своему идолу, даже перелез через забор, но был изгнан с территории дачи разгневанными старушками Ольгой, Марией и Лидией, которые так берегли покой Чехова, что прикрепили у входа объявление: "Осторожно, злые старушки!" После войны советская пропаганда попыталась сделать из Чехова чуть ли не командира подпольной организации, спасавшей крымских партизан и евреев..."

Я бегло перелистал книжечку, то там, то тут наталкивался на пассажи вроде следующих:

"Чехов и Ленин друг другу не понравились. Это имело свои отдаленные последствия. Мемуарную главу об Ульянове Чехов назвал "Чайник кипит!", а в конце жизни вернулся к этой теме, написал и передал через Илью Эренбурга (который был ликвидирован за это органами НКВД) в Париж известнейшую (на Западе) повесть "Семья Гурьяновых", где в главном герое легко угадывается Ленин".

"В 1913 году, за год до войны, Чехов получил Нобелевскую премию по литературе. Он не отказался от премии, как Лев Толстой, небольшую часть оставил себе, а 80 тысяч долларов решил пустить на строительство начальных школ в подмосковных деревнях. Чехов прекрасно понимал, что "львиную долю из этой суммы растащат, разграбят чиновники, но хоть что-то останется!" До этого он уже построил три школы на свои деньги, имел опыт. Его женщины (Мария, Ольга и Лидия) были очень недовольны".

Читать дальше было совсем уже опасно, поэтому я начал с того, с чего и следовало бы начинать знакомство с любой книгой, с титульного листа и выходных данных. На титульном листе, как и положено, было:

Новороссийский государственный университет
Им. Н. И. Костомарова
Отделение русской словесности
К 200-летию со дня основания
ОДЕССЫ
СОМЕРСЕТ МОЭМ
ВТОРОЕ ИЮЛЯ ЧЕТВЕРТОГО ГОДА
Новейшие материалы к биографии
Антона П. Чехова
Издательство "ВИАН"
1994

В выходных же данных, кроме обязательного копирайта, ISBN, была помещена краткая аннотация, прочитав которую, я наконец-то понял, что передо мной - изящная, но злая литературная мистификация, а меня, как, наверное, и прочих иных, провели, как воробья на мякине. Удивительного в этом мало, т. к. наш наивный читатель давно отучен адекватно воспринимать иронию, а литературная мистификация давно уже не произрастает на ниве российской словесности. Между тем в аннотации же было:

"Пособие для англичан, изучающих русский язык, и для россиян, не изучавших русскую литературу. (Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, подчеркнуто мной - Е. Н.) Малоизвестное литературное эссе классика английской литературы Сомерсета Моэма о А. П. Чехове впервые издается на русском языке и предназначено тонким ценителям российской словесности".

Слава Богу, что это "эссе" - библиографическая редкость, ибо трудно представить себе, что стало бы с мозгами читателя-россиянина, "не изучавшего русскую литературу"!

Из выходных данных книги нетрудно было догадаться, что автором этой мистификации был "переводчик" с английского - Борис Штерн.

Известный английский лингвист и мифолог М. Мюллер в свое время писал:

"Мифология есть и теперь, как и во времена Гомера, но мы ее не замечаем, потому что живем в ее тени и потому что почти все боятся полдневного света истины".

Об этом вспоминаешь всякий раз, когда пытаешься интересоваться историей ялтинского чеховского дома в сложные периоды его существования. Когда то там, то тут наталкиваешься на мелкие несоответствия, фактические нестыковки, на множество неоговоренных купюр и уж тем более, когда то и дело встречаешься с примерами явного искажения исторической действительности.

Рядовой российский читатель, "не изучавший русскую литературу", этого может не замечать, но для любого внимательного исследователя всех этих, пусть косвенных, обстоятельств вполне достаточно для того, чтобы почувствовать, что здесь "что-то не так", здесь явно кроется какая-то тайна, которую кто-то сознательно, кто-то невольно пытается укрыть. В этой связи, мягко выражаясь, странно выглядят под пером исследователя пассажи вроде следующего:

"Самый тяжелый период в истории музея - это 1920-1923 гг., когда в связи с общими финансовыми трудностями в стране музею с величайшим трудом приходилось добиваться элементарного: сторожа, садовника, зарплаты для директора музея и его служащих, продовольственного пайка, топлива, простейшего ремонта (устранения течи в крыше, прямо над письменным столом А. П. Чехова) и т. п. "

Но М. П. Чехова в письме от 8 марта 1922 г. пишет совсем о другом:

"Никакой защиты, никакой охраны и ни единой близкой души! Под Сретенье был опять налет, и на сей раз пострадали шаляпинские сундуки. Мучительно!"

Только через четверть века другой исследователь уточнил и расшифровал смысл понятия "самый тяжелый период". И говорил он совсем не о протекающей крыше:

"После освобождения Крыма от Врангеля чеховский дом пережил девять обысков. Искали оружие, золото, продовольствие, белогвардейцев, попутно прихватывая, что плохо лежит. Понятые тоже принимали участие в "экспроприации": однажды Мария Павловна видела, как понятой сунул в карман кусок мыла и шляпку. Были даже ордера на арест хранительницы чеховского наследия. Забор чеховской дачи был проломан, местные жители ходили прямо через сад. Один прохожий, размахнувшись стамеской, выбил стекло. Однажды Мария Павловна отправилась в собес хлопотать о пенсии. Там услышала: место пенсионеров - на кладбище! Воспоминания Марии Павловны Чеховой, записанные племянников в годы, когда она уже размышляла о переходе в мир иной, в значительной мере отличаются от официальной точки зрения, изложенной, к примеру, в книге "Из далекого прошлого".

В этой книге она, конечно, не могла рассказывать о том, как однажды, в те "наивные" времена, во время одного из обысков, она даже была записана в протокол как понятая! "Понятая" при обыске в собственном доме! В практике любого судопроизводства случай уникальный!

После "самого тяжелого периода" наступают времена не столь тяжкие, но не менее интересные для исследователя. И исследователь пишет:

"При осмотре архивных материалов облегчение наступает необычайно быстро: следом за материалами 1941 г. лежат непосредственно документы 1944 г., и мы читаем уже радостные, полные бодрости письма".

Мягко говоря, трудно разделять эмоции исследователя по этому поводу. Отсутствует огромный пласт важнейших документов (не может не возникнуть естественный вопрос - куда же они подевались?), но это только "облегчает" работу исследователя.

Кстати говоря, и в Крымском архиве СБУ (нынешняя украинская преемница советского КГБ), как мне заявили, никаких документов по Дому-музею А. П. Чехова не имеется. Еще один повод вздохнуть "с облегчением".

Возникает классическая литературная ситуация. Ю. Тынянов, говоря о своем творческом методе, как-то писал: "Я начинаю там, где заканчивается документ". Этому методу мы обязаны тем, что появилась его знаменитая историческая проза. Нам же приходится начинать там, где документ и не начинался.

Замалчивание порождает два следствия. Во-первых, живет, паразитируя и размножаясь, официозная ложь, во-вторых (свято место пусто не бывает!), возникает вполне естественное и потому простительное искушение заполнить искусственно созданную пустоту образцами, так сказать, литературоведческой или краеведческой фантастики и откровенного ёрнического стёба, примером которого и служит мистификация Б. Штерна.

В 1944 г., после освобождения Крыма, кроме "радостных, полных бодрости писем", Марии Павловне, как и многим тысячам наших соотечественников, побывавшим в оккупации, приходилось заполнять и очень серьезные, официальные анкеты. На вопрос в пункте № 31: "Находился ли на территории, временно оккупированной немцами в период Отечественной войны (где, когда и работал в это время)" она писала:

"В Ялте с 8-го ноября 1941 г. по 16 апреля 1944 г. охраняла Дом-музей А. П. Чехова и подготовляла понемногу материал для издания переписки писателя. Очень томилась, мучилась, хворала серьезно (тиф), но горячо ожидала своих избавителей - Красную Армию, так как была уверена, что она придет и избавит меня от фашистского ига".

Понятен и объясним страх Марии Павловны перед "интервьюерами" из "СМЕРША". Умилительно и грустно читать эти строки восьмидесятилетней старухи, которая на оккупированной врагом территории (!) более двух лет (!) охраняла (!) дом своего брата!.. Замечательно в этой анкете и уточнение об "избавительнице - Красной Армии", сделанное, наверное, для того, чтобы дуболомы из НКВД не перепутали, кого она имела в виду.

Сразу же после освобождения Ялты, 10 июня 1944 г. Мария Павловна писала своему доброму знакомому, чеховеду С. Д. Балухатому:

"Дорогой Сергей Дмитриевич!

Я тяжело больна и работать над письмами совершенно не могу. По-видимому, я кончаю свою жизнь. Пишу вам лежа в постели. Сердце отказывается мне служить - перебои без конца... Особенно тяжки ночи. И так уже давно! Умоляю вас приехать и отобрать у меня материал, тем более, что сохраняется в сырости, и я беспокоюсь очень. Много разных обстоятельств пришлось пережить! Если свидимся, расскажу много..."

Она справедливо опасалась доверять почте обстоятельства своей нелегкой жизни в годы оккупации. Как складывалась судьба многих наших соотечественников, живших на территории, занятой врагом, хорошо известно. Она еще успеет встретиться с С. Балухатым, но ровно через год он умрет, и мы так ничего и не узнаем об "обстоятельствах". Мария Павловна ни с кем откровенничать не станет, а слово это, ничего не объясняя и не раскрывая, пойдет гулять из книги в книгу на протяжении нескольких десятков лет:

"В годы Великой Отечественной войны советского народа против фашистских захватчиков экспонаты музея по сложившимся обстоятельствам не были вывезены", - писала в 1973 г. давняя сотрудница Дома-музея А. В. Ханило.

М. П. Чехова сама еще в 1956 г. в "Путеводителе" задала тон таким объяснением:

"Во время Великой Отечественной войны, по создавшимся условиям, Дом-музей не мог быть эвакуирован из города Ялты. Пришлось проявить много упорства, выдержки и хитрости, чтобы сохранить в неприкосновенности мемориальный дом и его экспонаты от разграбления захватчиками".

Что же это за "обстоятельства" и "условия"?.. Что стояло за этими строками, канонизированными несколькими авторами? Ни у кого из мемуаристов, ни у нее самой выяснить этого не удается. Что, к примеру, может дать такой эпизод из "Записных книжек" С. Брагина:

"В последние дни перед оккупацией Ялты в 1941 году пришел к Марии Павловне ялтинский врач, хороший знакомый. Он уезжал с семьей и зашел проститься. Сидели на скамейке в чеховском саду. Доктор сказал:

- Как же вы будете жить?

Мария Павловна ответила:

- Я не могу уехать. Не могу бросить дом. И если я его оставлю на произвол судьбы, зачем мне нужна жизнь? Я нужна здесь. Попытаюсь его сохранить".

Старая немощная женщина не могла знать законов войны, по которым во все века отступающие армии ведут себя совершенно одинаково. Воспитанная русской литературой XIX, она, быть может, помнила строки гениального Л. Толстого из его повести "Хаджи-Мурат":

"Он только что вернулся с своего пчельника. Бывшие там два стожка сена были сожжены; были поломаны и обожжены посаженные стариком и выхоженные абрикосовые и вишневые деревья и, главное, сожжены все улья с пчелами. Вой женщин слышался во всех домах и на площади, куда были привезены еще два тела. Малые дети ревели вместе с матерями. Ревела и голодная скотина, которой нечего было дать. Взрослые дети не играли, и испуганными глазами смотрели на старших.

Фонтан был загажен, очевидно нарочно, так что воды нельзя было брать из него. Так же была загажена и мечеть, и мулла с муталимами очищал ее.

Старики хозяева собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали свое положение. О ненависти к русским никто не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством как чувство самосохранения".

И уж тем более не знала она о секретных военных приказах. А в Приказе Ставки ВГК № 0428 от 17. 11. 1941 г., в частности, говорилось:

"1. Разрушать и сжигать дотла все населенные пункты в тылу немецких войск на расстоянии 40-60 км в глубину от переднего края и на 20-30 км. вправо и влево от дорог".

Для чего предписывалось создавать специальные диверсионные группы лыжников, разведчиков и диверсантов.

Когда придет время отступать немецким войскам, появятся аналогичные приказы и по другую сторону фронта, предписывающие оставляемую территорию превращать в зону пустыни:

"Для обеспечения полного разрушения должны быть сожжены все дома, в каменные дома следует предварительно наносить соломы. Имеющиеся каменные строения должны быть взорваны, причем необходимо разрушать также подвалы.

Меры по созданию зоны пустыни имеют решающее значение для ведения зимних боевых действий и должны быть поэтому подготовлены и проведены полностью и беспощадно". (10. 12. 1941)

Гений Толстого позволил ему заглянуть на сто лет вперед. Описывая поведение русских войск на Кавказе, он как будто предвидел то, что позже будут делать и немецкие войска. Удивительно перекликаются строки великого писателя с сухими приказами далеких от литературы немецких генералов:

"Все без исключения дома сжигать; печи в домах взрывать с помощью ручных гранат, колодцы приводить в негодность, уничтожая подъемные приспособления, а также бросая в них нечистоты (падаль, навоз, кизяки, бензин); стога с соломой и сеном, а также всякого рода запасы сжигать; сельскохозяйственные машины и столбы стационарных проводных линий взрывать; паромы и лодки затоплять. Разрушение мостов и минирование дорог возлагается на саперов. Обязанностью каждого является обеспечить, чтобы оставляемая врагу территория в течение длительного времени не могла использоваться им ни для каких целей в военном и сельскохозяйственном отношении". (7. 9. 1943).

A la querre comme a la querre!..

Ничего этого Мария Павловна не знала и не могла знать. Но она прекрасно помнила, что ей пришлось пережить во время Гражданской войны и после прихода к власти большевиков. Она понимала, что стоит ей покинуть дом, как он тут же будет разграблен и вряд ли когда-либо после этого восстановится.

Она, конечно, слыхала и о том, что теплоход "Армения", вывозивший последних ялтинских беженцев, на виду у всего города, на траверзе Чайной горки, был потоплен единственным в тот день немецким самолетом.

Еще 6 ноября городское радио истошно вещало: "Не топтать вонючим немецким сапогам цветущих полей Крыма!" а 8 ноября в город уже входили немецкие войска.

Чтобы еще лучше понять смысл "обстоятельств", о которых говорилось выше, можно обратиться к дневниковым записям другой Марии - вдовы писателя М. Волошина Марии Степановны Волошиной. Удивительно схожа и, одновременно, разительно отлична судьба этих двух русских женщин, посвятивших себя увековечиванию памяти близких им людей. Мария Степановна хранила память о муже, Мария Павловна - память о брате.

Находясь на другом конце Крыма, в Коктебеле, Мария Степановна оказалась в абсолютно сходной ситуации и так же не покинула своего дома. В ее дневнике есть до глубины души потрясающие строки:

"Быть летописцем, когда сам сидишь в костре, невозможно. Я знаю всю необходимость вот таких записей изо дня в день и я больше, чем кто-либо, не могу их вести, потому что так безумно боюсь всего".

Но, превозмогая вполне простительный в ее положении страх, понимая, что смертельная опасность грозит ей с обеих сторон, она ... чуть было машинально не написал: "с беспристрастностью летописца". Нет, напротив, - с болью и горечью описывала в своем дневнике все то, что позже Мария Павловна Чехова уклончиво назовет "создавшимися условиями":

"Фактически распад и полная несостоятельность и безответственность начались с первых недель войны, т. е. с июня месяца. Общих мест и того, что происходило дальше Коктебеля, я не знаю. Думаю, что то же самое, потому что система была одна и та же. Ложь, ложь и ложь. Сердце надрывалось от боли. Хотелось знать, что же происходит там, на войне. Было ясно и страшно, что командный состав невежествен, что все хвастовство. Достаточно было увидеть двух-трех командиров, чтобы понять, кому доверяют миллионные армии. Слушала радио. Тошнило от звуков интонации "вещания". (...) В этих сообщениях для меня лично вскрывалась вся беспомощность и растерянность власти и прикрывание своей трусости геройскими подвигами обреченных людей. Так хотелось верить, так хотелось исправить ложь и знать! Потому что в глубине души не было веры, потому вся окружающая действительность говорила о другом. Такое вдалбливание в головы населения о всех ужасах и зверствах войны. Такое абсолютное несчитание ни с кем, кроме себя. Именем войны делались самые жестокие, бессмысленные поступки. А сами правители ни на йоту не только не показали примера честности, храбрости и человечности, а делали гнуснейшие вещи. Расхищали добро. Пьянствовали, обжирались. (...)

Еще Днепр не переходили, а наши руководители запугивали нас сожжением всего и заготовлением горючего материала. Но было еще тепло и была возможность ходить по ночам и смотреть, нет ли где чего подложенного. Я иногда оставалась ночевать в саду.

Отвратительное психологическое состояние было, когда стали эвакуировать семьи коммунистов. В этом был какой-то вызов. На нас, остающихся, смотрели с нескрываемым презрением. "А, ждете немцев!" Когда кой-кто из населения смог купить топливо, причем распродавали сами коммунисты - их тут же упрекали: "Зимовать собираетесь с немцами?" (...)

Так весь сентябрь и октябрь. Катастрофа была ясна. Радио лгало. Начальство воровало, пугало и мучило. Явно катились в пропасть. И боль, и отчаяние увеличивались еще и оттого, что тебе не верили, что тебя считали врагом, т. е. всех нас, что мы жили и были уже с завоевателями, что правящие на нас смотрели как на врагов. (...)

...носились тревожные слухи: горит Армянск, взят Джанкой, сгорел Джанкой, подожгли коммунисты. Ищут тех, кто поджег, чтобы расстрелять, потому что сожгли раньше, а немцы не вошли. (...)

Наступило мрачное, страшное утро. Все догорало кругом, стояли черные остовы стен и труб, всюду клубился дым, пролетел над нами немецкий аэроплан, вдали ухала артиллерийская стрельба. А деревня побежала грабить. Тащили все. Четыре дня шла сплошная вакханалия грабежа. Отвратительное впечатление и вид этих червяков человечества, которые с такой ненасытной жадностью тащили все. Гадко, бессмысленно. Многим явно были не нужны разграбляемые вещи, но только потому, что тащили другие, тащили и они. (...)

Ночь пришла страшная. Ожидали, что все не сгоревшее снова будут поджигать. Я вынесла, откуда могла, подложенную, облитую керосином солому. И на ночь мы втроем - Варвара Яковлевна, Анчутка и я - стали дежурить по 2 часа, ходя вокруг дома, чтобы не оказаться подожженными. Так всю ночь до 7 часов утра и продежурили".

Можно было понять и оправдать И. Эренбурга, писавшего в своих фронтовых корреспонденциях в самые тяжелые для нас дни - летом 1941 г. :

"Враги захватили немало нашей земли. Что они нашли? Пустыню. Я не знаю ничего патетичней крестьянина, который, узнав, что немцы близко, подносит спичку к соломенной крыше отцовской, дедовской хаты". (21 июля 1941).

"Несколько дней тому назад возле Смоленска к нашему командиру подошла крестьянка, старушка, говорит: "Товарищ командир, как мне готовиться?" "А куда тебе готовиться, бабушка?" "Как куда? Если немец идет, я должна мой дом сжечь, удавить куриц..."

Когда-нибудь новый Толстой опишет эту старую крестьянку. Кто не знает, как привязаны крестьяне к своей избе, к своей корове!.. И вот они все бросают, жгут добро, чтобы оно не досталось врагу. В этой самоотверженности целого народа - залог победы". (28 авг. 1941).

Перед глазами знаменитого писателя и фронтового корреспондента И. Эренбурга, видимо, стоял тогда эпизод из эпопеи Л. Толстого, в котором купец Ферапонтов собственноручно поджигает свои амбары, чтобы они не попали в руки врага. Но вряд ли будет правдивым роман "будущего Толстого", если он будет опираться только на материалы, подобные эренбурговским. Потому что они разительно отличаются от свидетельств тех, кто, в отличие от него, писал не за письменным редакционным столом, а, как выразилась М. С. Волошина, - "сидя в костре".

Еще одной такой свидетельницей была писательница Е. Герцык, которая в свое время была дружна с семьей М. Волошина. Во время оккупации она находилась далеко от Крыма, в Курской области, но впечатления ее очень схожи с тем, что переживала М. С. Волошина, а поведение крестьян значительно отличается от того, каким его описывал знаменитый советский писатель:

"23 октября 1941 г. Вечером запылали скирды неподеленной колхозной ржи. Негодование хозяйки и других баб: якобы уже несколько дней был слух, что надо спешить делить, что будут уничтожать неразобранное, а председатель ничего не говорил, не торопил, а теперь жгут. Кругом зарева - в Китаевке, в Стрелице. Бабы побежали сторожить и отбивать еще не подожженный хлеб.

24 октября. Хозяйка целый день работает, спасая что можно - свозит хрястцы ржи на двор, сено. Рассуждает спокойно, без паники. (...) Ночью опять горящие скирды. Легковые машины и люди из района, сидящие в них, по словам одних, поджигали, а других - говорили, что напрасно торопятся жечь.

30 октября. Рассказ Ерем. о заповеднике, как накинулись из Селихова, Татарки и т. д., приезжали на подводах, выламывали двери, окна, ссорясь из-за шкафов, разбивали их. Хаос: кто-то сжег все стога сена в заповеднике, а вслед за тем пришла кавалерийская дивизия с требованием сена, с угрозами.

24 ноября. Всей деревней ломают забор, свинарню, родильню, великолепную конюшню, привозят во дворы длинные стропила; балки, горы соломы от крыши. Спрашиваю: "Не жалко?" Хозяйка: "А то нет? Ведь наш труд. Скучно как-то стало, страшно - уж пусть бы власть какая на нас пришла! Хоть бы колхоз опять".

Совсем непохожи стали советские крестьяне на купца Ферапонтова! Видимо, что-то уж очень серьезное произошло в России между 1917 и 1941 годами, если народ успел так разительно переродиться.

К. И. Чуковский как-то грустно заметил: "В России нужно жить долго". А живя долго и обладая хорошей памятью, не будешь безоглядно восторгаться "днем нынешним" и чернить без разбора "день минувший", тем более, что уж очень много вместилось в жизнь людей, родившихся еще до революции.

Пожилые памятливые люди, читая материалы "Из сообщения Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников и причиненного ими ущерба гражданам, колхозам, общественным организациям, государственным предприятиям и учреждениям СССР. 12 сентября 1945 г. ", могли припомнить и другие документы.

В "Сообщении", подписанном Председателем Чрезвычайной государственной комиссии Н. Шверником, и ее членами: И. Трайниным, Е. Тарле, Т. Лысенко, митрополитом Николаем, Н. Бурденко, говорилось и о музеях Толстого, Тургенева, и о могиле А. С. Пушкина, и, в частности, упоминался ущерб, нанесенный культовым зданиям. Разрушено было, по подсчетам комиссии:

"1670 церквей, 237 римско-католических костелов, 69 часовен, 532 синагоги и 258 других зданий, принадлежащих учреждениям религиозных культов.

Разрушая монастыри, храмы, мечети и синагоги, расхищая их утварь, немецкие захватчики глумились над религиозными чувствами людей. Солдаты и офицеры приходили в храмы в шапках, курили здесь, надевали на себя церковное облачение, держали в церквах лошадей и собак, из икон устраивали нары для спанья..."

Та же Е. Герцык записывала в своем дневнике:

"Ночевавшая на печи городская рассказывала, как при освящении церквей присутствовали немцы без фуражек: "Они божественные, на каждом крест". "

Не верить ей у нас оснований нет. Значит, и такое было. И это тоже должен знать "второй Толстой". И другой документ, другой комиссии не должен пройти мимо его пытливого исследовательского взора. И документ этот, пожалуй, пострашнее только что цитированного:

" Под предлогом отыскания оружия большевики направились в пещерные храмы, где вели себя кощунственно, входя в храмы в шапках, куря папиросы, переворачивая престолы, сквернословя. К этому же времени относится конфискация церковной утвари, эвакуированной из церквей Волынской и Виленской епархии. Отобрание этих предметов, по показаниям свидетелей, производились необыкновенно грубо. Священные предметы с ругательством втискивались в ящики, из дароносицы были выброшены Св. Дары и растоптаны тут же. После обыска большевики направились к настоятелю. Потребовали церковное вино и тут же его выпили. Уходя, они захватили с собой монастырскую лошадь. (...) Здесь на помещение, занимавшееся духовенством, напала разбойничья шайка, взломала двери и выстрелом убила иеромонахов Модеста и Иринарха, иеродиакона Федота, проживающего в том же доме, псаломщика местной церкви, хозяина дома и его дочь. Пять трупов лежало у подножия иконы, стоявшей в луже крови. (...) У монахов отнималось их имущество до последней рубашки и сапог включительно. Разламывались и бросались на пол иконы, монахи принуждались курить и танцевать в коридорах. От одного из них (монах Иосиф) под угрозой расстрела требовали, чтобы ругал Господа и Божью Матерь, а после заставили курить, побоями принуждая затягиваться поглубже. (...) В это время в соседнем храме кощунствовала другая шайка красноармейцев. Один из них, надев ризу и митру, сел на престол, перелистывал Евангелие, а другие, тоже в ризах, кощунственно представляли богослужение, то открывая, то закрывая царские двери на потеху своим единомышленникам. Храм был осквернен испражнениями у свечного ящика. Камни и образки с митр и икон - все было похищено".

Акт расследования составлен 17 июля 1919 г. в г. Екатеринодаре Особой комиссией по расследованию злодеяний большевиков, состоящей при Главнокомандующем вооруженными силами на юге России.

Читая немецкую коллаборационистскую газету "Голос Крыма", Мария Павловна, наверное, не раз подумала о том, что сделала очень правильный шаг, оставшись в Ялте. Иначе бы... Впрочем, вот что там писалось 1 февраля 1942 г. :

"О музеях Л. Н. Толстого и И. С. Тургенева

В своей последней ноте, в которой имеется так много ссылок на международные военные правила и договоры, Молотов указывает на то, что имение Л. Толстого "Ясная поляна" и музей якобы разграблены и разорены германцами. Показания очевидцев и фотографические снимки ясно доказывают всю лживость этого утверждения.

В "Ясной поляне" сохранились два здания, из которых главное было превращено в музей. Почти все музейные экспонаты вывезены большевиками. Германские войска нашли лишь несколько развешанных по стенам портретов Л. Толстого и многочисленные плакаты с цитатами из Ленина. Застекленные витрины были совершенно пусты. Оставшийся немногочисленный музейный инвентарь сейчас собран во втором здании и опечатан.

Парк, где находится могила Толстого, был минирован большевиками. На этом минном поле погибло много жителей, т. к. мины нельзя было распознать под снегом. Германскими войсками были приняты необходимые меры предосторожности для предотвращения дальнейших жертв.

В орловском музее И. С. Тургенева германские войска нашли лишь несколько книг, портретов, фотографий и немного мебели. По рассказам жителей, почти все экспонаты, и прежде всего тургеневская мебель, были погружены в два вагона и вывезены из Орла. Хранителю музея было дано распоряжение сжечь музей, как только германские войска займут город. Однако, еще до вступления в Орел германских войск отдельные предметы из музея были расхищены местными жителями.

Германские войска взяли музеи Толстого и Тургенева под свою охрану, т. к. ценность музеев совершенно ясна для каждого германца, тем более, что и Толстой и Тургенев хорошо известны в Германии".

Кому верить?.. Кто говорит правду?.. Трудно придется "второму Толстому", значительно труднее, чем первому! Легко разоблачить большую, грубую, так сказать, стратегическую ложь. Гораздо меньше желания возиться с ложью мелкой, непринципиальной. Но от этого она не перестает быть ложью. И если "большая" ложь поражает сразу и многих, то "мелкая", действуя медленно и постепенно, все равно в конце концов достигает своей цели.

Е. Ф. Янова в 1973 году писала о болезни М. П. Чеховой, перенесенной ею в годы оккупации:

"Доктор Петрунин, лечивший Марию Павловну, докладывал властям, что у нее спастический колит, а не тиф, иначе ее увезли бы в больницу".

Через десять лет, в 1984 году, эта маленькая ложь крещендо усилится под пером другой мемуаристки, В. Ф. Пермяковой:

"Она голодала, перенесла брюшной тиф, воспаление легких (это приходилось скрывать, т. к. больных фашисты расстреливали, боясь эпидемии), мерзла - негде было взять дров".

Было бы не обидно, если это писал какой-нибудь историк много лет спустя. Но обе эти женщины работали рядом с Марией Павловной, пережили оккупацию и прекрасно понимали, что их заставляют лгать, ибо болезнь Марии Павловны не была секретом, и еще 18 октября 1942 года в "Голосе Крыма" было помещено сообщение под названием "Болезнь М. П. Чеховой":

"Сестра А. П. Чехова, хранительница дома-музея его имени, Мария Павловна Чехова, перенесла тяжелую болезнь (брюшной тиф). Болезнь миновала, но продолжающееся недомогание удерживает больную в постели".

Выходит, немецкие власти все прекрасно знали и не расстреляли ни больную тифом сестру Чехова, ни врача, который заведомо вводил их в заблуждение.

Оставили они без последствий и поступок М. С. Волошиной. В августе 1942 г., к десятилетней годовщине смерти поэта, "Голос Крыма" опубликовал подборку его стихов и выслал вдове гонорар. Она же в ответ написала: "Напечатание его стихов сейчас не радость, а огорчение для меня. Буду их считать как бы ненапечатанными и гонорар, 1000 рублей, возвращаю. (...) Перед своей совестью и перед памятью М. Ал. я иначе поступить не могу".

Более того, через два года, в феврале 1944 года, она доберется на перекладных в Симферополь, где ей в госпитале немецкий хирург сделает операцию по поводу рака пищевода! Благодаря ему она проживет еще больше тридцати лет и умрет только в 1976 году!

Дорого обойдется ей этот эпизод биографии. "Интервьерам" из "СМЕРША" сочувствие было неведомо. Точно так же не впечатлило их то, что вдова писателя А. Грина Н. Н. Грин не сочла возможным покинуть дом писателя и осталась в Старом Крыму в оккупации. Чтобы не умереть голодной смертью, она работала корректором в городской газете. В "благодарность" за то, что ей удалось сохранить мемориальный дом, ее репрессировали. Десять лет она проведет в лагерях и будет реабилитирована только после смерти, в 1997 году. Поэтому и имя писателя на долгие годы исчезнет из культурной среды, хотя сам он умрет еще в 1932 году. Точно так же, как долгие годы будет замалчиваться и творчество М. Волошина. Точно так же на долгие годы исчезнет из литературы и имя писателя-фантаста А. Беляева. Только за то, что, тяжело больной, прикованный к постели, он не мог быть эвакуированным, и умер в оккупированном г. Пушкине в 1942 году.

Слава Богу, подобного не произошло с творчеством А. П. Чехова, да и судьба его сестры, сохранившей в целости и сохранности Дом-музей, - уникальное исключение на фоне десятков и сотен сходных судеб! Должен был быть какой-то очень весомый аргумент, "реабилитирующий" сестру великого писателя в глазах никому и ничему не доверяющих органов советской госбезопасности.

Крымский писатель С. Славич в 1979 г. выпустил книгу о борьбе ялтинских подпольщиков в годы оккупации "Три ялтинских зимы". Собирая материалы для книги, он беседовал и с Е. Ф. Яновой, долгие годы бывшей ближайшей помощницей Марии Павловны.

"Разговор с нею, - писал С. Славич, - был долгим; обаяние, артистичность и лукавство красивой даже в своей строгости гречанки сделали его приятным; однако, задавая вопросы, слушая ответы, замечал на себе доброжелательный, но внимательный, оценивающий взгляд, я иногда чувствовал себя, как человек, волею случая очутившийся в пустом и темном театре среди декораций. Пусть знаешь пьесу, пусть даже где-то видел ее, но этот отзвучавший вчера спектакль тебе не знаком и представить его себе, вообразить - неимоверно трудно, невозможно..."

Невозможно это было тогда, как говорится, по горячим следам, когда живы были непосредственные герои и статисты того "спектакля". Еще труднее это делать теперь, когда живых фигурантов не осталось, когда документы все еще закрыты для исследователей, а сами исследователи от этого "испытывают облегчение".

Но существуют не менее впечатляющие косвенные свидетельства, которые в массе своей подтверждают, что в случае с Домом-музеем А. П. Чехова и его хранительницей Марией Павловной действовали какие-то другие, неведомые законы и механизмы.

16 апреля 1944 года Ялта была освобождена от фашистов, а 20 апреля 1944 года, по постановлению Совета Народных Комиссаров СССР, в полуразрушенной, воюющей стране начинается издание Полного собрания сочинений А. П. Чехова в 20-ти томах! (До конца войны - еще целый год!) Более того, 14 июля 1944 года Указом Президиума Верховного Совета СССР М. П. Чехова была награждена Орденом Трудового Красного Знамени!

Объяснять все это тем, что в 1944 году исполнялось 40 лет со дня смерти писателя, значит, подбирать заведомо слишком слабый аргумент.

Тем более, что в случае с Марией Павловной все, так сказать, телодвижения официальной власти шли вразрез с отношением к ней людей, властью не обремененных. Они не видели логики в действиях власти. Сплошь и рядом, без особых разбирательств, органы НКВД и "СМЕРША" загребали подряд всех, кто хоть как-то скомпрометировал себя сотрудничеством с врагом во время оккупации. Долгие годы потом на них смотрели косо, за спиной называя "предателями".

Отца работницы музея К. Жуковой, который во время оккупации работал конюхом в жандармерии, в 1948 г. "органы" арестовали прямо в музее. Он исчез и не вернулся.

М. С. Волошина вспоминала, как после войны за ее спиной жители Коктебеля зло шептали: "Мы не имели права на берег выйти, а она всюду ходила! Почему ее немцы не выселили из дому?!" "Она партизан немцам выдавала!"

Тот же С. Славич в своей книге приводит разговор с неким безымянным очевидцем тех лет. Писатель напомнил своему собеседнику о том, как городской голова Н. Анищенков посещал Марию Павловну во время ее болезни:

"Визит Анищенкова к Марии Павловне я, конечно, преподнес в нашем разговоре как событие. Фашисты ведь с воинственностью и вызовом объявили, что никакие культурные памятники на Востоке не должны оберегаться и сохраняться - с их точки зрения они не имели никакой ценности. А тут чеховский Дом-музей!

- Он пришел в чеховский дом, когда узнал о болезни Марии Павловны!

- Это которой? - спросил мой собеседник. - Хранительницы, что ли?

Я чуть опешил: кто такая Мария Павловна, объяснять в Ялте не приходилось. Вот так, просто Мария Павловна была у нас одна.

- Мария Павловна - сестра Антона Павловича...

- Ну да, хранительница. Вы о ней не очень-то, она ведь тоже...

- Что?

- Не будь она сестрой Чехова, ее бы отсюда тоже это самое...

Что на это можно было сказать? Такого не проймешь даже тем, что Марии Павловне Чеховой в 1943 году было 80 лет..."

Но, как говорится, на чужой роток не накинешь платок. В городе долго потом можно было слышать, как шепотом поговаривали о том, что в музей "на линейке возили от немцев продукты".

С. Славич спрашивал Е. Ф. Янову, помогал ли городской голова:

"- А что он сделал практически? Вот вы говорите: не было еды, топлива.

Елена Филипповна посмотрела устало и грустно. К ней как будто вернулась вся неимоверная усталость тех давно прожитых лет.

- Топливо? Привезли немного брикетов. Но поверьте, тогда не менее важно было и это - почувствовать нравственную поддержку, услышать слова надежды. Да что слова! Просто намекнуть на что-то такое и то нужна была большая смелость...

- Когда он навестил Марию Павловну?

- Зимой. Это было зимой.

Он приходил к ним незадолго до ареста".

Сама Мария Павловна вспоминала потом об этом визите:

"Однажды, когда я еще лежала в постели, пришел меня навестить "городской голова", Анищенков. Я, еще слабая после болезни, с возмущением отвечала на его вопросы, как я себя чувствую, не нуждаюсь ли в чем. У нас не было ни продуктов, ни топлива. И вдруг Анищенков, сидевший у моей постели, схватил меня за руку и сказал:

- Мария Павловна, дорогая, потерпите, скоро все будет. Ведь скоро наши вернутся в Ялту.

Оказалось, что он тоже работал на немцев для виду, а на самом деле был подпольщиком. Позже мы с огорчением узнали, что при отступлении немцы расстреляли его".

С. Брагин в дежурном негодовании писал в сборнике "Хозяйка Чеховского дома": "Оккупанты издевательски писали, что дом А. П. Чехова в Ялте пользуется "покровительством" немецких военных властей".

Однако, факты именно это подтверждают. Какое-никакое покровительство было. Какая-никая помощь все-таки была. И никто не виноват, что потом в слухах появятся целые "подводы" продуктов. В воспоминаниях Марии Павловны не может не умилить вырвавшаяся из подсознания оговорка: "тоже работал". Что должно означать это "тоже"?.. В связи с этим так ли уж фантастичны вымыслы Б. Штерна?

Вот ведь и в давней уже статье Ю. Благоволиной промелькнет глухая проговорка:

"От этих лет в архиве М. П. Чеховой сохранились еще краткие пояснения к экспозиции музея, составленные ею на немецком языке. Очевидно, изредка ей приходилось все-таки показывать экспонаты музея и разъяснять, в чем их культурно-историческое значение".

Разъяснять немцам "культурно-историческое значение" творчества Чехова не было нужды. Достаточно красноречивым свидетельством тому может служить список произведений Чехова, переведенных и изданных в Германии хотя бы только во времена III рейха:

    1. Erzählungen. Berlin, 1934.
    2. Geschlichten vom Alltag. Berlin, 1938.
    3. Ein Heiratsantag. Ein Spass in einem Akt. Berlin, 1938.
    4. Die Steppe. Geschichte einer Fahrt. Köln, 1940.
    5. Der Kirschgarten marsch Buhnenexemplar. Berlin, Wien, Leipzig.
    6. Die Möwe. Leipzig, 1941.

В оккупированном Крыму имя Чехова постоянно появлялось на страницах газеты "Голос Крыма". Так 11 декабря 1942 г. (№126) опубликовано сообщение "Открытие библиотеки им. А. П. Чехова": "Присутствовали Начальник Крымской группы штаба Розенберга г-н Шмидт, ортскомендант города и р-на г. Кумп и представители города во главе с гор. Головой г. Анищенко".

25 апреля 1943 г. была опубликована большая статья А. Булдеева "Высшая радость. Религиозные образы у Чехова".

21 мая 1943 г. - материал Н. Юрьева "Там, где жил Чехов", основанный на воспоминаниях самой Марии Павловны:

"На северо-запад от Ялты, вплотную примыкая к ней, широко раскинулось селение Аутка. В Аутке проживает 1783 человека, принадлежащих к 14 различным нациям. Здесь проживал более пяти лет великий писатель А. П. Чехов. Его дом, благодаря заботам его сестры Марии Павловны, сохранился в том виде, в каком он был при жизни писателя. Дом-музей утопает в зелени.

"Как сейчас помню, - рассказывает в своих воспоминаниях Мария Павловна, - двух турок в красных фесках (тогда турки приезжали в Крым на земляные работы), выкорчевывающих старый виноградник, ровнявших землю и копавших ямки для посадки. Антон Павлович, как маленький ребенок, с деревцами в руках, похожими скорее на хлыстики, чем на деревья, перебегал в это время от ямки к ямке и сажал их. Вот из этих-то хлыстиков и выросли теперь такие большие деревья, которые совершенно закрыли собой вид на море и Ялту".

15 сентября 1943 г. - К. Мятов напечатает рассказ с "чеховским" названием "Палата № 6".

После всех этих фактов сегодня безнадежной "туфтой" воспринимаются "свидетельства" вроде тех, что оставила К. Жукова:

"Седьмого ноября 1941 года немецко-фашистские войска заняли Ялту, и мы оказались оторванными от Большой земли. Мы стали спешно прятать портреты руководителей Коммунистической партии и Советского правительства, книги, газеты. Настроение было подавленное. Как жить? Что делать? Куда убирать экспонаты? И убирать ли их? Эти вопросы очень волновали Марию Павловну и всех нас - Е. Ф. Янову, П. П. Диеву, М. А. Соловьеву и меня.

Убрать все экспонаты? Это было бы удобным поводом для немецкой комендатуры занять дом Чехова под жилье. Мария Павловна решила оставить в комнатах все на своих местах. Только поставила витрину, где находятся фотографии писателей, актеров и друзей Чехова, открытку с портретом немецкого драматурга Г. Гауптмана.

Вскоре пришли несколько немцев и переводчик. Они осмотрели комнаты. Обратили внимание на портрет Г. Гауптмана и одобрительно покачали головами. Потом один из них сказал, что комнаты, где были кабинет и спальня Антона Павловича, будет занимать майор Бааке. Мария Павловна сказала переводчику:

- Нет, этого не будет! - и закрыла комнату на ключ.

Потом попросила переводчика объяснить, что это музей Чехова, писателя, которого хорошо знают в Германии. Когда они ушли, Мария Павловна поднялась к себе наверх, нервы ее не выдержали. Она заплакала".

Перелистываешь десятки краеведческих книжечек, посвященных нелегкой истории дома-музея и изданных в разные годы, и видишь, как, не сговариваясь, мемуаристы (по большей части - женщины) усердно добавляют в полотно общего мифа свои ниточки:

"Однажды приехал немецкий генерал из штаба Розенберга в сопровождении директора Библиотеки им. Чехова З. А. Чупинцевой. Он ведал всеми культурными делами на оккупированной территории. Хорошо говорил по-русски. Елена Филипповна приняла его одна, так как Мария Павловна была еще нездорова.

Представившись, он сказал:

- Вы должны написать в немецкую газету, что при большевиках вам жилось очень плохо, а с нашим приходом ваша жизнь изменилась к лучшему.

Елена Филипповна ответила, что Мария Павловна никогда этого не сделает. Он стал настаивать, но Елена Филипповна категорически отказалась, заявив:

- Мы все - большевики, и Мария Павловна никогда не будет писать плохо о своих.

При этом Елена Филипповна заметила, что Чупинцева смотрит на нее с удивлением.

Офицер уехал. К счастью, визит сей оказался без последствий для Елены Филипповны".

Удивительный этот безымянный генерал! И не слишком ли мелким при его чине был повод для посещения чеховского дома?..

К этому эпизоду сам собой пристраивается еще один:

"Майор Бааке поселился в гостиной чеховского дома, а его подчиненные - в комнатах первого этажа. Во время пребывания в доме гитлеровцев Мария Павловна не выходила из своей комнаты, ни с кем не встречалась и майора Бааке не видела. Все переговоры от ее имени вела Е. Ф. Янова, давая понять, что она - управляющая частным домом. А на первом этаже старенькая П. П. Диева держала в строгости непрошеных гостей. И они - вот удивительно! - беспрекословно ее слушались. В доме не курили, никого не приводили, ни один экспонат не был тронут".

Собрав воедино все эти и им подобные наивные мифологемы, сотканные слабыми женскими руками, по здравом размышлении, приходишь к выводу, что от них всего полшага до ёрнических фантасмагорий Б. Штерна с его "злыми старушками" и недотепой Г. Беллем.

Впрочем, слишком ли отличаются от них материалы мемуаристов-мужчин? В своих "Записных книжках" С. Брагин так описывает приход долгожданных освободителей:

"16 апреля 1944 года немцы оставили Ялту. Неожиданно у парадной двери раздался звонок. Кто это? Фашистский факельщик? Мария Павловна знала, что творили фашисты перед отступлением. Спотыкаясь от волнения, она спустилась с лестницы и дрожащей рукой открыла дверь".

И эти "мемуары" не могут вызвать доверия, т. к. из других источников хорошо известно, что Мария Павловна в эти дни болела и не могла не только спуститься по крутой лестнице вниз, но и просто ходить по комнате. Для подобного заключения необходимо всего-навсего сопоставить несколько мемуарных публикаций даже одного и того же периода. Да и откуда ей могло быть известно о "факельщиках"?.. Она могла помнить только о том, как вели себя в Крыму отступающие советские войска. Это издавна известно: чем сильнее и радикальнее потрясения, тем быстрее распространяются слухи. Не работает радио, перестают поступать газеты, но без перебоев продолжает функционировать базар, и "сарафанное радио" всегда намного опережало все официальные сообщения, озвученные голосом Ю. Левитана.

А на базарах говорили не о том, о чем позже скажет, пройдя многократные цензурные фильтры, московское радио, а о том, что видели собственными глазами. Мы же, сегодняшние жители, родившиеся в годы войны или позже, обо всем этом сможем узнать в редких несмелых публикациях через 30-40-50 лет.

Только теперь мы смогли читать, к примеру, следующие воспоминания о том, как уничтожались крымские винзаводы и их драгоценные запасы накануне прихода врага:

"...вино, чтобы не досталось оккупантам, было вылито на землю. Старожилы-симферопольцы помнят, как разноцветные драгоценные струи бежали вдоль тротуаров, словно вода после ливня, вино черпали прямо с земли. Погибла в ту лихую пору и бесценная коллекция вин, заложенная Г. Н. Христофоровым почти сотню лет назад".

Что делали, отступая, войска вермахта, можно было узнать позже, только из советской прессы. Но "Правда" и прочие советские газеты начнут поступать в Ялту еще не скоро.

Д. Холендро, бывший тогда фронтовым корреспондентом, вспоминал точнее:

"Мы спустились с улицы в сад, быстро подошли к двери, и я постучал в нее кулаком. Никто не ответил. Тишина. Я поколотил громче. И тогда из глубины дома донесся несмелый женский голос:

- Кто там?

- А кто тут есть?

- А вы кто?

- В город пришла Советская Армия, - сказал я.

Была секундная пауза. Потом голос зазвучал ближе и громче, но обращался не к нас, а еще к кому-то в доме.

- Маша! Это свои! Свои пришли! Слышишь!

Двери распахнулись. Перед нами стояла, вглядываясь в нас и улыбаясь, высокая женщина в длинном темном платье, с белым шелковым кашне на шее.

- Где они? Идите сюда! Я не могу подняться, Лена!

Мы пошли наверх и оказались в комнате с письменным столом и шкафами. В глубоком кожаном кресле сидела сестра великого писателя Мария Павловна Чехова. Худое лицо ее светилось. Руки, упираясь в подлокотники кресла, дрожали.

- Это от радости, - сказала она. - Не могу встать.

Мы познакомились. Встретившая нас женщина назвалась Еленой Филипповной Яновой.

- Мой первый помощник и друг, официально - заместитель директора музея, - сказала Мария Павловна, - я бы умерла без нее... Господи, свои, свои! Видишь, Лена? Неужели это так? Лена! Угостим их кофе?"

В этих более точных воспоминаниях тоже не обошлось без неточностей. Елена Филипповна была на 35 лет младше Марии Павловны, к тому же своей начальницы. И вряд ли могла обращаться к ней по имени. Впрочем, автору воспоминаний в ту пору было чуть больше 20-ти лет, и все пожилые женщины, наверное, казались ему одного возраста. Да к тому же воспоминания писались почти через тридцать лет после освобождения Ялты.

Но вот что не может не остановить внимания в этом эпизоде: цепкая избирательная писательская память зафиксировала "шелковое кашне" и совсем удивительную деталь - кофе. В оккупированной Ялте! В 1944 году!..

А как же тогда пирожки из плохой муки, начиненные соленой хамсой или репчатым луком? Как же тогда с вещами, меняемыми на продукты?.. Или кофе остался с довоенных (скорее даже, дореволюционных!) времен?.. Или вещи менялись только в годы гражданской войны?..

И тут вынужденно приходится прерваться и перенестись на несколько десятилетий назад, в дореволюционные годы, когда Чехова уже не было в живых.

Зимой 1895 года во время посещения Петербурга Чехов побывал в доме своего старшего брата Александра и в письме к сестре писал:

"Третьего дня я обедал у Александра. Его жена кончила кулинарные курсы и в самом деле готовит кушанья великолепно. А сын его Миша удивительный мальчик по интеллигентности. В его глазах блестит нервность. Я думаю, что из него выйдет талантливый человек".

Чеховскому племяннику в ту зиму было всего три с половиной года, поэтому не может не потрясти удивительная интуиция Чехова, угадавшего в малолетнем ребенке будущего гениального актера!

На первых порах в Художественном театре Михаилу доверяли пока только роли на выходах, и о своем таланте он впервые заявил только зимой 1914 года, когда сыграл в Первой студии МХТ старика Калеба в пьесе по Ч. Диккенсу "Сверчок на печи". На этом спектакле присутствовали его кузены - Володя, Евгения и племянница уже заменитой Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой - семнадцатилетняя Оля. Все трое дружно плакали, глядя на сцену, на которой двадцатипятилетний Михаил блистательно играл дряхлого скорбного старика.

Оля Книппер училась тогда в мастерской К. Юона по классу рисования и лепки и даже принимала некоторое участие в оформлении мхатовского спектакля. Может быть именно в тот вечер она вспомнила свое детство и другие свои слезы. Много лет спустя, уже на склоне жизни она вспоминала:

"И Дузе приходит к нам, в нашу петербургскую квартиру, с моей теткой Книппер-Чеховой, известной актрисой театра Станиславского. Она смотрит на меня, гладит по голове и говорит тихо:

- Ты будешь знаменитой артисткой, малютка...

Я начинаю плакать, сам не зная почему. Я просто не могу удержать слезы.

- Почему ты плачешь? - спрашивает Дузе. - Разве ты боишься стать актрисой? Только ты должна знать - на сцену надо идти нагой...

Я понимаю ее слова буквально и плачу еще сильнее - голой на сцене! Даже акробаты на трапеции в цирке "не совсем голые".

Позже я понимаю, что хотела сказать Дузе. Преодолевать все препятствия и показывать публике "свою душу всегда открытой, новой". "

Великая Элеонора Дузе, подобно Чехову, гениально угадала в маленькой девочке будущую знаменитость, которой выпадет судьба блистать не только в немецких кинематографических мелодрамах, но и быть активной участницей драмы, которую сочинит сама беспощадная жизнь.

А начнется это зимой 1914 года, когда она, забрав с собой маленький чемоданчик, тайком уйдет из дома тетки и станет женой Михаила Чехова.

Ее отец был крупным государственным чиновником, поэтому и брак семнадцатилетней дочери с малоизвестным начинающим актером все семейство воспримет как очень неудачный, трагический мезальянс. Неловко чувствовала себя и Ольга Леонардовна - брат доверил ей свою юную дочь, а тетка в московской актерской суете не углядела за племянницей.

Но зато через год, в итоге этого всеми родственниками нежелаемого брака, на свет появится "настоящая" "Ольга Чехова четвертая", как станут ее называть близкие, имея в виду, что три предыдущих Ольги Чеховых были как бы не совсем "настоящими": Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, Ольга Германовна, и Ольга Константиновна, были Чеховыми по мужьям, и только "четвертая Ольга", дочь Михаила Александровича и Ольги Константиновы, станет первой урожденной Чеховой и потому - "настоящей".

Скандальный этот брак изначально не мог быть счастливым, наверное, и потому, что семья, состоящая из личностей такого масштаба, была заведомо непрочной. Впрочем, на первых порах декорум будет восстановлен, и Михаил напишет Марии Павловне, бывшей конфиденткой всех своих племянников:

"Прекрасная Машечка, твой гениальный племянник приветствует тебя и желает сказать, что принят он здесь, у Олиных родных, чудно... Сегодня Олины идут на "Сверчка". Стремлюсь домой к маме, и если бы мне не было так хорошо у Олиных, то я давно погиб бы от тоски... В ожидании Вашего сиятельного ответа. Граф Михаил Чехов".

Но тем не менее обоюдное напряжение, видимо, подспудно продолжало сохраняться, свидетельством чему строки из воспоминаний С. М. Чехова, написанных через полвека после этой громкой скандальной истории:

"Однако Мишин брак не дал ему счастья, а, наоборот, по-видимому, способствовал развитию глубокой душевной депрессии, дошедшей в 1916 году до острого нервного расстройства. Уже вскоре после окончания медового месяца у супругов начались разногласия. Она, воспитанная в чопорной немецкой обстановке, не мирилась с широтой его характера и равнодушием к окружающему быту. Философский склад его ума был чужд ей, воспринимавшей лишь поверхностный тонус жизни. Думаю, что в свой духовный мир, в свое святая святых он ее не допускал и поэтому, вероятно, представлялся ей просто ненормальным. Усиливались нелады со свекровью. Ведь свекровь лишилась сознания, когда узнала, что ее единственный сыночек, ее обожаемое нещечко, женился без спроса, привел в дом молодую хозяйку. Для Натальи Александровны началась пора жгучей ревности, что, конечно, не способствовало миру в семье. По-видимому, жена была настолько чужда Мише, что в своих воспоминаниях он даже не упоминает о ней, как будто ее вовсе не было".

В последнем своем утверждении С. М. Чехов не прав. И это - дополнительное доказательство давней семейной предвзятости. Между тем, по-мужски скупо, но все-таки Михаил Чехов вспомнит, как 1917 году молодая жена будет уходить от него:

"Помню, как, уходя, уже одетая, она, видя, как тяжело я переживаю разлуку, приласкала меня и сказала: "Какой ты некрасивый, ну, прощай. Скоро забудешь". "

В 1921 году она уезжает в Германию, где начнется новая, яркая и трагическая часть ее биографии. Не зная немецкого языка, она сумела в короткий срок выучить его и влиться в театральную и кинематографическую среду Берлина. Уроки Станиславского и школа Е. Вахтангова не прошли даром, она не потерялась в суматошной кинематографической богеме и очень скоро уже снялась в первом своем немом фильме "Замок Фогелед".

Через семь лет пути бывших супругов снова пересекутся. Когда Михаил Чехов эмигрирует и окажется в Германии, Ольга уже будет иметь имя в театральных и кинематографических кругах. Надо отдать должное этой замечательной женщине. Не вспоминая былого, всего того, что когда-то развело их в стороны, она помогает своему бывшему мужу освоиться в незнакомой обстановке, находит для него продюсера и даже соглашается выступить режиссером фильма "Шут своей любви", в котором будет играть Михаил. Позже познакомит его с Максом Рейнгардтом и поможет получить ангажемент. Можно ли ожидать большего от бывшей супруги? Если бы не Ольга, трудно сказать, как могла бы сложиться дальнейшая судьба великого актера.

Много лет спустя, в сентябре 1955 года, именно она пришлет во МХАТ первую телеграмму с трагическим известием: "Миша умер вчера ночью в Калифорнии. Оля".

Много позже, в 1973 году, она выпустит книгу воспоминаний с многозначительным названием: "Мои часы идут иначе" ("Meine Uhren gehen anders". München - Berlin, 1973.), и теперь читатель, пока еще только немецкий, сможет узнать из первых рук, что судьба чеховского дома и его обитателей сложилась относительно благополучно не только благодаря счастливому стечению обстоятельств и героическому поведению восьмидесятилетней его хранительницы. В те годы, в ту войну этого было бы заведомо недостаточно.

У нас же в стране, даже через десять лет, только из редких книг очень внимательный читатель мог случайно узнать о существовании актрисы Ольги Чеховой. Так, к примеру, это имя промелькнет в 1973 году в "Истории киноискусства" польского исследователя Е. Теплица или в книге, посвященной брехтовской кинографии и вышедшей в ГДР в 1975 г.

В октябре же 1974 года Ольга Константиновна писала из ФРГ своей родственнице Е. М. Чеховой:

"С тетей Машей (Марией Павловной) я переписывалась много во время войны, - посылала ей сахар и кое-что покушать".

Сенсационные эти строки впервые можно было прочесть только в 1990 г. в воспоминаниях Е. М. Чеховой "Семьдесят лет спустя", в новом переиздании книги "Вокруг Чехова".

Выходит, были не только "подводы с продуктами", но и продовольственные посылки из Германии! Нынешние работники Дома-музея до сих пор предпочитают об этом не говорить. Но проговариваются о том, что в запасниках действительно хранятся несколько матерчатых мешочков от полученных из Германии посылок. Скорее даже не посылок, а небольших, граммов по 600, бандеролей. Значит, и это было. Но говорить об этом до сих пор как-то не получается.

А переписка велась. Вот только где они, эти письма?.. Поэтому и приходится современным исследователям до сих пор "вздыхать с облегчением": нет документов - нет и проблем.

16 апреля 1943 г. в "Голосе Крыма" писалось: "При городской управе открыто почтовое отделение, ведающее отправкой корреспонденции на имя уехавших на работу в Германию и добровольцев, находящихся в рядах Германской армии. Получаемая корреспонденция выдается адресатам, проживающим в Ялте, и доставляется в сельские управы Ялтинского района".

В феврале 1944 г. в той же газете извещалось:

"Ялтинская почта за период времени своей работы с 16. 2. по 31. 12. 1943 г. получила из Германии и разослала адресатам 11525 писем. За этот же период отправлено в Германию 8749 писем".

Сколько же среди этих тысяч корреспонденций было писем бывших чеховских родственниц и однофамилиц?.. Где они до сих пор бдительно охраняются от наших с вами досужих глаз?.. О чем могли писать друг другу "тетка" и "племянница" в сложнейшие годы их собственной и нашей общей жизни?..

В. Вульф, очень хорошо знающий закулисную жизнь МХАТа, в предисловии к книге О. К. Чеховой писал:

"Летом 1945 года, приехав в Ялту к Марии Павловне Чеховой, Ольга Леонардовна, Софья Ивановна Бакланова - три старые благородные женщины - стали судорожно уничтожать письма и фотографии Ольги Чеховой, полученные Марией Павловной из Берлина в годы оккупации, а в соседней кухне еще хранились посылки с мясными консервами, присланные из Германии".

Как печально рифмуется этот эпизод с патетическими описаниями приготовлений работниц музея к приходу оккупантов в 1941 году!..

В уже цитированных воспоминаниях Е. М. Чеховой впервые, как говорится, открытым текстом, будет сказано об Ольге Чеховой определенно и совершенно однозначно:

"Она заботится о чеховском Доме-музее в Ялте, и в том, что он не разрушен захватчиками, - немалая доля ее участия".

Перевод книги О. К. Чеховой будет опубликован сначала в журнале "Искусство кино", потом выйдет отдельным изданием. Скрывать очевидное теперь уже не будет смысла. В ялтинском Доме-музее появятся стенды, посвященные ее жизни и творчеству, и теперь газеты, - от респектабельных "Известий" до бульварной "Интересной газеты", - как бы соревнуясь, наперебой начнут тасовать еще очень "горячие" факты ее биографии.

Одни только названия этих газетных статей говорят сами за себя: "Любимая актриса фюрера", "Судьба Ольги Чеховой: ее любил Гитлер", "Ольга Чехова: агент советской разведки или ее жертва?" Сын печально известного в нашей истории Л. Берия Серго в книге о своем отце безапелляционно утверждает, что еще до войны Ольга Чехова была завербована НКВД и специально внедрена в окружение Гитлера. Другой автор, В. Караваев, заявляет, что она входила в группу наших агентов, перед которыми была поставлена задача физического уничтожения Гитлера.

Естественно, что все эти авторы не ссылаются на конкретные документы - или этих документов вообще уже нет, или они до сих пор хранятся под грифом строжайшей секретности.

Для нас же в данном случае интересно другое. За свою творческую жизнь Ольга Чехова снялась в 145 фильмах. В нацистской Германии ей было присвоено высокое звание "государственной актрисы" (аналог "народной артистки" в бывшем СССР). В зените своей актерской славы она неоднократно встречалась с Гитлером, Герингом, Муссолини, вместе с другими знаменитостями регулярно присутствовала на высоких правительственных и дипломатических приемах. При случае она могла даже позволить себе не согласиться с мнением самого Геббельса о сроках начавшейся войны против СССР.

Входя в высшие сферы третьего рейха, будучи знакомой с представителями самой высокой военной и нацистской партийной элиты, Ольга Чехова могла без особого труда добиться от немецких военных руководителей, так сказать, охранной грамоты для Дома-музея своего знаменитого родственника. Поэтому нет ничего необычного в утверждении В. Вульфа:

"По слухам, именно она спасла музей Чехова в Ялте, и по ее просьбе немецкие оккупационные войска не тронули чеховский дом".

Вспомним о визите в музей неизвестного генерала из штаба А. Розенберга. Скорее всего он выполнял поручение Ольги Чеховой, и не было нужды пугать его заявлением, что все женщины, населявшие дом, - большевички. Не было нужды придумывать историю о "майоре Бааке", потому что дом был под значительно более высоким покровительством и только поэтому устоял все эти нелегкие военные годы.

Во время оккупации в ялтинском городском кинотеатре шли фильмы с участием Ольги Чеховой. А в газете "Голос Крыма" среди регулярно публикуемых аннотаций фильмов можно было встретить и упоминание об игравшей в некоторых их них Ольге Чеховой. Так что Мария Павловна могла хотя бы заочно повидаться со своей знаменитой племянницей. Ходила ли она тогда в кино, сказать трудно, помня о ее возрасте, но сотрудницы помоложе вполне могли это делать, а потом рассказать ей о своих впечатлениях.

В музее до сих пор не могут (или, быть может, не хотят?) найти доказательств и признать тот факт, что Ольга Чехова побывала во время войны в оккупированной немцами Ялте. Между тем, авторы, не связанные необходимостью ссылаться на архивные "единицы хранения", пишут однозначно и определенно. Так В. Караваев приводит живое свидетельство бывшего военного переводчика В. Стеженского:

"Да, Ольга Константиновна побывала в захваченной немцами Ялте. Но прежде она наверняка заручилась гарантиями правителей рейха, что дом великого русского писателя останется в целости и сохранности. Такое требование она могла позволить себе!"

По свидетельствам хранителей музея, в запасниках до сих пор хранится неатрибутированная фотография маленькой худенькой девочки, сидящей на скамейке у стены дома с кошкой на руках. Девочка вполне могла быть внучкой Ольги Чеховой Верой (Адой). В своих мемуарах она писала о том, что ей не раз приходилось с концертными выступлениями выезжать в районы боевых действий вермахта. Но о посещении Ялты она умалчивает, хотя крымский театр военных действий в принципе ничем не отличался от прочих.

О ее фантастически сложной и запутанной жизни можно узнать из мемуаров. Хотя, вспомним слова ее знаменитого родственника, - "Никто не знает настоящей правды". Как знать, скоро ли приоткроется завеса над самыми загадочными страницами ее биографии. Видимо неспроста она до конца жизни панически боялась всего, что связано с Россией, и не любила никаких напоминаний о минувшей войне.

Важный однозначный вывод из всего здесь сказанного можно сделать уже сегодня: если бы не Ольга Константиновна Чехова, судьба и дома-музея А. П. Чехова, и всех его насельников была бы совершенно иной.

Рискнем предположить, что и известные постановления СНК и Президиума Верховного Совета СССР от 1944 г. вполне могли быть инициированы теми высшими секретными структурами, которым было прекрасно известно о заслугах знаменитой немецкой актрисы перед бывшей родиной. Не имея возможности отблагодарить ее напрямую, они сделали это таким косвенным опосредованным образом.

Историю "Белой дачи" теперь придется основательно переписывать и дописывать, тщательно освобождая от мифических наслоений и наивных, но не всегда безобидных легенд, которыми, к сожалению, так богата была наша недавняя история.



    БИБЛИОГРАФИЯ

    1. Ю. П. Благоволина. История Дома-музея в Ялте по материалам Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина. В кн. : Чеховские чтения в Ялте. М. : "Книга", 1973.
    2. М. С. Волошина. Записи военных лет. "Новый мир", №5, 1990.
    3. В. Вульф. Любимая актриса фюрера. "Известия", 27. 03. 1997.
    4. Он же. Судьба Ольги Чеховой: ее любил Гитлер. "Крымский контекст" + "Вечерний клуб". VI.
    5. Евгения Герцык. В оккупации. "Наше наследие". № VI, 1991.
    6. "Голос Крыма", № 104 (110), 18. 10. 1942.
    7. Дом-музей А. П. Чехова в Ялте. Рисунки С. М. Чехова. Текст М. П. Чеховой. М. : Гос. изд-во изобразительного искусства, 1956.
    8. Ксения Жукова. Музей Чехова в годы войны. "Крымская газета", № 65, 8 апреля 1995г. ; № 69, 15 апреля 1995 г.
    9. Владимир Караваев. "Офелия"? "Нора"?.. "Водный транспорт", №№ 2-3, январь 1995.
    10. Юрий Краснощек. Ольга Чехова: агент советской разведки или ее жерта? "Интересная газета", № 7 (106), 2002 г.
    11. Сомерсет Моэм. Второе июня четвертого года. Новейшие материалы к биографии Антона П. Чехова. Пер. с англ. Бориса Штерна. Одеса: "Виан", 1994.
    12. В. Ф. Пермякова. Дом-музей А. П. Чехова в Ялте. Симферополь: "Таврия", 1984.
    13. Преступные цели - преступные средства. Документы об оккупационной политике фашистской Германии на территории СССР (1941-1944 гг.) М. : "Экономика", 1985.
    14. Ю. Семенов. "Кто опечален, кто устал..." (Из история крымского виноделия). "Брега Тавриды", №2, 1993.
    15. Игорь Силинг. Тайна чеховского домика. "Крымское время", №68 (458), 10. 04. 1998.
    16. С. Славич. Три ялтинских зимы. Симферополь: "Таврия", 1979.
    17. Н. Сысоев. Чехов в Крыму. Симферополь: Крымиздат, 1960.
    18. Е. Теплиц. История киноискусства. 1934-1939 гг. М. : "Прогресс", 1973.
    19. Хозяйка чеховского дома. Воспоминания. Письма. Симферополь: "Крым", 1965.
    20. То же, 1969 г.
    21. Чехов и Германия. М. : МГУ, 1996
    22. М. П. Чехов. Вокруг Чехова. Встречи и впечатления. Е. М. Чехова. Воспоминания. М. : "Худож. литература", 1981.
    23. Е. М. Чехова. Воспоминания. Семьдесят лет спустя. В кн. : "Вокруг Чехова". М. : "Правда", 1990.
    24. Ольга Чехова. Мои часы идут иначе. "Искусство кино", №№ 10-12, 1993, № 1, 1994.
    25. То же. М. : "Вагриус", 2000.
    26. Геннадий Шалюгин. "Годы светлые, годы лихие". Из истории "Белой дачи" А. П. Чехова в Ялте. "Крымский мост", № 002, май-июнь 1999 г.
    27. Е. Шольц, А. Филиппов. Игристые вина Крыма и их технология. Симферополь: "Крым", 1967.
    28. Илья Эренбург. Летопись мужества. Публицистические статьи военных лет. М. : "Сов. писатель", 1983.
    29. Wolfgang Gersch. Film bei Brecht. Berlin: Henschelverlag. Kunst und Gesellschaft, 1975.



© Евгений Никифоров, 2002-2024.
© Сетевая Словесность, 2003-2024.




Словесность