Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


Наши проекты

Теория сетературы

   
П
О
И
С
К

Словесность




      ПЕСНИ  И  РАЗГОВОРЫ


        WRITERS BLUES

        я плохой учитель мама
        плохой учитель:
        я говорю женщине что она женщина а она не верит

        видимо я плохой учитель мама
        и вправду плохой учитель:
        я говорю мальчишке что он мужчина а он плачет

        а знаешь он прав мама:
        похоже что это блюз -
        такая музыка мама когда уже все ушли

        времена тяжелы как всегда
        и мне не вынести этот груз -
        плюс память полна именами тех кто давно вдали

        я плохой ученик мама
        плохой ученик:
        смерть гораздо длиннее любви - вот все что я знаю о жизни

        тебе нечем гордиться мама
        я играю в слова
        чаще проигрываю но обещаю: завтра завтра все кончится

        ведь это всего лишь блюз -
        посреди сероглазых дождей
        двенадцать тактов надежды с акцентом на слабой доле

        так бывает мама
        слава богу не каждый день
        не запирай за мной дверь и поставь пожалуйста чайник: я сейчас





        * * *

        Безграничность войны - это звонок от женщины, которую не видел много лет: "Муж погиб в Чечне. На могиле должна быть твои стихи. Ты должен." Вначале: Ничего никому я не должен. А потом читать свои строки, выбитые на могильной плите,

        Мы знаем боль.
        Ты знаешь больше - жизнь,
                где свет,
        где кроме боли есть любовь и дети.
        И смерти нет.
        И смерти нет.
        И смерти нет.
        Какая разница - на том, на этом свете.

        пытаясь проглотить ком запредельной вины перед капитаном, которого никогда не видел. А потом напиться на поминках, проснуться в другом городе и жить дальше, почти ничего не помня.





        * * *

        Так язык переступает свои пределы во время поэзии, теряя определенность смысла, как жизнь, приобретая эту определенность, переступает свои границы во время войны.





        * * *

        Это нельзя остановить. Я знаю. Я ехал с автоматом в руках на ГТС-м (гусеничном тягаче среднем модернизированном - Интересно, как же грохотал ГТС-домодернизации?), пел "Эх, путь-дорожка фронтовая", пытаясь переорать рев двигателя, и чувствовал себя безупречным, как обожравшийся пейота Кастанеда, даром что не чапараль, а брусника и чахлые сосны скрывали условного противника. Сейчас смешно. А в девятнадцать холодная сталь калашникова, профессионально-чумазый механик-водитель, с которым делил последний пропахший солярой бычок десятикопеечного "Памира", полярная ночь Родины (прости, Господи, за патетику) надежны и близки, и все остальное не имеет значения, потому что ты - Воин. Это в крови. Может быть, это всего лишь тестостерон, черт его знает, но это - в крови.





        * * *

        не строен тополь но сутул
        врастая в родину напрасно

        переведи меня Катулл
        хоть восемь строк о свойствах страсти

        на рецептурную латынь
        на желтый бланк с пометкой Cito
        на всевозможные лады
        хоть матом но переведи ты

        меня Катулл через листву
        себя не помнящую в осень
        мы не подвержены родству
        хоть что-нибудь хоть строчек восемь

        переведи через кордон
        сего смертельного пространства
        где слово Родина и то
        как выясняется напрасно

        где век закончится вот-вот
        как твой
        темно и безвозвратно

        пусть кто-нибудь переведет
        меня когда-нибудь обратно





        * * *

        вот линия смерти - смотри - на моей ладони
        на дне снегопада теплее думать о доме
        которого не было здесь и уже не будет
        на дне снегопада как Фауст и черный пудель
        мы узнаем друг друга с первого взгляда
        я и моя любовь
        но уже не надо
        ведь линия смерти - ты видишь - куда длиннее
        всякой любови и веры в звезду над нею
        всякой моей строки и твоей надежды
        ты понимаешь - мир да и мы не те что
        были когда-то
        если вообще мы были
        славно:
          вернуться
          пальцем по слою пыли
          слово какое-нибудь написать
          любое -
            имя какое нибудь или
        бог с тобою
        ты понимаешь - я говорю о жизни
        на распростертой трудной моей отчизне
        на дне снегопада
        на теплой моей ладони
        линия смерти - Подумать только! - о доме

        _^_




        * * *

        Неужели не стоит усилий? Но бьющийся пульс,
        как посуда в семейную сцену, звенит, осыпаясь.
        И уже непонятно, что проще: сказать "Ну и пусть"
        или не доливая до края примерно на палец,
        пустотою наполнить глубокие комнаты. Но,
        осыпаясь, как бьющийся пульс, как былое кино,
        все прозрачнее жизнь - все надежнее смысл в ней спрятан.
        Неужели не стоит стыда? Да. Не стоит стыда.
        Потому-то и степь мне светла горько, как никогда -
        словно вдруг непонятно, зачем эта женщина рядом.

        Неужели не стоит? Не стоит. А все-таки жаль -
        словно вдруг до того тяжело и стремительно сходство...
        "Как похоже" - заметишь. Успеешь запястье прижать.
        Вспомнишь бьющийся в стекла рентгеновской осени остов.
        "Как похоже" - подумаешь. "Жаль, непонятно, на что
        так похоже" - вздохнешь. "А неплохо бы, - скажешь, - по сто
        на дорожку Tinctura Crataegi". Да не с кем. Ну ладно.
        Если б сразу, родивши едва, объяснили нам как
        мало жить остается. Но все не о том и не так.
        Неужели тебе до сих пор ничего не понятно?





        ЧЕРНЫЙ КВАДРАТ

            Спи спокойно, дорогой друг и товарищ.

        спит утомленный любовью ушедший в любовь
        приобретая черты забытых тобой
        канувших летом или напротив зимой
        впрочем не в этом господи боже ты мой
        дело кто мог подумать что нужно больней
        даже любившие боль спят забывши о ней
        чаще у края реже к стене с головой
        или ничком как под небом ушедшие в бой
        как под тобой под суконным до "рота, подъем!"
        спят ушедшие в век и пропавшие в нем
        только окна окоем но совсем не пейзаж
        а натюрморт окаймлен а художник не наш
        впрочем не их и ничей словом космополит
        или господь словно ты обманувший главлит
        тем что темно словно ночь или нет ничего
        не по уму им прижать то что было чело
        прямо к стеклу и запомнить увидев за ним
        дым над равниною русской мертвой сквозь дым
        по фигу летом или напротив зимой
        дело не в этом с миром как под тобой
        спят занесенные снегом ушедшие в снег
        Господи
        мне на безлюдье и ты человек





        * * *

        Сколь неподкупен твой любой инфинитив!
        Играть в историю - не слишком ли напрасно?
        Под влажным небом муторный мотив
        перемежать с портвейном темно-красным -
        гораздо ближе и до рвоты ясно:

        Играть в историю - отвесно и темно.
        Не потому ль звезда на влажной тверди
                    одна,
        что темно-красное вино
        доводит мысль почти что до бессмертья -
        до светлого курсива:
              все равно.





        * * *

        И еще - эллинство, вернее эллинство, как поэтика руин: стихи ростовчан - вольно или невольно связаны с Танаисом, греческим (двадцать минут на электричке) полисом, городом, которого нет, местом добровольной ссылки, гетто и утопией одновременно. Поэзия рождалась и теряла почву под собой на раскопах рядом с амфорами пустоты и бутылками портвейна, бузиной, годной для флейты Пана, и блеклым бессмертием перекати-поля. "Не там ли жизнь мы прожили, откуда / Для эллина сияла красота?" - нет, чтобы просто сказать, мол, мы в жопе, мужики. А река называлась не Тихий Дон, а Мертвый Донец. Типа, Стикс. Игорь Кобрин, пытаясь разграничить искусство и дизайн, сказал, что дизайн - всегда о жизни, в отличие от искусства, которое всегда - о смерти.

        О чем эта война?






        ТАНАИС-РОСТОВ-ТАНАИС

        I

        Подберу к тебе ключ и забуду на два оборота
        и спрошу у прохожего вдрызг трудового народа
        что за город такой и дорогу к вокзалу спрошу

        и народ мне ответит что города этого нету
        как пройти к электричке расскажет и даст сигарету
        и по нищей платформе прольется античный покой
        непохожий на счастье какой-то совсем не такой.


        II

        Переулками пыльными жив еще чахлый гербарий
        жив трамвай мимо волглых октав на подвальной кифаре
        повторю что забыл и прольется так что же ты жив

        я пройду через парк и останется парк за спиною
        я пройду через дождь вдоль проспекта стоящий стеною
        перейду через мост чуть направо сверну за рекой
        непохожей на реку какой-то совсем не такой.


        III

        После жителей лета живущих продажею вишен
        через два поворота тропы обернусь и увижу
        промельк сумеречной электрички как росчерк пера

        ничего не смогу объяснить древним воздухом скован
        и тебя вспоминая над меркнущим теплым раскопом
        я к минувшему городу буду ключи подбирать.





        ЖГУТ ЛИСТВУ

        Как ясно - как лес обезлиствел,
        как близко - как под языком
        спасение зябкое стиснув,
        не в силах забыть ни о ком,
        подумаешь только: "Как быстро",
        как ясно, как близко - как выстрел,
        прокуренный воздух витийства
        молчанье прожгло сквозняком.

        Прокуренный возраст. Под речью,
        особенно, если под утро,
        так вдруг оказалось, что нечем
        платить этой улочке утлой -
        ее перелетным глиссандо,
        ее перспективе булыжной,
        далеким ее адресатам
        и ближним, особенно ближним.

        Так вдруг оказалось, что - пусто...

        Но это, наверно - к рассвету.
        Сейчас непременно отпустит.
        И это
        пройдет. И увидишь (увижу),
        как ясно, как выстрел, как вдруг
        прокуренный возраст витийства -
        как листья - чуть тлеет к утру.





        * * *

        Позволь мне отвернуться от страны
        в ту сторону, где мы еще видны,
        в ту сторону, где нам уже не быть.
        Позволь мне слыть свидетелем свободы:
        увидеть и запомнить, и забыть, -
        как сон - почти пустого небосвода
        пространство, где видна еще любовь.
        Еще видна - но еле различима.
        Еще видна - как темная причина
        бездонности вот этой голубой,

        бездомности вот этой, этих слов.
        Позволь мне отвернуться от углов
        крошащихся старушечьих квартир,
        от шороха отчизны тараканьей.
        И если выйду - дай мне не войти
        обратно в речь, рождающую камни -
        позволь ее увидеть впереди,
        где ни страны, бревенчатой стенами,
        ни тишины, давно чреватой нами,
        где мы видны уже. Видны. Почти.





        P.S.
        А что касается политики, политобозреватель Левкин, обозрев такую же другую - средиземную - войну, заметил: "Остались только камни, но тут трудно понять, когда это произошло, позавчера или же до н. э. По привычке спишут на эллинов."



        © Александр Месропян, 2000-2024.
        © Сетевая Словесность, 2000-2024.





Словесность