Вот, идет. Наконец-то. Медленно бочком заходит в подъезд. Стучит в дверь. Тетя Ира, Таня выйдет?
Во дворе под золотыми шарами сообща отгребаем сухую землю. Комки и ветки сыплются на ее облупленные сандалии. Толстые коленки промяли две круглые ямки. Давай сюда. Разглаживай. А стеклышко-то красное куда девала? Потеряла опять, ага? Уложили на фантик зеленую витринку, присыпали землей. Протерли сверху окошечко, полюбовались. Только никому не говори, где наш секретик. Беру ее потную короткопалую руку. Пойдем, вчерашний проверим. А где китайка растет, знаешь? Молчит, сопит, топает сзади.
Волосы у Нинки мышиного цвета, сальные, стрижены под горшок. Пухлые щеки всегда красные. Мы дружим. Нинка, пойдем к тебе - можно? Думает. А может, просто молчит. Поворачивается и идет к третьему подъезду. Мой четвертый. Я живу на первом, она на пятом.
Нинкину маму, тетю Симу, я знаю. Она тоже толстая, с такими же голубыми глазами, только всегда испуганная и улыбается редко и виновато. Тетя Сима приносит нам щербатую тарелку с липкими подушечками. Нинка, а где твои книжки? Нинка молчит и думает. Когда она так молчит, ответа можно не дождаться никогда. Ну хорошо, покажи кукол.
Хлопает дверь. Нинка втягивает голову в плечи. "Папа пришел". Интересно, кто у нее папа? На пороге покачивается краснорожий Колюня. Ну, я пошла.
Осень.
В школу нужно идти через пустырь. Мы неторопливо шагаем втроем - я, Светка Капустина и Нинка. Очень весело так идти - на середине пустыря можно повернуться к домам и кричать громко-громко - тогда вернется эхо. А если повернуться к школе, то видна надпись крупными белыми буквами - "Мы идём к победе коммунизма". Еще очень весело читать эту надпись задом наперед. Получается смешное слово - "мёди". Мы кричим в сторону домов "Мё-ё-ё-ёди!" Вдруг Светка говорит: "Пусть Нинка теперь читает". Нинка напрягается и шевелит губами. Она очень плохо читает, хоть задом наперед, хоть наперед задом. Моя мама говорит, что у Нинки такая болезнь. Правда, завуч придерживается другого мнения и называет Нинку тупой. Ну, я-то читаю хорошо. У меня первое место в соревновании на скорость чтения.
Зима.
Под фонарем копошится, всхрюкивая и кряхтя, темный ком. Мальчишки вокруг лениво пинают ком ногами, наступают на рассыпанные тетрадки. Один поворачивает ко мне белесое лицо. Я ничего не думаю, просто изо всех сил с ненавистью бью в лицо маленьким костлявым кулаком. Пинаю в живот, в пах. Еще. Очень быстро. Папа говорит - побеждает тот, кто злее. Я явно злее мальчишек. Бешеная, кричит со слезами избитый и отступает вместе со своими осторожными друзьями. Нинка, вставай, они убежали. Она поднимается на четвереньки, застывает в странной позе. Потом с трудом садится. Темные капли из носа капают на изгаженное пальто. Неуклюже шарит в снежной жиже, собирает разбросанные вещи. Я помогаю. Пошли, Нинка. Она не идет, все шарит, шарит, потом вздыхает - слоника нету, стирашки со слоником. Пошли, Нинка.
Я иду, реву и ругаюсь. Нинка, дура, что же ты не убежала. Она молчит, тяжело топает рядом. Шевелит плечами - наверное, снег растаял за воротником.
Весна.
На крашеном дощатом полу класса светлые солнечные квадраты, с окон сняты занавески для весенней стирки. Круглые голубые глаза преданно следят за моими действиями. Смотри, говорю я, пошла Красная Шапочка к бабушке. Видишь, какая длинная дорога? - и обвожу ручкой растопыренную Нинкину пятерню, от усердия прилипшую к бумаге. - Шла, шла - забыла пирожки. Вернулась, снова пошла по длинной дороге. Ой, шапочку забыла. Вернулась и думает - ну, руку- то держи, чего убираешь! - вернулась и думает - зачем идти длинным путем, когда есть короткий? И пошла напрямик! - ручка чиркает по Нинкиному запястью. Она смущенно улыбается, помаргивая куцыми ресницами, и потирает руку. Звонок.
На следующей перемене все бегут в столовую - обед. Я так же быстро бегу в туалет, на уроке нельзя отпрашиваться. Выхожу, облегченно вздохнув, и по коридору - за булочками и компотом. Ирка Семенова восторженно вопит мне в лицо что-то странное: "Алабышева без трусов! Алабышева без трусов!" У компотного стола веселый гомон - мальчишки и девчонки подскакивают к Нинке и задирают ей подол. Справа- слева, справа- слева, снизу вверх. Нинка яростно отбивается, красная, слепо машет руками. Все хохочут. Неужели в самом деле без трусов? - думаю я, подхожу, протягиваю руку и поднимаю коричневый, мокрый от компота подол. Все в порядке. Трусы на месте.
К нам уже бежит Тамара Ивановна. С перекошенным лицом уводит в класс. Некоторое время безмолвно расхаживает между рядами. Потом севшим голосом командует: "Васильев! Выйди к доске!". "Семенова!" "Еременко!" И так всех, кто десять минут назад интересовался Нинкиным нижнем бельем. "Ты тоже!" - поднимает меня голос. Я?! Почему?! Я ничего... Встаю, плетусь к доске.
Тамара Ивановна разглядывает нас, потом, еле разжимая губы, говорит: "Раздевайтесь." - "Совсем?" - в ужасе пищит Семенова. "Совсем". Те, которые там, далеко - за партами, жадно смотрят на съежившуюся горстку у доски. Не все - Нинка не смотрит. Отвернулась, только толстая щека видна. Ей не до нас, она трет запястье. Трет, стирает о заношенный фартук синюю линию от шариковой ручки. Дорожку для умненькой Красной Шапочки.
На следующий год наш класс расформировали. Часть учеников оставили в старой школе, остальных перевели в новую. Я ездила туда на трамвае, две остановки, линию только недавно построили, это было здорово - ездить на красном гремящем трамвае, болтать со Светкой. Нинка осталась в старой школе, и год за годом продолжала ходить через пустырь, к надписи про мёди. Одна.
Со временем мы совсем перестали видеться. Говорили, что она уехала учиться в техникум куда- то в Тутаев, подальше от отца- алкоголика.
Через пятнадцать лет я приехала в родной город с дочкой, кудрявой и очень застенчивой. Мы вышли в мой старый двор, подошли к качелям. Сидевшая на них девочка обернулась и внимательно оглядела нас круглыми голубыми глазами. Быстро слезла, улыбнулась, показав редкие зубы. Хочешь покачаться? - спросила. Дочка смущенно прижалась к моей ноге. Девочка тряхнула короткими пепельными волосами, придвинулась: "Муравья с крыльями видела? Мне мама купила пупсика - вот такого!" Шкодно засмеялась, запрокинув голову, сморщила нос. "Тебя как зовут?" Танька чуть слышно ответила. "Ой, вот смешно! И меня Таня!" Уверенно взяла короткопалой ручкой новую подругу за ладонь. Пойдем, покажу, где китайка растет. Тебе нравится китайка?
Позвонила маме узнать, как дела. Мама, среди прочих сообщений, жаловалась на внучку, которая приходит домой поздно, от учебы норовит увильнуть, а в последний раз застукана родителями замазывающей засосы на шее. Произошел очередной скандал, в результате коего Евасик был побит скалкой по филейным частям. Но гордый дух тинейджера не сломить побоями, и в ответ на робкие укоры бабушки прозвучало сакраментальное "Не суди по себе!" Мама потеряла дар речи.
Ева вообще славится в семье гордым и независимым характером, а также привычкой всегда оставлять за собой последнее слово. К тому же в детстве она поразила нас невиданной степенью ревности, в первый раз сверкнувшей зелеными глазами, когда я приехала с новорожденной Танькой к родным. Трехлетняя Ева страстно ожидала приезда любимой тетки, подарков, игр в конька-горбунка и бумажных кукол. Тем более она была неприятно поражена наличием при мне какого-то крикливого свертка.
Содержимое свертка еще больше испортило ей настроение. Вокруг хныкающего, беспорядочно сучящего конечностями младенца немедленно засюсюкала все домочадцы, яростно размахивая погремушками, сосками, пеленками и прочими бесполезными предметами. Тетка в конька- горбунка играла, но как-то спорадически, беспокойно поводя ушами в сторону комнаты с новорожденной, к тому же то и дело прерывала игру на кормления и глупые укачивания.
Оскорбленная в лучших чувствах Ева пыталась обратить наше внимание на то, что лялька какаетв пеленки, а она, Ева, ходит на горшок (немедленно притаскивался эмалированный, еще когда-то мой, горшок и действие производилось на месте), но ослепленные в своем безумии взрослые продолжали этот возмутительный миракль. Более того, единственная реакция, которой ей удалось добиться, - рассеянная реплика родителей - Ева, почему ты какаешь в комнате? Это нужно делать в туалете.
Весь накал страстей я осознала как-то вечером, когда несла в одной руке дочку, а в другой - клизму. Евасик, как всегда, отирался рядом, внимательно следя за моими приготовлениями. Что ты собираешься делать, Таня, - спросила племянница. Клизму, солнышко. Когда у маленьких деток болит животик, им делают клизму, - ответила я, поглаживая дочке живот по часовой стрелке. Ева несчастными ревнивыми глазами обвела пеленочный плацдарм, потрогала пальцем "грушу" и, заглянув мне в лицо, попросила: "Я тоже хочу клизму".
В конце концов ожесточенный Евасик решил принять меры. Меры эти принесли много хлопот. Стоило нам оставить мирно сопящую Танюшку одну, как немедленно раздавался плач и удаляющийся топот быстрых крепких ножек. К нашему появлению обладательница ножек и шкодливых ручек уже лежала далеко под кроватью и что-то доверительно втолковывала пыльным банкам с вареньем.
Тем не менее Ева постепенно свыклась с мыслью, что лялька останется при мне надолго, что обижать ее нельзя, а то можно получить по ушам, а конфет и прочих радостей жизни при этом можно не получить.
Через пару лет, когда я приехала снова, племянница уже подросла и отнеслась к проблеме творчески. Она решила скомпрометировать конкурентку. Барто и Михалков, рисунки гуашью, акварелью, песни про пони, бегающую по кругу, и про солнце, которое всегда будет, - всё пошло в ход. Танюшка с тихим восторгом смотрела, наклонив голову набок, на многоталантливую сестру. Ева уверенно помыкала малышней, чувствуя себя снова на коне.
И вот мы поехали на дачу.
На даче был чердак, ежи и заросли прекрасной душистой черной смородины. А неподалеку от смородины росла старая яблоня. Под ней мама положила большую черную шину, уж не знаю, откуда она ее укатила. В шину насыпали песок, рядом сложили груду разноцветных совков и формочек. Тут девчонки и проводили целые дни. Я поблизости занималась огородными делами, тем более что в то лето на кусты напали полчища гусениц, и приходилось их вручную собирать. Ставилась синяя деревянная скамеечка, рядом банка, в банку ссыпались шерстистые вредители. Наконец почти все кусты были очищены, остался только один. Я сидела на своей скамеечке, отдирала возмущенных гусениц от листьев и рассеянно поглядывала на девиц. В тот день Ева затеяла новую игру под названием "построй квартиру". Свою. Отдельную. Я тогда посмотрела на племянницу с уважением, а дочери посочувствовала.
Ева взялась за дело лихо. Пыхтя, она таскала камни, кирпичи, кастрюли, сорняки и прочий строительный материал, как трудолюбивый муравей. Прижимая к ситцевому животу какую-нибудь деревяшку, гордо посматривала на Танюшку, которая растерянно разглядывала стройку века. У моей бедной дочки были разложены какие-то неубедительные пучочки соломы, два-три камушка и формочки. В очередной раз волоча мимо сестры нужную в хозяйстве вещь, Ева важно обронила: "И телевизор!"
Тут я отвлеклась, а взглянув через некоторое время в сторону девчонок снова, заметила, что Танюшка сидит на корточках, опустив голову и, как мне показалось, закрыв лицо руками. Плачет, подумала я и торопливо поднялась, опрокинув банку. Волосатые узницы, бормоча свои гусеничные молитвы, торопливо поползли обратно на освоенные делянки. Перескочив не без ущерба для редиски и морковки несколько грядок, я подошла к скорчившейся фигурке и присела рядом. "Эй, малыш!" Сквозь дырку в яблоневом листке на меня вдумчиво глянул серьезный карий глаз. Второй глаз был зажмурен и для надежности придерживался маленьким чумазым пальцем. Слез не было и в помине.
Сзади послышалось сопенье - Евасик заметила простой рабочей силы, оставила свой евростандарт и, уперев руки в боки, возмущенно спросила: "Почему ты не строишь квартиру?!" Танюшка тихонечко ответила: "Я строю" - "А где телевизор?!" - "Вот он", - и дочка протянула зеленый лоскуток. Кузина взяла лист. Посмотрела с одной стороны. Подумала. С другой. Подумала. Понюхала. Неожиданно потеряв апломб, удивленно спросила: "А как он включается?" Я затаила дыхание. Мне было ужасно интересно, что дочь ответит. "Вот так. Ты просто смотри в него - и тогда увидишь". Ева нетерпеливо поднесла листик к лицу. Танюшка миролюбиво сорвала другой, проковыряла в серединке отверстие и углубилась в созерцание. Я пошла обратно к кусту. Проходя мимо великолепного люкса - с большим, прекрасным телевизором из двух тазов, десятка кирпичей и куска пленки, экспроприированной у зажиточной бабушки, - оглянулась. Девочки сидели неподвижно, тонкие солнечные лучи, прорвавшиеся сквозь яблоневую листву, гладили две пушистые макушки - золотистую и каштановую. Дойдя до скамеечки, села. Сорвала целый еще лист. И... в общем... В моем миниатюрном телевизоре шла передача. Про изумрудных гусениц. Траву. Про солнце и запах черной смородины.
Папа мой совершенно ужасно храпел. Не знаю, как мама за эти годы с ним не оглохла, сказывалась, наверное, выдержка логопеда, но даже в соседней комнате спать было невозможно. Хотя приходилось, ибо не выходить же на половик в подъезде, пугая соседей. В общем, все терпели. И вот я привезла к родителям двухлетнюю Таньку. В первую же ночь, как только отец начал свое ушераздирающее соло, она быстро села на постели, склонила кудрявую голову набок и, прислушавшись, уверенно сказала: "Рычит". И крепко вцепилась в меня обеими руками. Нет, солнышко, уверяла я сквозь судорожные зевки и смех, это дедушка храпит. Танька пыталась, видимо, мне поверить, но страшные рулады убеждали ее в обратном. Наконец мама, услышав за стенкой наши препирательства, пихнула отца в бок, он всхрапнул с ужасающей силой напоследок и замолчал. Ну, вот видишь, бодро комментировала я, - дедушка проснулся и не храпит. Танька кивнула, настороженно вглядываясь в темноту: "УШЕЛ. Не рычит."
С той же целеустремленностью, с какой осенью улетают в теплые края птицы, родители летом увозят своих чад на дачи, в деревни или просто к родственникам в провинцию. Мы тоже не избежали всеобщей летней эвакуации и каждый год таскали детей в деревеньку с дремучим названием Борслево - бор, то есть, слева. Бор, кстати, там действительно был, и не только слева, но и справа, а вот в плане других развлечений увы. Жирные скандальные гуси и зеленый прудик со стоячей водой - вот и все достопримечательности. За излишествами вроде ванны, кино и компании приходилось ездить в Ярославль.
Надо заметить, что ярославский двор произвел на детей, и особенно на Митю, колоссальное впечатление. Главным образом тем, что в нем можно было бродить относительно самостоятельно. Ну какая мамаша в здравом уме отпустит трехлетку одного гулять в Питере, хоть бы и перед домом? В большом, но закрытом дворе ярославской бабушки это оказалось вполне возможным. Хотя первое время возникали небольшие сложности.
Как-то утром мама поставила тесто на плюшки, я собиралась стирать - чтобы Митя не мешал, мы надели на него красную панамку, дали набор "юный старатель" - совок, формочки и сито, и запустили в песочницу. Вообще-то я рассчитывала, что сына подберет дворовая компания, но мальчишки не торопились со знакомством и с независимым видом проходили мимо. Митя чинно сидел на коричневом волжском песке.
Быстро управившись с бельем, я вернулась за ребенком.
С первого взгляда песочница навела на мысли о строительстве каракумского канала. Со второго - о раскопках Шлимана. Она была перекопана вдоль и поперек, а в углу красовалась затейливая экспозиция из неисчислимого количества камушков, пяти окурков, красной панамки, нескольких бутылочных осколков и кошачьей говешки. Много еще чего можно было там найти. И только мальчика, маленького мальчика с вышитым на шортиках зайчиком, не было в этой песочнице.
События же развивались следующим образом.
Оставшись один, Митя первым делом проверил качество песка. Материал был нехорош - грязный, темный, а самое главное - почти сухой. Из такого много не построишь. Но, как опытный инженер-строитель, Митя стал копать вглубь и увлекся. К тому же поблизости нашлась лужа, а чего еще можно желать. Одна за другой возникали траншеи, башни, пруды и крепостные стены. В процессе из песочных недр появилась масса полезных вещей. Часть их была надежно спрятана в карманы, часть красиво разложена вокруг построек. Больше всего времени заняла смотровая башня. Она требовала много песка, поэтому пришлось заменить грузовик-формочку более вместительным предметом. Для этой цели прекрасно подошла красная панама.
Войдя в строительный раж, Митя копал, и копал, и копал. Прорывал ходы, пришлепывал стены ладонями и притоптывал сандалями площадки для машин.
Когда оставалось совсем немного для завершения строительства, в песочницу вошел страхолюдного вида серый кот, одноглазый и полосатый, как матрас, если бывают одноглазые матрасы.
Кот дерзко окинул инженера желтым светофорным оком и устроил диверсию у смотровой башни. Митя вздохнул. Одернуть зарвавшегося кота он не решался. Башня лежала в руинах, а рядом высилось вражеское укрепление.
Митя разочарованно уставился на оскверненную постройку. Ему стало скучно. Захотелось к маме, кубикам, и... Плюшки! Бабушка! Встрепенувшись, он торопливо перелез через деревянный бортик и побежал домой.
Надо отдать ему должное. Он совершенно правильно вспомнил квартиру. Не перепутал дом. Нельзя же требовать, чтобы было взято верное направление еще и к подъезду. Таким образом нетерпеливый стук раздался в дверь не нашей, пятьдесят второй квартиры, а семьдесят четвертой, где жил тихий наладчик с моторного завода, Коля-молчун. На вопрос хозяина, что нужно мальчику, мальчик твердо сообщил: "Я тут живу!" и просочился мимо Коли в квартиру. Там, нимало не смущаясь различием обстановки, он стал прочесывать комнаты, щедро посыпая паркет песком, и громко и требовательно призывать маму. Не обнаружив ни мамы, ни плюшек, ни тем более кубиков, наконец обратил внимание на парализованного естественным изумлением хозяина, ошеломленно наблюдавшего за передвижениями по его скромному жилищу очень грязного и совершенно незнакомого ребенка. "Где мама?" - строго спросил очень грязный ребенок. "Не знаю", - пролепетал Коля. "Ушла?" - "Ушла, ушла", - обрадованно закивал моторостроитель. "А бабушка? Тоже ушла?" - хитро спросил Митя. Не выдержав, несчастный бежал за помощью на улицу, где у подъезда балакала с подружками супруга.
Женщина решительная, та вывела интервента наружу и вместе с соседками приступила к выяснению его места жительства, с намерением отвести по адресу. После краткого знакомства и завоевания доверия карамелькой выудили, что подкидыш живет в Ленинграде. Тетки растерялись, тем более что Митя уже прожевал карамельку и, раздраженный отсутствием знакомых лиц, устрашающим образом перекосил рот и задрожал губой.
Всю компанию спасло мое появление. Я уже давно красным конником носилась по двору, размахивая кумачовой панамкой. Подхватила просиявшего сына, пробормотала благодарности вперемешку с извинениями и заторопилась домой, ощущая лопатками трассирующие взгляды соседок. Митя радостно подпрыгивал на руках.
Вечером, глядя на отмытого, с плюшкой за щекой Митю, подумывала, а не последовать ли мне примеру злых парижских католиков, украсив дверь подъезда белым опознавательным крестом. Но это не понадобилось - к счастью, он больше не путал дорогу и находил нужный подъезд даже и из более удаленных точек двора, а не только из песочницы. К тому же он все-таки познакомился с дворовой компанией. Но это уже другая история.
Митя бродил по двору, минуя ржавую качельную конструкцию и арендованную деловитыми провинциальными котами песочницу, один как перст, и от нечего делать уныло разглядывал теток с гирляндами бельевых прищепок на необъемных грудях. Тетки энергично махали акварельными панталонами и бросали грозные взгляды на потенциального загрязнителя настиранного белья. Мальчишек во дворе было много, они рыскали по-собачьи стайками, занимались какими-то своими, такими заманчивыми делами, но налаживать контакты с новоявленным приезжим в пижонских бежевых шортах не собирались.
Сыновье одиночество щипало за душу, ведь я-то всегда была своя среди папаш и мамаш теперешней поросли, семейные узы которой при желании можно было даже определить. Но не задабривать же предполагаемых закадычных, и я только посматривала в окно на Митины безнадежные зигзаги.
Высунувшись в очередной раз, обратила внимание на пытливый полунаклон - вытянув шею и делая маленькие минерские шажки, он явно что-то искал в траве. Я сняла фартук, оставила недовольно шипящие котлеты и вышла на улицу. Подошла, склонилась, поправила перекрутившиеся лямки на шортиках: что ты ищешь, солнышко? Сынок поднял на меня печальные шоколадные глаза, вздохнул и внятно сообщил: "Пизду".
Если бы он внезапно заблеял и затопал по чахлой траве-мураве каракулевыми ножками, я бы, наверное, не была так поражена. Боже, боже, вот-что-значит-улица, что делать, как реагировать на неожиданный лингвистический прорыв. Митька, не заметив моего смятения, горестно продолжал: "Я потерял машинку, искал-искал, не нашел. У мальчиков спросил, где машинка, они сказали - в пизде". Он опять вздохнул, обвел рукой заросли кашки и с надеждой поинтересовался: "А где она, пизда-то эта?".
У стоящего рядом гаража наметился легкий ажиотаж, пестрая разновозрастная компания заметно интересовалась нашим пикантным диалогом. Тяжелой поступью борца за чистоту нравов подошла к провокаторам и обратилась с проникновенным: "Кто сказал?.." Мальчишки быстро ткнули грязными пальцами в самого маленького. Приготовившись на всякий случай порскнуть в сторону, он, однако, нахально выставил тощее ободранное колено и смерил меня прозрачными глазами. Установилась выжидательная тишина. Митька сзади вздыхал и шаркал сандалями в поисках таинственного вместилища исчезнувшего транспорта. Что мне было делать? Сведя брови, я педагогическим голосом сказала: "Больше так не говори" и удовлетворенно почувствовала себя добродетельной идиоткой.
Вечером, выставив голову в форточку, долго звала сына домой, а наутро принимала делегацию соседок, радостно сообщавших, что "ваш-то, питерский" подбирал с Писой окурки, а с Дюдей бегал на пустырь поджигать петарды. Лед недружелюбия оказался сломан. Мальчишки приняли святую простоту за свидетельство невиданного молодечества.
Дед Марк был безнадежно лысым. Кроме того, он был пижон, поэтому лысина его смущала и отравляла мужское самолюбие. Чтобы пресечь бесстыдное сияние обнаженной головы, он холил остатки когда-то рыжих волос над ушами, отрастил их до плеч и каждое утро замысловатым способом начесывал эти пряди на макушку, скрепляя алюминиевой прищепкой. Сооружая куафюру, дед иногда напевал.
...Приезжает доктор-моктор, - пел дед, - помороженным глазам... и проводит операций на мой бедный животам... вынимает кишким-мишким и бросает на пескам... прилетают разным пташким и клюют моим кишкам...
Однажды он мне приснился, этот доктор, напугав до судорог помороженными глазами.
Песня была лагерная, колымская, где и осталась шевелюра, зубы и кумачовые комсомольские иллюзии.
Дедом я гордилась. Он был режиссер, я хвасталась этим напропалую, умалчивая, правда, что документалист. Этот самый документализм меня несколько раздражал, наводя на неприятные мысли, что режиссерство какое-то не совсем настоящее. Сейчас я уже понимаю, что документалист, снимающий кино в Средней Азии начала тридцатых - фигура более чем романтическая.
Одесский еврей, дед уехал в Питер поступать в институт кино, оставив дома мать Розу и веселую младшую сестру Бебку - Ребекку. Отучившись, молодой кинематографист отправился поднимать культуру в Туркмению. Там сразил ленинградским шиком и гордым семитским профилем юную Ирочку Федотову, дочку заметной в Ашхабаде личности - докторши по венерическим болезням, женился, стал отцом и вообще "уважаемым человеком". Настолько уважаемым, что в тридцать восьмом году в дверь постучали деловитые люди с револьверами и увели основателя туркменского кино в печально известном направлении. После этого он опять отправился поднимать культуру, но уже на Колыму. Деду дали десять лет. Во время реабилитации, когда представилась возможность прочитать материалы дела, выяснилось, что донос написал его оператор и друг. Друг этот жил впоследствии припеваючи, всеми уважаемый, и спокойно умер от старости, как вполне интеллигентный человек.
Рассказывать про лагерь дед не любил. Но можно догадаться, как ему пришлось там - маленькому, еврею, после жаркой Азии. Однажды произошла невероятная вещь - на этапе после ночевки вся партия ушла, а деда - забыли. Проснувшись, он не увидел никого - ни зэков, ни конвойных. Когда прошли первые минуты счастья, вспомнил про жену и сына. А вспомнив, пошел догонять этап. Уголовники били его три дня - за то, что была возможность побега, и он ее упустил. Били, отдыхали, утомившись от педагогических трудов, и снова били. Вот тогда и выбили зубы.
Тем временем началась война, и пока зэка Мэй на Колыме махал кайлом во славу своей родины, солдаты вермахта в Одессе повесили Розу и Ребекку во славу своей. После освобождения дед не нашел их могилы - мать и сестру зарыли в одном из рвов.
Отсидев свою десятку, он вышел, но не успел увидеть жену, как опомнившаяся система снова протянула к нему хозяйственные цепкие руки. На этот раз была только ссылка с семьей в Енисейск, еще на десять лет. Жили они в большой избе, своего рода коммуналке, вместе с другими ссыльными, и мадам Колчак, Анна Васильевна Тимирева-Книпер, которую потасканный оперуполномоченный называл "гражданской женой Колчака", утром говорила моей бабке басом, неодобрительно глядя на ее сына: "Ирочка, не кормите ребенка на ночь черным хлебом!"
Всю эту историю я знаю по рассказам отца. А деда с бабкой помню уже пожилой представительной парой. Дед был маленького роста, пузатый, важный, ходил в синем берете, любил пофрантить и, конечно же, поднимал местную культуру.
Над тахтой в их квартире висела большая фотография хохочущей красотки в задорной шляпке. Глядя на грузную, молчаливую бабку Ирину, медленно ступающую распухшими ногами, с трудом верилось, что это ее портрет. Бабка была язвительная, не без оснований считала меня легкомысленной разгильдяйкой, и близкого контакта у нас не было. Когда она заболела и умерла, при разборе вещей мы с матерью наткнулись на папку с бумагами. Из нее вывалились листки, исписанные мелким неразборчивым почерком. "Храня под пепельным загаром укусов лунных нежный след..." То, что удалось разобрать, было удивительно хорошо. Стихи и письма написал Александр Кочетков. Он был влюблен в бабку, жил с ней, и горький роман оборвался, когда дед вернулся из лагеря. Тогда я не знала, что "Баллада о прокуренном вагоне" написана гораздо раньше, и распотрошила всю папку в поисках знакомых строк. С любимыми не расставайтесь. Всей кровью прорастайте в них. Мать забрала у меня бумаги, разорвала на мелкие части и выбросила. Всей кровью прорастайте в них.
Смерть жены сломала деда в тот же день. Нужно было забирать тело из больницы, мы стояли молча в их маленькой квартирке, загроможденной мелким памятным хламом, а дед плакал и повторял тонким голосом: "Зубки! Зубки не забудьте", с ужасом представляя, что такую личную вещь, как вставная челюсть его умершей жены Ириши, могут взять и выбросить чужие равнодушные люди.
Он умер через несколько месяцев. В эти последние дни с утра машинально причесывался, дрожащими пальцами закреплял желтоватые пряди прищепкой, а потом сидел неподвижно часами, отощавший, в грязной рубашке, обросший седой щетиной, с тоскливыми, похожими на пепел глазами. Старичок.
После бабки остался большой портрет смеющейся кокетки в шляпке. После деда - фотографии Розы и Ребекки, книги по киноискусству и старая помятая коробка с красками.
Квашеная капуста - экзотический деликатес. Мы ее покупаем иногда в русском магазине. Митя не усложняет себе жизнь хорошими манерами, поэтому все, до чего дотянется, он ест из тары, в том числе и капусту. Часто руками. Чистоплотная Таня страдает неизмеримо и пытается банку отобрать.
- Отдай капусту.
- Не отдам.
- Ты руки не мыл, хрюшка! Уйди! Мама, он ест прямо из банки! Вели ему положить отдельно себе на блюдечко.
Я механически повторяю, смотря в монитор: "Положи себе на блюдечко".
Митя молчит и быстро, мелко чавкая, ест. Одно ухо у него розовое и просвечивает. Тогда Таня берет его новую игрушку - большой прозрачный шар с лабиринтом. По лабиринту с грохотом носится тоже шар, но маленький. Таня обхватывает шар двумя руками, словно буржуй глобус, испуганный шарик-мышка бежит по путанице ходов. Митя встревоженно оглядывается. Таня говорит:
- Положи на блюдечко, а то не отдам.
Митя тянется к шару, одновременно придерживая второй рукой уже ополовиненную банку. Я боюсь, что банке сейчас придет конец, и вмешиваюсь.
- Оставь капусту в покое. Кстати, кто разбросал яичную скорлупу по столу?
Митя огорчен. Третьей руки, которой можно убирать скорлупу, у него нет. Банка остается без опеки. Неожиданно оба забывают про капусту - маленький шар застрял в большом, в голубом аппендиксе, и не катается по лабиринтовым кишкам.
- Сколько можно бездельничать. Выключай телевизор. И будь любезен, убери все эти салфетки.
- У бедя дасморк, - сердито отвечает сын.
- Все равно убери. Да, где учебник по русскому?
Митя спадает с лица.
- Я не бездельничал, - неуверенно говорит он. - Я как проснулся, зубы почистил.
Видя, что отсыл к гигиеническим достижениям меня не смягчает, уныло достает учебник с тетрадью и садится за стол.
- Упражнение шестьдесят семь. Составь предложения со словами "пожалуйста" и "спасибо".
Ребенок затихает и начинает работу над вежливым эссе. Время от времени он откидывается на спинку и с уважением перечитывает написанное. Творчество захватывает его целиком, душа поет под влиянием созидательного процесса. Поет душа довольно громко, хотя и несколько гнусаво. Мелодия постепенно оформляется во что-то знакомое. Это определенно ария Фигаро, только вместо "Фигаро" слышно "Пикассо".
Черствая Татьяна мелко смеется, уткнув лицо в ладони, и сквозь смех спрашивает:
- Митька, ты хоть знаешь, кто такой Пикассо?
Митя возмущен. Конечно! Это этот... как его... Который ухо себе отрезал.
Насмешница удивленно замолкает. Насчет уха она не уверена.
Тикают часы. На улице жужжит газонокосилка. Труженик правописания раскачивается на стуле, что-то бормочет невнятным от вдохновения голосом. Не то муха, не то муза яростно носится над его встрепанной макушкой. Наконец Митя говорит: "Готово. Можешь проверять".
На истерзанной странице множество густо зачеркнутых вариантов. Буквы окончательного напоминают греков, танцующих сертаки... пьяных греков, танцующих сертаки. Пьяные греки складываются в слова:
"Упражнение шестьдесят семь. Рассказ. Пожалойста, дайте мне пирожк. Большое спасибо!"
Откашливаюсь:
- Э-э... Да. Ну вот, молодец. Только вот эти слова - видишь ошибки? - перепиши, каждое по строчке.
Митя протестующе сморкается и снова занимает место под лампой.
Митя продолжает писать упражнения. Почему-то ранним утром - не иначе как подействовали серьезные атмосферные явления - на него напала литературная лихорадка, и проснулась я оттого, что сын дергает меня за ногу, настойчиво бубня: "Как я помогаю маме по хозяйству?" Спросонок я так поразилась вопросу, что приняла его за продолжение сна, но мучитель не отставал. Пришлось продрать вежды.
Оказалось, что авторы учебника товарищ Закожурникова М.Л. и др. предложили Мите ответить на их вопросы, причем не просто так, а в извращенной форме - предложениями с однородными членами. Любознательная Закожурникова, среди всего прочего, хотела узнать, какие зерновые растения растут на полях, какие продукты получают из молока и что берет с собой ученик. На двух последних вопросах опрашиваемый изнемог и пошел меня будить. Что читает ученица? Как вы помогаете дома маме? После недолгого семейного брифинга ученице пришлось одновременно читать роман, рассказ, повесть и стихотворение Лермонтова. Воспользовавшись моим раздумьем, Митька быстро сунул в рот кусок хлеба с вареньем и сочувственно прошамкал: "Не повежло".
С помощью маме вышел просак, как написал один подающий надежды молодой автор. Отправленное "подумать", дитя честно подумало и накарябало многозначительную фразу: "Убераюсь на диване". Но тут же нет однородных членов, - заметила я. Митька покладисто дополнил: "И готовлю. Еду". После чего в слове "заводской" выделил "завод" как окончание, с любовью посмотрел на написанное и ушел рисовать что-то похожее на помесь дикобраза со Шварцнегером.
Тут я стала убирать последствия приготовления еды, то есть вытирать липкие малиновые лужи и отдирать плавленный сыр от микроволновки. Экс-помощник успокаивающе помахал рукой: "Я тебе еще помогу!" Я помахала в ответ и, закрывая, мельком глянула в учебник. В завтрашнем упражнении, мелочно лишенном запятых, трудолюбивый аноним будет работать на стройке, в шахте и на заводе. Нам с анонимом нужно лечь пораньше. Утро предстоит хлопотливое.
Стоя в очереди у кассы, разглядываю наваленные в тележку покупки стоящей впереди меня толстухи. Очень люблю это делать, почти так же, как заглядывать в окна, тем более что бескомплексные сент-луисцы их не завешивают. Какие-то, наверное, во мне есть вуайеристские начала. Ладно. Как они умудряются все это съедать? Четыре замороженных пиццы, две большие банки мороженого, печенье, еще печенье, индюшичьи груди (грудками их назвать трудно). А вот пакет с чипсами, между прочим, размером совсем как тот мешок с сухим молоком, который мне некогда выдали в виде гуманитарной помощи в жэке.
Это была удача, потому что за разливным приходилось занимать очередь в семь утра. Мешок весил двадцать килограммов, то есть почти половину моего тогдашнего веса. Тем не менее смесь легкомыслия и алчности пересилила благоразумие. Сотрудницы жэка торопились на обед, быстро заловили в ведомость мою закорючку и выпихнули нас с мешком за дверь под мелкий настырный дождик.
Буржуйский гостинец я прокляла уже через пять минут. Волоком его тащить было невозможно, потому что грязь стояла совершенно средневековая. Поэтому я взгромоздила гумпомощь на спину и вот так, словно добрый дедушка Турахон, маленькими шажочками стала передвигаться к дому, отгоняя мысль о пятом этаже. Еще через пять минут начало казаться, что меня оседлал хромой старик. Через десять я заплакала. От жадности - бросить мешок было немыслимо. Дождь сочувственно гладил по голове. Но мне повезло - пришло второе дыхание в виде агрессивной злобы. Хотелось пожелать много-много доброго в адрес окружающих, щедрых жэковских работниц, стран развитого капитала и молочной промышленности. Это помогло. Немногочисленные прохожие осторожно косились в сторону субтильной девицы, прущей на горбу увесистый куль и что-то монотонно бормочущей под нос. Подбадривая себя разными крепкими словами, я наконец добралась до подъезда. Оставалась сущая ерунда. Люблю кино - там бы навстречу обязательно вышел мускулистый сосед с ироничной усмешкой. "Зачем же, право... - Что вы, какие пустяки...". Но в нашем подъезде таковых не проживало. Пришлось обойтись без соседа.
Дома свалила ненавистную ношу в угол и села рядом. Прямо на ободранный линолеум. Ругаться уже не хотелось.
На следующий день позвонили из жэка и строго-укоризненно попросили вернуть девятнадцать килограмм. Тетки ошиблись - на человека полагался один, а не двадцать.
Как-то Митя написал в школе сочинение. Называлось оно просто и оригинально - "Моя семья". Там было много интересного, но самый большой раздел оказался посвящен сестре. В частности, присутствовали проникновенные строки: "Приехав в Америку, Таня стала петь. Она поет, и поет, и поет. Иногда я кричу: "Таня!" и она замолкает на пять минут, после чего начинает петь снова. Ну, это ничего, ведь ей всего двенадцать лет".
Митя покривил душой. На самом деле он вовсе не так снисходительно относится к увлечению сестры. Честно признаться, со слухом у нашей девочки немножко не того. Сары Брайтман из нее явно не получится. Тем не менее, петь она очень любит, и делает это, действительно, целыми днями напролет. Арии из "Моей прекрасной леди", "Иисуса Христа" и "Вестсайдской истории" услаждают наш слух без перерыва на обед. Таня поет, и смущенные родители мычат что-то одобрительное. Но прямолинейный Митя запирается в ванной, заткнув щель внизу вытащенными из грязного белья носками. Действие равно противодействию, и уязвленная Татьяна в отместку поет еще громче. Словом, между ними "возникают антагонизмы", как говорила Лариса с третьего этажа, разводясь со своим старым мужем.
Наконец они возникли так громко, что мне пришлось вмешаться. Часть антагонизмов попала певице в глаз, и она рыдала, усевшись на смятые ноты. Митя же страшно негодовал на эпитет "какашка", использованный сестрицей, - обида особенно сильна, так как он не успел ответить. Пользуясь кнутом и пряником, я не без труда восстановила мир. Пришлось энергично объяснить несчастному обладателю тонкого слуха несовместимость драк с просмотром очередной серии покемонов ("если я еще услышу!"). Дочь было жалко, и ей я только напомнила народную мудрость - кто как обзывается... дальше все знают.
Переживая горечь поражения, Митя забился в угол, прижав покрепче пушистого пикачу. Танька же была вполне удовлетворена разбором полетов. С безмятежным видом, нежно мурлыча под нос "Cruсify him", она достала мелки и принялась рисовать очередную красавицу. Тишина. Через некоторое время мои натренированные уши уловили подозрительный шепот в детской. Прислушавшись, еще раз убедилась, как прав был Вильям наш Шекспир, упрекнув женщин в вероломстве.
Решив, что мать занята и детской больше не интересуется, Танька закрепляла победу. Наслаждаясь безнаказанностью, она с удовольствием повторила еще раз: "Ка-каш-ка!". Митя пискнул от негодования, но покарать сестрицу все же не решился, помня о моей угрозе. Вдохновленная успехом Танька открыла рот и снова проговорила было "Ка...", но тут увидела меня в проеме двери.
Женщины - самый находчивый народ в мире. На лице дочери мгновенно появилась гримаса нежности, и склонившись над братцем, она любовно закончила: "...ка-а-ашечка моя..."
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
