Я шел по узкой тропинке меж высоких стройных берез, перебрался
через ручеек по бревенчатому мостику и оказался в городе. Прямо передо
мной старое пятиэтажное здание с большими красными буквами "ЖЭК" над дверью.
Внутри было пусто и тихо. Доска почета, объявления, приказы... На первой
двери надпись - "Управдом". Я постучал, услышал голос за дверью - и вошел.
За столом сидел сильно укороченный человек - безногое туловище
с одной рукой, багровая клешня вместо кисти. Перед ним небольшой, размером
с портативную печатную машинку, пульт с зелеными и красными лампочками.
Это был управдом Анемподист Бодров.
- На поселение?.. А кто таков?
- Вот бумаги.
Он бегло просматривает их - разрешение... разрешение...
писатель?.. - посмотрел на меня, глаза оказались живые, хитроватые:
- Из каких писатель, кто пишет али нет?
- Кто не пишет.
- А, вот... да-да... И надолго к нам?
- Не знаю еще...
- А мне надо, чтобы надолго, - жилой фонд осваивать будем.
У нас тепло, свет... пенсию дам, в виде вермишелевого супа с мясом...
Он мне нравится, живой мужик.
- А что от меня надо?
- Огород выделю - десятую урожая мне, а дальше посмотрим...
писатель... Работу могу предложить, в ЖЭКе, но денег мало. Свиньи экономику
подрывают. Это все Блясов, доберусь я до него...
- Я согласен... Подумаешь, десятая, с супом и в тепле -
проживу.
- Только сначала зайди в сто седьмую, к Гертруде, он у
нас главный по политике. А поселим тебя...
- Нельзя ли в двадцатом?
Управдом удивленно поднял брови:
- Вот именно, в двадцатом, там все живут.
- Как так - все?
Он замялся:
- Ну, увидишь, увидишь... пойдешь вниз, к реке, последний
дом и будет твой, панельный, квартира двадцать три. Я тебя сейчас подключу... - он
подвинул к себе пульт и стал шуровать на нем красной клешней.
Я вышел в коридор. Навстречу мне двигался огромного роста
мужик в резиновых сапогах до паха. Голова его, лицо и руки обросли густым
рыжим волосом, похожим на медную проволоку, левый глаз - маленький, заплывший,
смотрел свирепо и дико, правый - большой и неподвижный, сиял немыслимым лазурным
светом. Рыжий человек с голубым стеклянным глазом был заместитель Анемподиста
Гертруда, то есть "герой труда" в сокращении.
- Заходи.
Мы вошли в его комнату, заваленную странным инвентарем
и перегороженную деревянным заборчиком. Гертруда зашел за барьер и сел
на табуретку перед грубо сколоченным столом.
- Давай документ.
Он стал внимательно читать мои бумаги, а я тем временем
разглядывал комнату. Инвентарь, похоже, предназначался для ловли небольших
животных... Над столом лозунг - "ЛЧК - великий источник счастья народов".
А на столе книга в черном переплете с этими же тремя буквами - ЛЧК - на корешке.
Гертруда прочитал документы, бросил их на барьер и сказал:
- Ладно, живи. Не писать. Черных котов не держать, не
кормить, выявлять вредителей и докладывать лично мне. Распишись здесь и
здесь.
Я не глядя расписался там, куда он тыкал громадным пальцем,
заросшим золотистым волосом, сказал: "Знаю все" - и вышел.
Квартира
Тот самый двадцатый панельный, в котором я хотел жить,
а теперь просто обязан - такова воля указующей красной клешни начальника, -
находился на другом конце маленького городка, около километра в диаметре,
расположенного на вершине огромного, почти лысого холма. Город был заброшен - никакого
движения, ни белья на балконах, ни детских голосов - ничего. Вокруг домов
громоздились кучи мусора, местами доходившие до уровня третьего этажа.
Своевольный ветер теребил обрывки газет, гремели сухие пакетики из-под
молока... Эта картина показалась бы мне совершенно беспросветной, если
бы не яркое весеннее солнце, новая трава, растущая из хлама и грязи, вода,
бегущая вниз, к реке, и смывающая эту грязь - и ощущение, что я на высоком
месте, где земли, в сущности, мало и много неба и света. И чем ближе я
подходил к реке, тем светлей и просторней становилось, и наконец передо
мной открылся необъятный простор. Внизу сверкнула полоска воды, за ней,
вообще-то далеко, не менее двух километров, а казалось - совсем рядом, лежали
поля, освобожденные от снега, воды реки наступали на них, затопили прибрежные
кусты, красноватые от почек... и рядом со мной пылали какие-то тоненькие
веточки, они вытянулись из старых, толстых, и ликующий красный победил
глухой коричневый цвет. Небо, бледное и жидкое, отсюда, с вершины холма,
казалось высоким и просторным, оно парило над голой черной землей, над
кустами, первой травой, резко-зеленой, над всем этим странным оставленным
городом, царством шорохов и мусорных куч.
И панельный дом, в котором мне предстояло жить, был таким
же, как все, - обшарпанный, в глубоких трещинах, с выбитыми стеклами первых
этажей. Зато дальше домов не было - он последний... перед окнами уютная
лужайка, кусты, какой-то заброшенный сад, за ним спуск к реке, и река видна
как на ладони, за нею лес зубчатой синей грядой до самого горизонта...
а направо овраг, прорезавший себе путь в тяжелой бурой и черной глине...
Квартира была на третьем этаже. Я толкнул дверь и вошел.
Две комнаты, окна выходят в сторону города, но я не привык выбирать. Не
успел осмотреться, как в переднюю вошел невысокий человек.
- Вы новый жилец? Не хотите обменяться квартирами?
Почему он не занял ее раньше?.. Ах, да... я вспомнил пульт
с лампочками и красную клешню на нем - здесь не было тепла и света, а теперь
разрешено жить.
- ...такая же, только окнами на реку...
Я не раздумывая пошел за ним. Он толкнул дверь соседней
квартиры, вошел, а я задержался на пороге, долго вытирал ноги о старую
мешковину... Ну что ж... квартира как квартира, и даже обжитая, и окна
смотрят не на мертвые дома, а на простор, в поля и леса...
- Анемподист не будет против, - сказал мой новый знакомый,
его звали Крылов. Сухой остроносый старик, на удивление аккуратно одетый,
с длинным пробором, разделяющим гладкие, плотно прижатые к голове волосы...
серые умные глаза...
Я снял телогрейку, было тепло-тепло, и сел на стул у окна.
Он ходил по комнате, понемногу собирал свои вещи, книги и говорил:
- Не-ет, здесь невозможно работать... каждый вечер из
подвала какой-то рев... видите ли, они поют песни... И эти коты! Я против
варварских методов, но, согласитесь, разумный отлов совершенно необходим.
- А что коты?
- Ну, знаете... заглядывают в окна, смотрят нагло... и
ведь вонь какая, инфекция... А вы, простите, кто по профессии?
- Был художник... писатель... из забытых давно.
- Я в некотором роде тоже - историк, пишу историю нашего
времени.
- Вам разрешено?
- Выпросил разрешение на год, а они здесь забыли или не
поняли... читают еле-еле... А вы?
- Мне запрещено.
- Какая дикость... - Вдруг он подбежал к окну: - Вот полюбуйтесь,
на балкон выйти невозможно!
Я ничего не успел заметить, только мелькнула какая-то
тень за стеклом.
- Мне коты не помешают.
А он уже говорил о другом:
- ... привычный порядок исчез... дело не в разрухе... это
шок...
Я очень устал и был растерян, его слова доходили до меня
с трудом.
- ...двести лет провисели на священном заборе... "у границы
тучи ходят хмуро...". Ждали неприятностей извне, а тут свои противоречия...
Наконец я немного пришел в себя и стал смотреть по сторонам.
Почему-то трудно дышать... что он там несет?.. неурядицы, противоречия...
даже с глазу на глаз - привыкли... Первыми я увидел картины, они висели на
всех стенах, грубые самодельные рамы в пыли...
- Откуда они?
- А, что?
- Картины эти...
- Не знаю, говорят, здесь жил какой-то художник, давно,
то ли уехал, то ли исчез, одним словом, бросил все, а картины никому не
нужны - висят... Так вот, что сейчас важней всего? Построить теорию, что-то
вроде старой теории катастроф, но на новом основании. Я уверен, этот скачок
в пустоту - фазовый переход третьего рода.
...Ученый человек, ученый... такие все вам объяснят, хоть
небеса разверзнись и просунься оттуда рука...
- ...важно, в какую точку истории мы откатились... как
вы считаете?
- Не знаю, по-моему, это зависит от людей...
Он, кажется, возражал, говорил о какой-то объективности,
а мне было не до него. Из темной рамы, из пыли и теплого сумрака смотрела
на меня девочка в красном платье. Лицо у нее бледное, печальное, что-то
ей надо было сказать... Она прижимала к груди черного кота, а кот не сомневался
в жизни, смотрел на всех свысока, желтые глаза светились. Какая теплая
пыль у нее под ногами... такая бывает в южных городах. Я всю жизнь любил
эти города - за свет, за тепло. Вот наберусь сил - может, найду себе дом среди
теплых песков, рядом с южным морем...
Я встал и выглянул на балкон. Там стояло кресло, обычное
кресло, обитое материей, потерявшей цвет. На сиденье клочья шерсти, черной
с коричневым отливом, и много белых - седых волос.
Крылов позвал меня, он собрал наконец вещи, я помог ему
перебраться, вернулся, с облегчением снял ботинки, лег, накрылся рваным,
но теплым одеялом, которое он оставил мне, - и остался один. Кровать мягко
опустилась и обхватила меня с боков. Совсем как в детстве, на раскладушке - безопасно
и тепло... Вот и вернулся. Никто не узнает меня, слишком много времени
прошло. Девочка эта совсем взрослая, живет далеко, а кот... кот давно умер,
они ведь столько не живут... Отсюда был виден угол оконной рамы и кусочек
выцветшего, синего с белилами неба. Злоупотребляем белилами. Что поделаешь - север...
А небо становилось все светлей, и на нем отчетливо проступил зубчатый след.
Шов на коже... такой хорошенький ровный шовчик. Медичка сказала: "О, как
зажило!" Это в первый раз, потом заживало не так. Нет, это не шов, а молния,
и небо - не небо вовсе, а голубоватый ситец, как на том кресле, на балконе,
которое я помнил с детства. Молния бесшумно расползлась, из прорези вылезла
большая рука, поросшая рыжим волосом, согнула корявый палец, и вежливый
хрипловатый голос сказал:
- Ну, ты, иди-ка сюда... нет, подойди, падла...
Это уж точно мне. Вставать или не вставать? Сил нет, а
не встанешь - все равно поведут. Я с трудом вылез из мягкой люльки, всунул
ноги в растоптанные ботинки. Шнурки?.. Зачем, наверное, идти недалеко...
- И душу, душу свою возьми, - сказал тот же голос. На столике
лежала коробочка из-под рисовального угля, обтянутая резинкой. Там была
душа, я взял ее и вышел.
Идти было недалеко. У парадного стол, накрытый зеленой
тканью, за ним сидели двое. В большом кожаном кресле расположился декан
Лунц, старик с лицом ученой свиньи, которая в молодости освоила несколько
трюков и возомнила себя человеком. Слева от ученого на подлокотнике сидел
тоненький белокурый мальчик, наш комсомольский вождь студент Белов. А,
вот и Белов здесь. Толстая лапа декана поглаживала бедро студента. Ого,
этого за ними я не знал... А за креслом стоял Подлипный, парторг факультета,
человек с лицом боксера и улыбкой сводника. Он даже декана несколько смущал
и после очередной оргии исчез, а через несколько лет объявился в столице,
советник знатного вельможи, светло-серый костюм, золотые очки... С деканом
и парторгом у меня были ясные отношения, а вот Белов удивлял. Талант, ученик
знаменитого Лотмана, как же так?..
Мои размышления прервал Лунц:
- Дайте ваша дуща, - он брезгливо взял коробочку и стал
ее простукивать.
"Перкуссия, - подумал я, - душа забьется в угол, и ничего
он не услышит..."
Но простукивание удовлетворило ученого:
- Положите дуща во-он туда, - он указал под дерево. Там
стоял большой фанерный ящик для посылок, в нем уже лежало несколько десятков
коробочек, также обтянутых резинкой. А как же надпись? Коробочка-то не
надписана...
- Ну, всё? - нетерпеливо махнул рукой Лунц. Я наклонился - все
не надписаны... ну и ладно - и положил свою душу в ящик.
Вокруг было пусто, ни волнения, ни очередей, никто не
спешил сюда.
- Что вы еще хотите? - с некоторым уже раздражением спросил
декан.
- Я?.. ничего, вы сами меня вызвали.
Подлипный наклонился и что-то зашептал Лунцу на ухо, с
другой стороны к нему склонился мальчик Белов... Я отошел в сторону. Небо
осталось расстегнутым, руки не было, за разрезом виднелась стена, красная,
кирпичная, с высокими зубцами...
- Подойдите, - сказал декан. Он протянул мне коробочку,
на ней печатными буквами было написано: "Возвращается. Невостребовано адресатом".
- Так быстро?..
- У нас все быстро, - самодовольно сказала свинья, как будто
демонстрировала свой лучший трюк.
Ящик стали заколачивать - тук-тук-тук... а я уже был где-то
в другом месте, в сумерках, в тепле, и передо мной маячила странная фигура,
расположена она была перпендикулярно моему телу... Сознание медленно возвращалось - и
я понял, что лежу на старой, продавленной кровати, а передо мной стоит
человек:
- Ты новый жилец? Я суп приволок от Анемподиста - это тебе
пенсия.
Я вспомнил, что управдом обещал мне суп. Когда-то город
осчастливили огромной партией сухого вермишелевого супа с мясом. Потом
не стало жителей, разъехались или исчезли, и нескольким старикам этих пакетов
хватит на много лет, но, пожалуй, они умрут раньше, а суп останется...
Ящик с пакетами притащил Коля, он жил надо мной на четвертом этаже. Коля
бегал по всему дому без обуви, в толстых шерстяных носках, и мог появляться
неожиданно и совершенно бесшумно. Лицо у Коли широкое, с маленькими, косо
посаженными глазками, спрятанными под стеклами очков, толстых, как линзы
телескопа, с оправой, замотанной шерстяной ниткой... А нос интересный -
огромный, распластался по лицу, с битой-перебитой переносицей, с вялыми
сизыми лопухами ноздрей. И голова у Коли необычная - сплющена в висках, как
бывает у младенцев, которых силой вытягивают на свет Божий. И штаны у него
непростые, вообще не застегиваются, не сходятся, и из широкой прорехи торчит
Колин живот, обтянутый снизу трусиками в белый горошек. Потом я часто встречался
с этим необычным Колей, и будет время рассказать о нем. А пока он ушел,
я встал и вышел на балкон.
Солнце приближалось к горизонту. Склоны оврага в пологих
местах и многие поляны были расчерчены заборами и изгородями из проволоки.
Я заметил несколько одиноких фигур и вспомнил слова Крылова: "Здесь было
двадцать тысяч народу и Институт искусственной крови - гигант, а теперь развалины
и десяток стариков... овраги - дна не видно, ползут, вгрызаются в-землю,
а под нами озеро опустошенное - пропасть под холмом. Вот и кончилась утопия..."
В передней стоял ящик, в нем полсотни пачек супа. В кухне
я нашел электроплитку, был чайник, из крана текла вода... котелок, тарелка,
что нужно еще? Неплохо бы хлеба... Вместо хлеба я обнаружил пакетик картофельных
хлопьев, вскипятил воду, сварил себе суп, медленно ел его, в наступающих
сумерках, на кухне, перед окном, обращенным в сторону реки и леса смотрел
на деревья, на темнеющее небо, потом долго пил кипяток... Хорошо. Есть
еще радости, доступные мне... Я вспомнил Колю - бесшумный мужик. Перед уходом
он вплотную приблизил ко мне лицо, черные глазки смотрели куда-то сквозь
меня:
- Слушай, я летом буду рыбу ловить, понимаешь - р-рыбу!..
наловлю много - и повялю... и для тебя повялю... дай три рубля...
- У меня нет...
- Тогда рубль дай.
- И рубля нет.
- Ну, извини...
- Ничего, ничего...
- Нет, извини, извини... - И он так же бесшумно, как пришел,
исчез.
Поев, я стал осматривать квартиру. Крылов занимал одну
комнату - заднюю, а через первую проходил на кухню, и в этой, проходной,
почти все сохранилось, как было раньше! Я ходил от одной вещи к другой
и везде узнавал прежнюю жизнь, она пробивалась сквозь мусор и наслоения
последующих безумных лет. Я знал, что эта жизнь когда-то была моей, но
не верил, не узнавал ее.
У окна расположился столик с принадлежностями художника.
В потемневшем стакане кисти - новые, с цветными наклейками, тут же - несколько
побывавших в работе, но аккуратно промытых и завернутых в папиросную бумажку.
Я осторожно потрогал - щетина была мягкой - отмыты хорошо... В другом стаканчике,
металлическом, стояли неотмытые кисти... я представил себе, как масло высыхало
на них, постепенно твердело и наконец сковало волос щетины так, что он
превратился в камень. Одна кисточка оказалась в отдельном маленьком стаканчике - белом,
фарфоровом, с черными пятнами от обжига, - воткнута щетиной в бурую массу,
каменистую на ощупь, видно, здесь он промывал совсем грязные кисти и оставил,
забыл или не успел... Рядом со стаканчиком лежало блюдце, запорошенное
мягкой пылью, но край почему-то остался чистым - синим с желтыми полосками.
На блюдце находился крохотный мандаринчик, высохший, - он сократился до
размеров лесного ореха и стал бурым, с черными усатыми пятнышками, напоминавшими
небольших жучков, ползающих по этому старому детскому мандарину. Рядом
с блюдцем пристроился другой плод, размером с грецкий орех, он по-иному
переживал текущее время - растрескался, - и из трещин вылезали удивительно
длинные тонкие розовые нити какой-то интересной плесени, которой больше
нигде не было, и вот только этот плод ей почему-то полюбился. Над столиком
на полочке, узкой и шаткой, выстроились в ряд бутылки с маслом, и даже
сквозь пыль было видно, что масло это по-прежнему живо, блестит желтым
сочным цветом и время ему ничего не сделало, а может, даже улучшило...
Повсюду валялись огрызки карандашей: были среди них маленькие, такие, что
и пальцами ухватить трудно, но, видно, любимые, потому что так долго и
старательно художник удерживал их в руке... и были другие, небрежно сломанные
в самом начале своего длинного тела, и отброшенные - не понравились... и
они лежали с довольно печальным видом... Стояли многочисленные бутылочки
с тушью, конечно, высохшей, с крошками пигмента на дне, они нежно звенят,
если бутылочку встряхнешь... и еще какие-то скляночки с красивыми фигурными
пробками - стеклянными с матовым шлифом... И все эти вещи составляли единую
картину, которая ждала, требовала художника: вот из нас какой натюрморт! - а
художника все не было...
Я тронул пальцем мохнатую пыль на блюдце. Вымыть, вычистить?..
Зачем?.. Я не мог уже нарушить ход жизни этих вещей, которые когда-то оставил.
И чувствовал непонятную вину перед ними... А дальше стоял большой мольберт,
к нему приколот рисунок - два яблока, графин... и рядом на стуле действительно
примостился графинчик, кривой, пузатый, с мелкими капельками воздуха в
толще зеленоватого стекла...
На стене напротив окна висела одна картина - девочка в красном
и ее кот смотрели на меня. На других стенах было пять или шесть картин.
На одной из них сводчатый подвал, сидят люди, о чем-то говорят, в глубине
открыта дверь, в проеме стоит девушка в белом платье, с зонтиком в руке,
а за ней вечернее небо и силуэт дерева у дороги. На другой картине стоял
странный белый бык с большим одиноким глазом и рогами, направленными вперед,
как у некоторых африканских антилоп. Этот бык ничего не делал, не жевал
траву, не шел куда-то - он просто стоял боком и косил глазом - смотрел на меня...
за ним какие-то холмы и больше ничего. А дальше был снова подвал, но очень
высокий, откуда-то сверху шел свет и спускалась лестница, которая висела
в воздухе, не опираясь ни на что, на ней стоял толстяк со свечой в руке
и, наклонившись, рассматривал что-то внизу. Там, на дне подвала, под слоем
пыли, угадывались две фигуры - мужчины и женщины, они сидели у стола, на
котором тлела керосиновая лампа, были отделены друг от друга темнотой и
погружены в свои мысли... Печальные картины, печальные...
Я стоял посредине комнаты в плену у своей забытой жизни...
Нет, помнил, но представлял себе все не так. А эти вещи точны - они сохранили
пространство, в котором я жил когда-то. Что наше прошлое без своего пространства?
Без него все только в памяти, и с годами неуловимо меняется, выстраивается
заново - ведь меняемся мы. Воспоминания, сны, картины воображения,
мечты, старое и новое - все в нас слитно и спаянно, все сегодня в этой нашей
собственной реальности, где мы свободны, творим, изменяем мир. Парим...
И вдруг оказывается, что есть на земле место, куда обязательно нужно вернуться...
В углу у окна стояло кресло. Я сел. Здесь была лампа...
И действительно, лампа оказалась на столике рядом. Я рискнул включить ее,
она медленно разгорелась тусклым красным светом - Анемподист много не давал.
Когда-то институт питал весь город от своих реакторов, и с тех пор какой-то
маленький работал в развалинах, почти вечный, его достаточно для нескольких
домов.
Я посмотрел в окно. Тогда на улице горел фонарь и светил
прямо в лицо... Вот и он, сгорбился, темен и пуст Сидеть было удобно, но
дуло от окна. Я принес одеяло и устроил теплую нору в этом кресле и вспомнил
свою детскую страсть устраивать везде вот такие теплые и темные потайные
норы - под столами, в разных углах, сидеть в них, выходить к людям и снова
нырять в свою норку. Помнится, я таскал туда еду. И очень важно, чтобы
не дуло в спину. Давно мне не удавалось устроиться так, чтобы не дуло,
а теперь повезло...
И все-таки беспокойство не оставляло меня. Я все время
чувствовал, что кто-то наблюдает за мной, но отгонял эту мысль - никого здесь
нет, никого. В мутных окнах чернота, впереди нет жилья, заброшенный сад,
внизу течет река, за ней на километры простираются леса - пустота и молчание...
И вдруг я увидел два глаза, которые не мигая рассматривали меня из-за стекла.
Казалось, что, кроме глаз, там ничего не было! Один глаз - желтый, круглый
и печальный, он слабо светился, зато другой - зеленый, светился бешеным светом,
как будто в нем горело маленькое пламя. Я подошел и увидел за окном кота.
Он стоял одной лапой на ящике, в котором когда-то выращивали цветы, вторая
его передняя лапа висела в воздухе, а задние лапы были неизвестно на чем - кот
заглядывал в окно, и этих лап я не видел. Вот так, страшно неудобным образом,
он стоял и смотрел на меня. Он был совершенно черным, и потому я не увидел
сразу ничего, кроме глаз, смотрел уверенно, не мигая и не отводя взгляда.
Я начал открывать окно, чтобы впустить его, но он тут же каким-то чудом
повернулся, спрыгнул на балкон и исчез в темноте. Мне показалось, он недовольно
буркнул что-то. Надо было скорей позвать его... Внизу мелькали тени, слышались
шорохи, шла какая-то оживленная возня, в то время как днем все было мертво.
В ванной, в полуразбитой раковине, стояли старые сапоги,
на одном из них сидел большой черный таракан и безуспешно старался смахнуть
со спинки серую пыль и следы известки. Он сделал вид, что не заметил меня.
Я, не подумав, смахнул его в рядом стоящую ванну, он попал в лужу мыльной
воды, бурой от ржавчины, стал барахтаться - и упал в сливное отверстие. На
стене сквозь подтеки проглядывала картина, написанная по известке, - песок,
палящее солнце, какое-то фантастическое дерево в этой пустыне... Пока я
рассматривал пейзаж, таракан вылез из сливного отверстия и побежал вверх
по отвесной стене. Выбравшись на край ванны, он возмущенно оглянулся на
меня: "у нас так не поступают" - и благоразумно скрылся в трещине.
Я лег на кровать, к которой уже успел привыкнуть. Тонкие
стены пропускали звуки, и через некоторое время стали слышны какие-то движения,
шорохи, бормотание, а потом кто-то громко захрапел совсем рядом. Старый
дом жил, и скоро я узнаю, кто эти люди...
С потолка стал спускаться большой серый паук. Он повис
прямо надо мной и долго думал, что же делать, потом быстро полез обратно,
спустился подальше от меня и побежал через всю комнату в угол у окна, где
на желтой бумаге лежало несколько подгнивающих картофелин. Я успел заметить,
что над ними роились маленькие мушки, которые назывались фруктовыми, а
теперь, видно, питались овощами. Неплохая добыча для одинокого пожилого
паука, подумал я, и заснул.
Проснулся я на рассвете от шороха: толстая мышь тащила
через комнату картофелину, лишая паука надежды на сытую жизнь. Я пошевелился.
Мышь бросила картофель и уставилась на меня... Давно нет вивария, а белые
мыши все рождаются. Правда, у этой, белой, одно ухо черное... как у Бима,
о котором говорил Крылов. Пес долгие годы сторожил дом хозяина, в свирепой
схватке одолел двух волков, но умер от ран. Вернулся хозяин, Анемподист,
и захотел поставить памятник своему другу. На высоком холме вырастет гигантская
фигура Бима, отлитая из серебристого металла, и будет задумчиво смотреть
пес в ясные воды реки, текущей по-прежнему с востока на запад, досадное
упущение тех, кто повернул многие реки и оросил пустыни. Ради Бима Анемподист,
главный начальник, устраивает субботники, расчищает площадку перед ЖЭКом,
а его зам Гертруда настаивает на совсем другом памятнике - первому теоретику-кошкисту,
он жил в прошлом веке. Тогда упорно искали виновных в кризисах и разных
неурядицах, а ученый этот в два счета доказал, что все дело во вредоносном
поле, которое излучают черные коты. Наука подтвердила наконец древние догадки,
и стали понятны причины неудач и неурядиц... Что стало с ученым - не знаю,
а вот учение его живет, и труд не пропал, лежит на столе заместителя управдома.
Рыжий зам был уполномоченным по ЛЧК, то есть ведал делом Ликвидации Черных
Котов и, конечно, добивался памятника первому вождю.
Я лежал себе, передо мной проплывали обрывки вчерашних
событий и разговоров, а мышь и не думала уходить, смотрела и смотрела на
меня крохотными любопытными глазками. Ну и толстуха... впрочем, от картошки
действительно пухнешь... Я вспомнил - Крылов говорил о новом вирусе, от него
перестали сбраживаться как надо картофель и прочие продукты, не дают алкоголя,
чем безмерно огорчают соседа Колю... Я заснул, а утром картошки не было,
и мыши, конечно, тоже.
Было совсем светло. Я подошел к окну. Огромный толстый
старик толкал перед собой тележку - на колесах от детской коляски стоял грубо
сколоченный деревянный ящик, в нем две кастрюли с картофельными очистками
и прочими остатками еды. Толстяк двигался в сторону оврага, коляска скрипела
и угрожала развалиться, но не делала этого, и пока у них все шло хорошо.
Удивительная прочность детских колясок всегда восхищала меня: я видел,
как на них везли два, а то и три мешка с картофелем, огромную тяжесть...
Из кустов вышел черный кот и пошел за толстяком. Кот шел не спеша, на расстоянии
нескольких метров - соблюдал дистанцию. Толстяк оглянулся, что-то сказал
и хотел развести руками, но вовремя вспомнил про коляску, схватился покрепче
и поехал вниз, в овраг, с трудом сдерживая тяжесть груза. Кот остановился,
посмотрел ему вслед - и повернул налево, исчез в зарослях. Похоже, это тот
самый кот, который разглядывал меня...
Все еще впереди - началась новая жизнь, неожиданный подарок
судьбы, не жалевшей меня много лет.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]