Тютчев: трагедия или комедия конфуцианской личности?
"Великий мудрец
и провидец".
Типичное название
текста о Тютчеве
В книжке "Тютчевиана", впервые изданной в 1922 году и переизданной в 1999-м - что симптоматично, издательством "Книга и бизнес" - под номером 77 имеют место такие слова: "В мае 1855 года Тютчев писал: "Завтра в час дня я должен приносить эту пресловутую присягу, которую все откладывал до сих пор под разными предлогами. Ах, я готов приносить им всевозможные присяги, но если бы я мог уделить им немного ума, это было бы гораздо для них полезнее" [8, 33].
Из современного примечания следует, что письмо это было писано им в Санкт-Петербурге 21 мая 1855 г. и адресовано супруге - Э.Ф.Тютчевой. А из построчного анализа приведенного фрагмента явствует, что: а) если прежде он тянул елико возможно с одной присягой, то теперь готов давать их самые разные и сколько угодно, и что такой перемене отношения к присяганию должна быть, безусловно, серьезная причина, и б) препятствие, которое не позволяло ему прежде дать присягу, было не формальным, а существенным, более того, будучи преодолено в разовом, эксклюзивном порядке, оно никуда не исчезло, скорее, напротив - перешло из условного в безусловное состояние и стало только более ощутимым. В данном случае: приняв на себя некие обязательства, которые непременно накладывает всякая присяга, Тютчев беспокоится о том, что это не принесет ему никаких ответных прав, точнее, хотя бы одного, но зато какого права: права оказывать влияние на ход событий в стране.
По факту: не нужно заглядывать ни в какие монографии и энциклопедии, достаточно владеть элементарными сведениями из российской истории и биографии Тютчева, чтобы безошибочно определить: человек поступился внутренним согласием с самим собой и пошел на принятие присяги из-за Крымской войны, по поводу неудач России в которой Тютчев обидно и саркастически переживал. Об этом свидетельствует и продолжение письма после приводимых в "Тютчевиане" слов: "Все эти дни мы получали только плохие известия. Во-первых, известие о деле под Севастополем, где у нас выбыло из строя 2500 человек... Потом пришло известие о взятии Керчи...", и далее следует переход к смелому обнажению глубинных причин неудач российского оружия: "Подавление мысли было в течение многих лет руководящим принципом правительства. ...все подвергались этому давлению, всё и все отупели" [6, 210].
Из сопоставления этого разоблачительного пассажа с заявленным прежде желанием воздействовать на ход политических событий можно и нужно предположить, что Тютчев имел к тому моменту некие идеи, которые должны были, будучи реализованы, изменить ситуацию в стране настолько, что означенные неудачи преобразовались бы в успехи (свидетельством чему - уверенность в полезности своих идей, высказанная в письме). Нетрудно и приурочить явление ему таких идей: это промежуток между временем написания цитируемого письма, т.е. маем 1855 г., и мартом 1854 г., когда в письме той же Э.Ф.Тютчевой он, пророча печальный итог тогда еще будущей войны, в частности, для англичан, не обинуясь скандировал: "...Господь в своем правосудии даст этим молодцам урок, которого они заслуживают" [6, 193].
Что есть типичное, увы без ах, русское шапкозакидательство, сопровождавшее вступление России во все ее главные войны и впредь: и с Японией, и в 1-ю и 2-ю мировые. Типичное и для интеллектуала Тютчева, и для "простого русского человека":
Трудно русскому солдату
На кобыле воевать:
Хвост подымет, рот разинет -
Всю Японию видать (2, ч. III, отд. 1).
Разница лишь в том, что интеллектуал уповает на, так сказать, духовную субстанцию, на "Бога", а простой человек - на грубую материю, данную в ее чисто количественном измерении, в главном же - полном отсутствии трезвого взгляда на характер совершающихся событий и соотношение участвующих в них сил - полное же и совпадение. Вряд ли потому случайно, что из четырех перечисленных войн была выиграна только одна, да и то ценой небывалых людских и материальных потерь. Однако интересным в данном случае представляется совсем не это.
Потому что по-настоящему интересно то, что всего через год после забрасывания врага русскими шапками Made in Heaven, 52-летний Тютчев "вдруг" прозревает и, херя всяческую мистификацию, ищет корень русских поражений не в происках "Бога", который вероломно переметнулся на сторону англичан, и даже не в "грехах России", как это принято у христиан, которыми она этого "Бога" прогневила - что было бы логическим развитием исходной мистификации, а в социальной политике и социальной психологии. Конкретно - в зависимости состояния умов подданных российской короны от тяжести этой короны, причем, диагноз его очевиден: о, слишком тяжела ты шапка Мономаха.
Теоретически такой диагноз предполагает три основных типа реакции на него: 1) сбросить эту шапку, надеть другую, мотивируя тем, что другая будет непременно легче сидеть; 2) терпеть тяжесть во что бы то ни стало, мотивируя тем, что так завещали предки и не нам их поправлять, тем, что "Бог терпел и нам велел", наконец, элементарным страхом наказания; 3) реформировать шапку: упростить ее фасон, сократить на ней число цацек, может быть, даже продекларировать, что отныне ее придется примерять прежде, чем надевать.
Похоже, что Тютчев в указанном годичном промежутке выбрал третий вариант (или хитрую комбинацию его со вторым), кроме того, из его слов явствует, что даже дав присягу, он предпочел бы быть не действующим агентом власти, но советником ее, делиться с властью умом, но не участвовать в осуществлении своих задумок, что, тем не менее, при готовности в обмен на внимание раздавать любые присяги, предполагает и непременную ответственность за плоды просвещения властей предержащих
Реализация такой позиции в условиях самодержавия, если подходить к делу прагматически, возможна при единственном условии: когда советчик имеет выход непосредственно на единовластного правителя, минуя любые промежуточные инстанции, способные похоронить или как минимум исказить его замыслы и помыслы. Иными словами, Тютчев претендовал на то, чтобы стать советником императора - ни больше, ни меньше. Исторически такая постановка себя восходит к временам того периода в истории Китая, который вошел в китайскую историографию под названием Чжоу, в особенности же к последним его подразделам, что известны - первый - как Чуньцю (т.е. "Весны и осени") - и второй - как Чжаньго (т.е. "Воюющие царства"), и это соответственно VIII-V и V-III вв. до н.э. То есть, грубо говоря, примерно за две с половиной тысячи лет до Тютчева. В России же опыт советничества на самом высоком уровне до претензий поэта Тютчева имел поэт Державин - и роль его, в назидание потомкам, была скорее потешная, чем утешная, и потому, когда державинские "гэги" надоели Екатерине, она его, по своему обыку, с видимым почетом отставила.
Чего хотел Тютчев - в рамках приведенных высказываний (их вполне достаточно, и далеко выходить за их пределы нет смысла) - от России? Меньшей авторитарности (может быть) и тоталитарности (это точно) и, соответственно, большего либерализма, который нес собою Запад, - именно для того, чтобы этот Запад успешнее бить. Причем, подавление свобод его волновало только в сфере мысли, той сфере, которая была привилегией и без того привилегированного слоя, к которому он сам принадлежал - и, принадлежа, не без оснований полагал, что реализованная привилегия приносит ее носителю больше пользы, чем та, что остается в бессильной потенции.
Исторически вопрос, однако, заключался в том, что импорт в Россию либерализма должен был непременно нести в себе смертельную угрозу привилегиям в том их виде, в каком они лишь совсем недавно, при Екатерине II, утвердились в максимально комфортном для себя виде, т.е. привилегиям сословным. Свободная соревновательность, при всей своей условности, не нуждается, тем не менее, в жестко фиксированных стартовых позициях, тем более - в гарантированном гандикапе для одних и досрочном фальстарте для других. Равные возможности должны были быть хотя бы декларированы: иллюзия прогресса вообще, которую был призван поддерживать в рамках буржуазного либерализма технический прогресс как частность, нуждается в постоянной ротации кадров, способных генерировать новые технологии, а значит и в максимально широком поле, с которого можно собирать урожай этих кадров; обойтись рекрутами из числа одних дворян она ни за что не согласится - ибо сразу будет разоблачена.
Как Тютчев намеревался решить это противоречие, т.е. совместить сословность и демократические свободы, да и представлял ли себе вообще, что такое противоречие неизбежно встанет на повестку дня - мне неизвестно. Вполне возможно, что дворянский интеллигент мыслил себе развитие России на манер диссидентствующей советской интеллигенции: как только радио "Свобода" поборет глушилки, так и счастье. Во всяком случае, стихотворная сентенция о том, что, мол, "в Россию можно только верить" допускает здесь любой исход, кроме, впрочем, любого рационального. Следовательно, не только "вполне", но и более чем возможно.
Поскольку, однако, я не специалист в области иррационального и не способен, например, отличить настоящую веру в Россию от ненастоящей, постольку оставляю эту тему - тем, кто в ней по-настоящему силен, т.е. рясофорным патриотам и их дериватам. В соответствии с темой, заявленной в названии доклада, я совсем о другом.
Поэтому - о названии. Оно не более чем вариация на тему названия статьи крупнейшего советского китаиста В.М.Алексеева "Трагедия конфуцианской личности и мандаринской идеологии в новеллах Ляо Чжая" (1934). Ляо Чжай более известен в России как Пу Сун-лин, а Алексеев - как его конгениальный переводчик, хотя это и далеко не единственное его достоинство. Из множества других я беру за ориентир следующее: Алексеев не только декларировал изоморфность Востока и Запада, но и внутренне ее воплощал. Заодно демонстрируя ее на наглядных примерах, каковыми служат его работы сороковых гг. ХХ в. "Римлянин Гораций и китаец Лу Цзи о поэтическом мастерстве" и "Француз Буало и его китайские современники о поэтическом мастерстве". Эти его работы были в своем роде пионерскими - и, как показало дальнейшее развитие событий, подобных им "комсомольских", не говоря уже о "партийных", так и не появилось, иначе труды российских вестернизаторов, загоняющих Россию в Европу, пугая ее "желтой опасностью", определенно потребовали бы большего умственного обеспечения. А пока это им вполне удается, и русский народ (вкл. так наз. передовую интеллигенцию) берется буквально "на шару".
Задача, которую поставил себе я, заметно проще той, что преследовал Алексеев (не говоря уж о языковом моменте): он работал на согласие, я же скорее на расподобление, он акцентировал сходство, мне же придется - а я в общих чертах представлял себе картину заранее - продемонстрировать различия, точнее - несоответствия. И посему, чтобы не затягивать и так до неприличия разросшуюся преамбулу, перехожу к делу.
В Китае, так уж сообразили китайцы - и, естественно, имели на это полное право, не было философии в европейском смысле слова, а была система знаний, и даже без соответствующего "философии" китайского слова, об устройстве мира, которое проецируется на устройство государства, которое, в свою очередь, проецируется на устройство человека. Поэтому все главнейшие китайские мировоззренческие трактаты - это трактования управления государством в связи с воздействием космоса и в зависимости от свойств человека, который этим управлением занимается. Универсалия, которая связывает (если эта связь есть!) воедино всех протагонистов процесса именовалась "дао", а динамику процессу, как считалось, обеспечивает двоица инь-ян - мужского и женского начал, пронизывающих собою абсолютно все, кроме собственно дао, единого и делимого только в истоке космогенеза.
Человек мыслился как посредник между землей, главным представителем инь, и небом, олицетворявшим ян, так сказать, "в силах". Поскольку дао было невидимо и принципиально неопредмечиваемо, постольку определение наличия или отсутствия его в человеке отдавалось на откуп мудрецам, которые непременно должны были быть или действующими государями и государственными мужами - или теми и другими в потенции. Вариант, при котором мудрец мог быть эскапистом, даже не рассматривался - нигде, кроме как у самых экстремальных даосов. Нормальным для мудреца почиталось служить просвещенному государю, а для просвещенного государя - обладать таким знанием людей (что было равносильно познанию дао), которое позволило бы ему выявить мудрецов, окружить себя ими и, с толком распределив между ними обязанности, самому править путем недеяния: например, бряцать на лютне что-нибудь благотворное, периодически отрываясь от этого занятия, чтобы урезонить войной какое-нибудь свернувшее с верного дао-пути царство. Простая агрессия без такого урезонивания при этом, естественно, не котировалась, хотя, конечно, имела свои места. Что, опять же, осуждалось трактатами и служило, с их точки зрения, предзнаменованием падения самого агрессора.
Речь здесь, безусловно, идет о трактатах конфуцианской традиции, к которой - если подходить априори, с расхожей (см. эпиграф) точки зрения - имеется более всего оснований отнести Федора Ивановича Тютчева: он тебе и поэт, он тебе и философ, и какой ни есть семьянин, и разом служилый человек. И соответственно, если уж сравнивать его с кем-либо, то с цзюньцзы, с "благородным мужем" - как идеальным воплощением конфуцианского проекта: тянет-потянет - или не вытянет? Причем, еще раз подчеркну, в основном на материале приведенных тютчевских речений, которые, уж так я считаю, абсолютно репрезентативны.
Однако именно поэтому - потому что репрезентативны, т.е. за ними стоит более объемный контекст - есть существенный смысл пойти максимально широким путем, который задает такой трактат, как "Люйши Чуньцю" (III в. до н.э.), или - в принятом русском переводе - "Весны и осени Люй Бувэя". Он традиционно относится к жанру философской эклектики, и хотя числится по ведомству конфуцианской классики, представляет взгляды и других главных течений древней китайской мысли - моизма, легизма и даосизма. Тем самым поверка окажется чуть более если не объективной, то объективистской. Итак - беремся за рога.
"Цзиньский Пин-гун обратился к Ци Хуанъяну с таким вопросом: "Кого бы мне назначить на незанятую должность правителя Наньяна?" Ци Хуанъян отвечал: "Предлагаю Се Ху". Пин-гун спросил: "Но разве Се Ху вам не враг?" И услышал в ответ: "Вы ведь спрашивали, кого назначить, а не кто мне враг" [3, 78].
Что следует из этой истории? Что настоящий советник государя преследует не свои корыстные интересы, а интересы государства, т.е. что он беспристрастен. Это первое. Второе - что он способен мгновенно отождествлять эти интересы с конкретными личностями, т.е. что он знает людей. И третье - что реализация его знания нуждается в соответствующем государе. Финал истории: "Пин-гун сказал: "Чудесно!" Затем он назначил Се Ху, и все государственные мужи остались довольны".
Комментарий: Ясно, что только сочетание всех трех качеств, позволяет быть советам мудреца действенными. Вероятно, не должно быть сомнений в бескорыстности и государственничестве Тютчева. Как и нет сомнений в нежелании Николая I руководствоваться чьими бы то ни было рекомендациями и есть сомнения в способности Александра II быть последовательным в проведении таких рекомендаций в жизнь. Но что совершенно очевидно - это то, что Тютчев, будучи десятилетиями оторван от России и пребывая в германском захолустье в должности чего-то вроде "младшего помощника дипломатического дворника", не мог знать русских людей. Тем более тех людей, которые активно предлагали себя власти в качестве "новых", т.е. разночинцев - и которые, будучи ею, по большому счету, отвергнуты, ушли затем в оппозицию к ней. Читаем у Василия Розанова: "Конечно, не использовать такую кипучую энергию, как у Чернышевского, для государственного строительства, было преступлением, граничащим со злодеянием" [5, 31]. Тютчев, который отождествлял самодержавие с православием и наоборот, а революцию - с безбожным и загибающимся Западом, коему Россия противостоит как нерушимая христианская твердыня, в "чернышевских" был способен - нет ровно никаких оснований предполагать иное - усмотреть лишь покушение на священные устои. И реально мог ориентироваться только на горстку известных ему аристократов, ценителей его салонного остроумия, - никак не более. То есть, он "не проходит" еще и по первому пункту; кроме того, как заметку на будущее, оставим вот это: вопреки его уверениям и заверениям, Запад преемственно остался, а самодержавно-православная Россия - рухнула.
Далее, как продолжение подтемы. В "Люйши Чуньцю" утверждается, что "лучше быть глупым и справедливым, чем умным и пристрастным" [3, 77]. Предположим, глупым Тютчев не был, зато пристрастным - однозначно, вплоть до приписывания своих пристрастий персоне так наз. "Бога", и следовательно, никак не мог быть справедливым - т.е. не обладал качеством, которое "Люйши Чуньцю" прямо называет важнейшим для правителя. Естественно, правителя, государство которого пребывает в гармонии и крепко стоит на ногах, а не катится к закату.
К несчастью для Тютчева, тема объективности и беспристрастности является одной из ведущих в "Люйши Чуньцю". И не только, скажем, в картинном изводе, но и сентенциозно, типа: "когда ухо слышит лишь то, что ему ненавистно, это хуже, чем ничего не слышать" и "когда глаз видит лишь то, что ему ненавистно, это хуже, чем ничего не видеть" [3, 82]. Что напрямую соотносится с манифестацией объективности - искренностью, причем, не догматической, но строго с учетом обычной ситуации, когда правитель не способен выслушивать прямые высказывания, и истину до его сведения нужно доводить всякими косвенными - вплоть до исторических анекдотов - способами. Однако ничуть при этом от самой объективной истины не уклоняясь. А тех, кто уклоняется, трактат уподобляет стрелкам из лука, которые, когда мажут, стремятся не совершенствоваться в мастерстве, а бегут поправлять мишень. Или - исходя из того, что объективность ситуативна - сравнивает с человеком, который, плывя в лодке, чего-то там нужное уронил за борт, затем сделал зарубку на борту в том месте, где уронил, разделся и полез в воду именно там, где сделал зарубку - не соображая, что лодку за это время успело подвинуть силой течения.
Опять же нет никаких признаков того, что в своих политических прожектах Тютчев сообразовывался с наличием течения. Ибо если бы сообразовывался, то был бы куда осмотрительнее в своих прогнозах - и касательно судеб Запада, и касательно богоносности русского народа, и совсем краткосрочных - относительно как имени будущего победителя в Крымской войне, так и того, благодаря чему он одержит победу (в "Люйши Чуньцю" по этому поводу указывается, что победа заключается в нас, а поражение - в противнике, т.е. она следствие, прежде всего, знания противника [3, 142]). Но Тютчев упорно ориентировался на свои зарубки - и потому каждый раз нырял впустую. Говоря косвенно: с одной, стороны нельзя не сказать, но с другой, нельзя и не признаться, а говоря прямо: нам такие, с пазвалэния сказать, савэтчики нэ нужны. Это, кстати, отлично понял даже Николай I, которому Тютчев адресовал свою аналитическую записку "Россия и революция", и который, одобрив ее, так сказать, теоретическое содержание, категорически отверг возможность какого-либо практического ее применения [7, 463].
Итожа. Пунктов, по которым можно было бы бесплодотворно сопоставлять Тютчева с образом правителя и, прежде всего, его советника в "Люйши Чуньцю" - более чем достаточно. Чего стоит такой хотя бы момент, как соответствие имен, обозначаемым им предметам и явлениям, и исправление этих имен, являющееся одной из основных обязанностей государственного мужа. Не говоря уж о самых общих обязанностях - вроде той, что овладение правителем Поднебесной невозможно без овладения собой. Но имена - это опять история о зарубках, а овладение собой исключено без предельно реалистичной оценки своих способностей, т.е. Тютчеву здесь опять нечего делать. (Хороший пример такой самооценки находим у М.Л.Гаспарова: "Я знаю, что если меня поставить президентом, то я с лучшими намерениями наделаю много фантастических глупостей" [1, 84]). Поэтому я ограничусь еще одним, и последним, извлечением из "Люйши Чуньцю": "Единственное, чем мудрый превосходит обычного человека, - это предвидение" [3, 354]. Получается чрезвычайно обидный для Тютчева, но зато абсолютно реалистичный вывод: как политический мыслитель он ничем не отличался от "пикейных жилетов" своей эпохи, и потому правильно поступили тогдашние правители, что не воспользовались даже "немногим", к чему Тютчев так стремился, его умом: вышла бы одна только комедия. Что, собственно, и является ответом на поставленный заголовком доклада вопрос - впрочем, с существенным коррективом: конечно, не конфуцианской, а глубоко христианской личности.
Торжественный финал. За нами, однако, остается священное право предполагать, что, в согласии со своим наказом "молчать, скрываться и таить", Тютчев стойко не предал огласке ни одну из своих заветных мыслей, которые, нет сомнений, много "глубже" тех, что были им высказаны. И до которых нам, недостойным, когда еще только предстоит дойти, т.е. понятно, никогда. Однако поскольку я, как и предупреждал, не принадлежу к числу людей, привечаемых в высокой сфере иррациональных мистификаций, то и оставляю разработку этой вечностной и бесконечностной темы ее знатокам и умельцам. А как подножный материал для таковых осмелюсь предложить следующее. В день последних выборов в Госдуму, когда стало ясно, что провал капэрээфников неизбежен, их примадон Зюганов вышел на красное крыльцо и объявил во всеуслышание, имея в виду понятно кого: "Уверен, бог их за все накажет!" [4, 4]. Отсюда перспективный слоган: Зюганов - это Тютчев сегодня! - со всеми вытекающими из него последствиями. Конец предложения.
Использованная литература
Гаспаров М.Л. Записи и выписки. М., 2001.
Князев В. Жизнь молодой деревни: Частушки-коротушки СПб. губернии. СПб, 1913.
Люйши Чуньцю. Пер. с кит. Г.А.Ткаченко. М., 2001.
Независимая газета, 2003, 9 дек.
Розанов В.В.Уединенное. М., 1990.
Тютчев Ф.Лирика. Письма. Л., 1985.
Тютчев Ф. Полное собрание сочинений в стихах и прозе. М., 2000.
Тютчевиана: Экспромты, афоризмы и остроты Ф.И.Тютчева. М., 1999.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
