Нынешний срез русской письменной культуры - это ряд параметров, относительно которых есть две стратегии оценки. Первая - эмотивная, материал для подпитки которой черпается из прошлого - либо советского, либо досоветского, либо из комбинации их обоих, а объединяет их все страдание по литературоцентризму, который был да сплыл, но который непременно нужно "возродить". Вторая стратегия - прагматическая, использующая настоящую политико-экономическую ситуацию для обкатки таких издательских технологий, которые исходят из смерти литературоцентризма как данности и ориентируются на дифференцированное обслуживание интересов читательской аудитории. Первые относятся ко вторым как к предавшим (высокое звание литературы) и продавшимся (духу коммерции), вторые воспринимают первых как отживающих свой век консерваторов и аберрантов-анахроников, либо вообще не способных быть лабильными, либо не умеющих свою латентную лабильность легализовать.
Это в частном, внутрироссийском плане. В более общем плане, который безразличен к частностям (вроде внутрироссийских), допуская любые различия в цветности при, главное, сохранении контуров рисунка, "безвременная кончина" литературоцентризма есть следствие перехода мировой культуры от направленного, линейного, визуального типа слагания и репрезентации себя самое к блуждающему, объемному, аудийному, от "галактики Гутенберга" к "новой электрической галактике". О чем еще 40 лет назад предупреждал Маршалл Маклюэн [11, 12] - и, как показывает крестовый поход событий, не сильно ошибался. Не уверен, правда, что его увлекала именно такая перспектива: перехода от, скажем, описания Бородинского сражения пером по бумаге к "стрелялкам" "мышкой" на экране дисплея, т.е. категорического понижения статуса жанра - от эпики до игротеки. Хотя - как перспектива - ему не могло не понравиться вот это: преодоление пассивности восприятия, замена пассива хоть каким, но интерактивом. И смущаться понижением статусности он совсем не был обязан, вполне обосновываемо предполагая: поначалу, естественно, "стрелялки", зато потом, глядишь, и "попадалки" - и, отнюдь не исключено, еще какие, т.е. может быть даже и не косвенные, а вполне тебе прямые.
Задержимся, однако, в рамках внутрироссийского масштаба явления с его намеченной оппозицией страстей и делячества. Ясно, что, исключая случаи оппортунизма и случек взаимных оппортунистов между собой (всегда бесплодных), эти подходы не столько непримиримы, сколько принципиально несводимы друг к другу - просто потому что в разные стороны направлены их временные векторы. С точки зрения абстрактной мировой культуры это, может быть, даже и интересно: мол, а что из этого выйдет? Точки зрения, кстати, чисто потребительской - чтобы потом воспользоваться результатом, элементарно - помародерствовать. Что, впрочем, не заключает в себе ничего экстраординарного: мародерством сначала на полях греко-римской, а затем и индийской, китайской, африканской и т.д. культур поставила себя на ноги, например, нынешняя европейская культура.
Совсем не то получится, если мы взглянем на ситуацию с точки зрения не мировой, а чисто русской, т.е. национальной. Национальная культура - постольку, поскольку она мыслит себя в категории долженствования, поскольку, то есть, она глядит длить себя, обязана включать в себя и охранительные механизмы. При этом очевидно, что чем ближе они располагаются к ее периферии, иначе - к ее границам с другими культурами, тем слабее они способны выполнять возложенную на них функцию. И наоборот - чем ближе они к ее порождающему стержню, тем они функционально действеннее. Идеальный случай - когда охранительные, защитные механизмы заложены прямо в порождающую модель культуры, т.е. когда нет необходимости в построении редутов для ее охраны и выдвижения загранотрядов, чтобы воспрепятствовать воздействию культуры иностранной. В этом и только в этом случае возможен свободный равноценный обмен такой национальной культуры с культурами инонациональными без опасности для ее идентичности. Правда, такую ситуацию трудновато представить даже на теоретическом уровне, не говоря уж о том, чтобы осуществить ее практически. Влияния не есть результат прикрепления "отстающей" культуры к культуре "хорошо успевающей": во-первых, нет арбитра, который бы определял, кто здесь ходит в передовиках, а кто наоборот, и соответственно, делал оргвыводы, во-вторых, свобода обмена оказывается тем более свободной, чем более односторонний характер имеет такое влияние. Ясно, что в этом случае приходится говорить уже не об обмене, а о доминировании - именно оно является мечтой всех националистов, различающихся чисто векторно: одни хотят доминировать центробежно, от забора до беспредела, для других достаточно и центростремительного доминирования - естественно, с резко очерченной периферией, чтобы строго пресекать вылазки инокультурных бандформирований.
Нынешняя ситуация с русской культурой, когда, после развала СССР, перед нею был поставлен ряд задач, сводимых в основном к двум: 1) расквитаться с культурой советской и, как это сформулировалось, "возродиться", и
2) преодолеть разрыв с культурой западной и стать ее равноправной составною частью, имеет ясные исторические и, в частности, историко-литературные обертоны. Я не собираюсь рассматривать их все - нет пространства и времени, остановлюсь только на одном, но зато на примере двух литераторов. Это будет уже помянутый литературоцентризм, а литераторами окажутся Ф.И.Тютчев и И.С.Тургенев.
Коротко и квазиобразно говоря, здесь имеет место столкновение культуртрегерства и, так сказать, культур-триггерства. То есть, с одной стороны, возрождение русской культуры досоветского периода влечет за собою лобовое столкновение как раз с литературоцентризмом и его известным репрезентантом Толстоевским, вновь поднимая проблему учительства текстом, которая, между прочим, осложняется для упражняющихся в этом жанре (т.е. в "возрождении") тем, что учителями Толстой и Достоевский были, прежде всего, для в своей массе оппозиционной к самодержавию интеллигенции, в то время как "возрождение русской культуры", будучи составною частью "возрождения России" вообще, требует, в первую очередь, безусловного пиетета по отношению к самодержавию (иначе Николаю II придется делиться святостью с Лениным). С другой стороны, встраивание России в западную модель культуры обязывает ее похерить разом и самодержавие и литературоцентризм, оставив литературу наедине с рынком, а бывшего пророка - не с "Богом" или хотя бы его "помазанником", а с менеджером.
Ясное дело, что копаться в этом абсурде нет никакого смысла, хотя и, безусловно, есть резон - для тех, кто в рыночных условиях занят торговлей так называемой духовностью. Лично меня, как теоретическая проблема, интересует здесь совсем другое: что останется в русской культуре в результате смены парадигм от прежних времен и - можно ли хоть как-то воздействовать на этот процесс, имея в виду движение его в ту сторону, которая охарактеризует в данном случае не только мой интерес к процессу, но и заинтересованность в нем.
Смена культурных парадигм - не волюнтаристская затея, ее объективный смысл в выборе социумом того типа информации и способа ее распространения, который наиболее оптимален для его функционирования на некоем "данном этапе". Так, о литературоцентризме сословного общества эпохи самодержавия мы можем говорить, естественно, игнорируя при этом порядка 80% населения России, для которых не было не только писаной литературы, но у которых отсутствовала даже элементарная грамотность. Литература являлась тогда важнейшей составной частью одной из тех "двух культур", которые, согласно В.И.Ленину, формовали самодержавную Россию. В классовом и далее как бы бесклассовом, социалистическом обществе, с его установкой на тотальное просвещение, имела место экспансия уже имевшегося литературоцентризма (что вело к одной и более-менее однородной культуре), достигшая своего предела в эпоху перестройки с ее миллионными тиражами литературных журналов - и не без того чтобы на этих тиражах и захлебнувшаяся: просто потому, что достигла предела. Очевидно, что ни в какое ближайшее время возврата к ней не суждено.
Более того - в повестке дня опасность, что полноформатное чтение русской классической литературы скоро станет уделом горстки профессионалов, которые в условиях рынка и остаточной господдержки законно зарабатывают ею себе на пропитание. Сразу оговорю: сказав "опасность", я не имею в виду, что мне страшно, а фиксирую текущее состояние дел - и только. И в рамках этой фиксации задаюсь абсолютно естественным вопросом: а что, собственно, говоря, потеряет русский народ (или - "россияне") оттого, что русская литературная классика окончательно уйдет на периферию общественных интересов? И стоит ли она вообще того, чтобы о ней помнили - по сути, а не только в минуты политических спекуляций на национальной гордости? С одной стороны, мы имеем (еще помним) - "писатель, если только он //Волна, а океан - Россия, и т.д.", с другой - общество, которое покорно голосует на выборах за специально к этим выборам создаваемые партии и которое наилучшим образом характеризует следующий факт: радиостанция "Эхо Москвы" провела после выборов опрос на тему "Кто лучше всех проявил себя во время предвыборных дебатов?" И твердое большинство опрошенных ответило: "Единая Россия" - при том, что именно "Единая Россия", единственная из партий, в дебатах не участвовала вообще, кстати, объявив об этом во всеуслышание и мотивировав тем, что ей западло вступать в общение со всякими там. (С прицелом на будущее стоит заметить, что в данном случае "Единая Россия" воспользовалась стратегией православной церкви, которая всегда уходит от прямой полемики - ровно с той же мотивировкой, непременно, однако, сдобренной византийским елеем).
Именно поэтому я полагаю, что такой вопрос - "на кой ляд нам литературная классика?"- вполне правомерен, более того, у него есть совершенно определенное продолжение: какова мера ответственности самой литературы за такое состояние общества и, если эту меру можно определить, дифференцировав тем самым ее, литературу на "ответственную" и "безответственную", то: что нужно сохранить из этой классики, за что в ней есть смысл бороться, а с чем не только можно, но и нужно расстаться? Мой критерий здесь будет ментально прост, но художественно, по-видимому, невкусен: я буду позиционировать со знаком "плюс" все то, что способствует прочищению мозгов, а со знаком "минус" - все, что ведет к их запудриванию. Вполне, специально отмечу, отдавая себе отчет в том, что есть и иные мнения по этому поводу и очень даже функциональные: например, что масса не просто нуждается в мифах и химерах, но только язык мифа и способна адекватно воспринимать. Реагирую в рабочем порядке, т.е. на ходу: если это так, то либо нет оснований говорить о "классической", т.е. образцовой русской литературе в принципе, либо есть все основания говорить о том, что, например, Донцова и Бушков - достойные продолжатели традиций Толстого и Достоевского и, значит, готовые кандидаты в классики.
И перехожу, наконец, к Тютчеву и Тургеневу. Почему выбраны именно они? Во-первых, потому что оба на букву "Т", во-вторых, поскольку родились хоть в разные годы, но в один день, в-третьих, ибо оба, и тут они особняки среди крупных русских литературных имен, не просто визитировали Запад, Европу, но провели там десятки лет, т.е. могли (на личном опыте) судить об оппозиции Россия - Европа и ее коннотациях как никто другой. В том числе и о самой острой, что существенно важно для прояснения их умственных способностей, из коннотаций - революции, которая в то время отождествлялась с Европой, с Западом. В предельно общем плане здесь важно даже не отношение, а наличие понимания того, что резкие общественные сдвиги - не аномалия и тем более не нонсенс, а время от времени свойственный движению общества момент, фиксирующий элементарную невозможность решения накопившихся проблем иным, более приятным и рутинным способом.
Итак, к конкретике - читаем Ф.И.Тютчева. И для начала узнаем, что он за, так сказать, историософ. В письме-статье под названием "Россия и Германия" (1844) он пишет, предварительно отметя - подобно православной церкви и "Единой России" - даже тень возможности полемики с "жалким памфлетом" г-на де Кюстина: "Апология России!.. Боже мой, эту задачу взял на себя Мастер, который выше всех нас, и, на мой взгляд, до сих пор Он с ней весьма успешно справлялся" и сразу вослед: "Подлинная защитница - История, которая вот уже три века неизменно решает в пользу России все испытания..." [10, 377].
Что получается? Получается, что Тютчев отождествив историю с произволом так называемого "Бога", далее, уже по своему произволу, приписывает "Богу" особое благоволение к России, но - опять же без указания причин - ограничивает время этого благоволения тремя веками, видимо, смею предположить я, исходя из того, что сразу за ними явится неудобное Смутное время, да еще и с поляками, а там и вовсе пойдут валом татаро-монголы, относительно нашествия которых придется допускать, что "Бог" либо капризничал, либо, о ужас!, ошибался, что, конечно, совершенно недопустимо. Особенно показательным в этом смысле оказывается продолжение сюжета. Когда запахло Крымской войной, Тютчев решил разобраться с нею, прибегнув все к тому же главному аргументу - "Богу", и определил "Ему" задачей примерно покарать врагов России [9, 193]. А когда "Бог" почему-то не внял тютчевскому посылу, тот резко сменил координаты мотивировки: как бы забыл про "Бога" и его трехсотлетний протекционизм и как бы вспомнил о социальной политике и психологии, конкретно - о подавлявшейся при Николае I "свободе слова" [9, 210]. То есть, говоря современным языком, сменил имидж клерикала-патриота на имидж либерала-правозащитника. Подчеркну: без малейших следов умственного и морального напряга.
Далее в том же тексте, уже изрядно вкусивший дипломатической службы Тютчев берется характеризовать отношения России и Германии в рамках откровенно сентиментальной риторики как "непритворное душевное согласие" [10, 378], что в политическом смысле может восприниматься либо как инфантильная благоглупость, либо как чересчур уж ловкая попытка навести разовую тень на многоразовый плетень. Более того, он утверждает: "Для того, кто живет на почве реальности, а не в мире фраз, очевидно, что такая политика - самая подлинная, законная и естественная для Германии" [10, 378]. Напомню, кстати, что эта помесь мистификации с сентиментальщиной предлагается редактору одной из самых влиятельных немецких газет. Ему же он адресует следующий пассаж о роли России в Европе. Она, оказывается, в том, чтобы "раз и навсегда утвердить торжество права исторической справедливости над революционным процессом" [10, 383]. Почему? Потому что "право, историческая справедливость выражают ее сущность, ее призвание, ее будущность". И апофеозис: "Только слепое невежество, добровольно отворачивающееся от света, может не признавать эту великую истину" [10, 383].
Когда нет аргументов, основанных на фактах, нет, соответственно, умения аргументированно экстраполировать эти факты, а заодно нет интуиции, которая есть не что иное как умение мгновенно превращать факты в аргументы, тогда фактами служат угрозы, а аргументами - инвективы. Вот они: "Она (Россия. - А.М.) и впредь сумеет помешать любителям политических опытов отторгнуть или увести в сторону от живого центра единства целые народы" - плюс ритуальная за это "бессмертная честь и хвала Государю" [10, 383]. Который всего годы спустя окажется у Тютчева уже смертно ответственным за крымский позор.
Тот же уровень, так сказать, аргументации и мотивировок находим в тексте, поименованном просто "Записка" и помеченном 1844-45 гг. Почему Европа погрязла в расколах, ересях и неверии? А потому что "тут не что иное, как десница Божия, незримо управляющая всем происходящим в мире" [10, 391]. А в чем преимущество перед нею истинно христианского Востока? А в том, что "Православный Восток... по природе своей един и тесно соединен во всех своих частях, живет своей собственной жизнью, самостийной (!) и нерушимой (!!). ...он вечно (!!!) един и неделим". Из этого недетского лепета следует достойный его вывод: "При нынешнем состоянии умов в Европе общественное мнение, со всей внешней разноголосицей и независимостью, в глубине души ("душа мнения" - концепт, достойный не просто инженера, но инженера глубин человеческих душ. - А.М.) только и ждет, чтобы покориться авторитету" [10, 397], т.е., понятно, авторитету того, что санкционированный свыше автор обозначил как "Восточная Церковь есть Православная империя" [10, 396]. Это ничуть не слабее проектов многодумного дьякона Кураева (для которого там, где нет православия, там и целина) распространить свет Московской патриархии на темный Китай.
Программный текст Тютчева "Россия и революция" (1848), писанный специально для Николая I, начинается с программного же заявления: "В Европе давно уже существуют только две действительные силы: Россия и Революция. Обе эти силы теперь стоят друг перед другом и, быть может, завтра вступят в поединок. Между ними невозможны никакие договоренности, никакие соглашения. Существование одной означает смерть другой" [10, 399]. А заканчивается поразительно точным предсказанием: "Тысячелетние (?) предчувствия не обманывают. Россия, держава веры, не оскудеет верой в решительную минуту. Она не убоится величия своих судеб и не отступит перед своим призванием. А когда еще это призвание было столь явным и очевидным? Можно сказать, что Господь начертал его огненными письменами на Небесах, затянутых черными тучами" [10, 409]. И далее опять пророчит окончательное крушение Запада и столь же окончательное утверждение на его руинах "Восточной Церкви", она же "Православная империя". Относительно этого, и с политической, и с исторической точки зрения навязчивого делириума, Тютчев строго указывает: "Я говорю с глубокой убежденностью" - окончательно прописывая себя по ведомству тех людей, у которых глубокая убежденность заменяет разум и которые всегда привечаемы в известного рода медицинских учреждениях. Теперь, например, эта публика, но в ее нынешнем изводе, просто обязана объяснять благоприятную для России мировую конъюнктуру цен на нефть исключительно "промышлением Божьим" и усматривать ее великое будущее в картине всемирного распространения православия в обмен на эту самую нефть.
Перехожу к И.С.Тургеневу.
В своем определенно комплиментарном, а потому малодостоверном очерке о стихотворениях Тютчева, Тургенев, наряду с фундированными похвалами в адрес Федора Ивановича, допускает и совершенно произвольные - вроде этой, впрочем, чрезвычайно уместной: "Ум его, - говорит он, - бесспорно (курсив мой. - А.М.), проник во все глубины современных вопросов истории" [8, 11, 167].
После такого заявления вполне логично было бы ожидать от Тургенева столь же глубокой историософии, какую демонстрирует Тютчев, т.е. сверху "Бог", под ним Россия, под Россией - все остальное, под остальным подразумеваем косную материю, которую Россия, направляемая "Богом" (или скорее наоборот), призвана одухотворить, т.е. покорить. И, например, программный текст Тургенева "Гамлет и Дон Кихот" (1860) как будто позволяет подверстать писателя к, так сказать, тютчевщине. Вот его тезис: "В донкихотстве нам следовало бы признать высокое начало самопожертвования, только схваченное с комической стороны" [8, 11, 169]. В то время как текст романа свидетельствует о куда более обыденном: постоянном жертвовании Дон Кихотом другими - при отсутствии у него самого инстинкта самосохранения, вовсю поощряемого автором. Если это и комизм, то весьма специфического рода. Не говоря уж о том, что уродовать сельский инвентарь и губить зазря сельскую же живность - подвиги как раз самого невысокого пошиба. Далее: "...что выражает собою Дон Кихот? Веру прежде всего; веру в нечто вечное, незыблемое, в истину..." [8, 11, 170]. Вообще "вера в нечто" - идеальный плацдарм для манипуляций, поскольку под это "нечто" можно при желании подставлять все что угодно, хоть "добро" и "красоту", хоть МММ и мельницы (и тогда Леня Голубков и Дон Кихот окажутся братьями), хоть СПС или КПРФ; вопрос только в конкретном спросе на это самое "вечное" и "незыблемое". И, наконец, финальный пассаж, схема, выдвинутая Тургеневым, согласно которой "Дон Кихоты находят - Гамлеты разрабатывают". [8, 11, 185]. Именно так и строятся религии: вдохновенная "находка" - по наводке со стороны (непременно объявляемой затем "священной") фикции, затем разработка фикции до состояния кодекса (здесь и происходит ее межевание на православия-католицизмы, шиизмы-суннизмы, махаяны-хинаяны и т.п.), далее - использование полученной религии по назначению, относительно которого удачно выразился в своем донесении Александру Христофоровичу Бенкендорфу его агент, жандармский полковник Иван Петрович Бибиков, имея в виду, понятно, атеистическую шушеру, т.е. всяких там охальников и хохотальников - что они, мол, "нападают с опасным и вероломным оружием насмешки на святость религии, этой узды, необходимой для всех народов, а особенно - для русских" [1, 607]. Вспомним тургеневскую схему: нетрудно догадаться, какая задача встает перед Гамлетом после того, как Дон Кихот передаст ему чертежи "этой узды".
Далее. Числивший себя "западником" Тургенев так аргументировал закономерность начала процесса вестернизации России: "...были втолкнуты в семью европейских народов" Петром I, потому что "должны были" - и, чувствуя логическую невнятицу, тут же спешил оговориться: "с чем господа славянофилы, конечно, не согласятся" [8, 10, 294]. К сожалению для Тургенева с таким "аргументом" не имеет права согласиться никто, кроме тех его единомышленников, которые как раз менее всего позволяют себе мыслить. И тут они с Тютчевым демонстрируют такой уровень заочной полемики, какой абсолютно равноценен арифметическим операциям с нулями: хочешь сей, хочешь куй, все равно получишь нуль.
В другом месте Тургенев, однако, совершенно справедливо замечает: "Известно, что глумящийся человек часто сам хорошенько не дает себе отчета, над чем трунит и иронизирует", резюмируя: "хохот невежества противен" [8, 10, 304]. Этим я хочу сказать, что речь, безусловно, не о том, чтобы посмеяться - вежественно или невежественно, без разницы - над Тютчевым или Тургеневым, а о том, что приспел (если не припек!) момент разобраться в их (и их коллег-"классиков") наследии на предмет: что из них мы берем на пароход современности, потому что, в отличие от времен футуристов-волюнтаристов, нынешний пароход, если не озаботиться его грузом, сделает это сам - и, нет сомнений, с непременным классическим же исходом: обращением интеллигенции, postfactum и помимо фактов, к своему излюбленному занятию - оплакиванию безвозвратно утерянного и поиску виновных вне себя.
Близясь к финалу. В заметке "По поводу "Отцов и детей" у Тургенева имеется одно весьма дельное замечание: "Ничто так не освобождает человека, как знание..." и далее: "Может ли человек "схватывать", "уловлять" то, что окружает, если он связан внутри себя?" [8, 10, 355]. С ним корреспондирует, на первый взгляд, совершенно ему постороннее - из рецензии на аксаковские "Записки ружейного охотника", где Тургенев вспоминает слова одного своего старого знакомца Татаринова: "Стрелки, - говаривал он, - разделяются на три класса: бывают между ними áхалы, пýкалы и шлéпалы. Ахалы только ахают, когда вскакивает дичь; пукалы стреляют и не попадают; шлепалы стреляют и попадают. Из пукалы еще может выйти шлепал; из ахалы - никогда" [8, 11, 152]. Поэтому мое предложение - не торопиться ахать, когда я начну оглашать то, к чему, собственно, и вел свое повествование.
Начинаю, но издалека - не столько пространственно, сколько временнó: жил в Китае две с половиной тысячи лет назад такой человек Конфуций. Который, кстати и между прочим, говорил, что в рассуждения о духах не вступает. Зато он много рассуждал о должном и недолжном - естественно, исходя из того, что кругом было много недолжного. Руководствовался Конфуций при этом вполне определенными критериями, о которых здесь не место распространяться [об этом см., например, в: 2, 3, 4, 5, 6, 7], пользуясь которыми отобрал из предшествующей ему литературы, уже в известной степени дифференцированной, энное количество текстов, которые соответствуют этим критериям - а остальные похерил, чтобы не захламляли сознание.
Перехожу к непосредственной современности: аналогичную операцию, полагаю я, надо проделать и с так называемой "классической русской литературой" - руководствуясь теми, например, критериями, которые я предложил: умственной опрятностью и вниманием к фактам (если кто-нибудь найдет более основательные - я буду только рад). Например, я не вижу никаких разумных причин для издания и переиздания тютчевских статей и писем - очевидно, что они совершеннейшая макулатура, в какой бы перл творения не возводили их комментаторы-аллилуйщики: от этого их ничтожность выглядит лишь назойливее. В конечном счете, эти статейки только позорят очень хорошего местами поэта. Из его стихотворений стоит оставить штук тридцать (максимум - тридцать одно)1, прочие, по сходным причинам, отправить в схожее место. Сложнее ситуация с Тургеневым: он куда более осмотрителен сравнительно с Тютчевым и потому заметно более прозорлив, чем он. Если Тютчев утверждал, что Россия будет вечным православным душителем европейской революции - и угодил пальцем в "нечто", то Тургенев устами своего героя, "человека в серых очках", с которым он вел диалоги в 1848 г., практически верно предсказал будущую судьбу социализма, а именно: "В настоящее время социализм требует творческой силы. Он пойдет за ней к итальянцам, к немцам... к вам, пожалуй", т.е. - в Россию [8, 10, 369]. Тем не менее, мне представляется, что "Записки охотника" плюс "Отцы и дети" станут вполне репрезентативным и внятным вариантом Тургенева на будущее. То есть, за них можно и нужно бороться.
На фоне ситуации с массовой утерей интереса к русской классике абсолютно нерелевантными ей выглядят такие акции, как уже идущее 100-томное полное собрание сочинений Л.Н.Толстого или планирующееся к изданию полное собрание сочинений А.П.Сумарокова. Насущно совсем другое: ставший результатом жесткого отбора совершенно определенный корпус текстов русской и советской классики - с преподаванием и требованием их знания в полном объеме и с параллельно организованным на государственном уровне преследованием издания всяких разных трехстраничных изложений и "золотых сочинений" как профанирующих настоящее знание. Это достойный, если предполагать в нем участие литературы, путь к сохранению единства нации и национальной преемственности - а также русской литературной классики как массового, а не только узковедомственного фактора. Соответственно, должна быть резко поднята роль сочинений на экзаменах в любые, независимо от их профиля, вузы - в противном случае ситуация, о которой пишет ведущий русский исследователь конфуцианства А.С.Мартынов, будет только углубляться: "Сегодня, - говорит он, - мы не склонны считать жестокость и хамство, господствующие в межчеловеческом общении в нашей стране, свидетельством подлинной дикости общества, полагая, что истинным показателем его развития является высокий технологический и научный потенциал" [2, 9]. А завтра, продолжу я, эти "технологи" и "ученые" скажут вам: "Короче, Тургенев, вали отседова!".
В качестве пуанта. Ясно, что реально канон существует не только для того, чтобы определяться внутри него, но и - относительно него. Именно таким - относительным - будет и финал моего текста. Ибо он будет посвящен совершенно периферийному занятию - разъяснению эпиграфа, который, в свою очередь, взят из совершенно периферийного текста - тургеневской рецензии на роман Евгении Тур "Племянница", более того - из примечания к нему. В нем Тургенев рассказывает о каком-то цензоре - потрошителе Гоголя. Далее по тексту: "Помнится, тот же цензор утверждал, что не следовало бы пропускать в печать известных водевильных стишков:
По Гороховой я шел...
И гороху не нашел!
Во-первых, - говорил он, - это все-таки критика, неудовольствие мерою начальства; а во-вторых, теперь вот толкуют о горохе... а кто может поручиться, что другой сочинитель, воспользовавшись послаблением цензуры, не напишет:
На свободе хоть я шел -
Но свободы не нашел!
Так уж лучше не позволять толковать и о горохе" [8, 11, 123].
Смею верноподданейше заметить и прошу довести это до сведения вышестоящих чинов, что ни о свободе, ни тем более о горохе я даже не заикнулся.
Примечание
1 Вот перечень: "Проблеск", "Летний вечер", "Видение", "Сны", "Снежные горы", "Весенние воды", "Цицерон", "Весенняя гроза", "Безумие", "Осенний вечер", "Как птичка, с раннею зарей...", "О чем ты воешь, ветр ночной?..", "Нет моего к тебе пристрастья...", "Зима недаром злится...", "И чувства нет в твоих очах...", "Люблю глаза твои, мой друг", "Вчера, в мечтах обвороженных...", "Не то, что мните вы, природа...", "Смотри, как запад разгорелся...", "Не верь, не верь поэту, дева...", "Живым сочувствием привета...", "Два голоса", "Смотри, как на речном просторе...", "Сияет солнце, воды блещут...", "Чародейкою зимою...", "Есть в осени первоначальной...", "Она сидела на полу...", "Певучесть есть в морских волнах...", "Когда дряхлеющие силы...", "Природа - сфинкс. И тем она верней..." - и, может быть (?), еще "Нам не дано предугадать..." ("?" потому что если не предугадаем "мы", то наверняка за нас предугадают "они").
Использованная литература
Летопись жизни и творчества А.С.Пушкина: 1799-1826. Изд 2-е, испр. и доп. / Сост. М.А.Цявловский. - Л., 1991.
Классическое конфуцианство: переводы, статьи, комментарии А.Мартынова и И.Зограф. В 2-х тт. Т.1. - СПб; М., 2000.
Конфуций: "Я верю в древность" / Сост., перевод и коммент. И.И.Семененко. - М., 1995.
Малявин В.В. Конфуций. - М., 1992.
Мартынов А.С. Конфуцианство. "Лунь юй". В 2-х тт. Т. 1. - СПб, 2001.
Переломов Л.С. Конфуций: жизнь, учение, судьба. - М., 1993.
Переломов Л.С. Конфуций. "Лунь юй". - М., 2000.
Тургенев И.С. Собрание сочинений в 12-и тт. - М., 1953-1958.
Тютчев Ф.Лирика. Письма. - Л., 1985.
Тютчев Ф. Полное собрание сочинений в стихах и прозе / Сост., пред., статьи, примеч. В.Кожинова. - М., 2000.
McLuhan M. The Guttenberg galaxy. The making of typographic man. - Toronto, 1962.
12. McLuhan M. "Playboy" interview. By E.Norden // "Playboy", Chicago, 1969, vol. 16, № 3, pp. 53-54, 56, 59-62, 64-66, 68, 70, 158.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
