"ВЗГЛЯНИТЕ НА ПТИЦ"
Отрывок из романа
Гедда добирается до скамейки и плюхается на нее, тяжело дыша. Долгая дорога - от палаты по гулкому коридору, да еще вниз по лестнице, да еще через двор до самой теплицы, да еще тяжеленная дверь, а за ней вторая, - Гедда не может отдышаться минут пять, а старуха, буркнув что-то себе под нос, продолжает работать, как будто Гедды тут вовсе и нет. Гедду это очень устраивает, - старухи она боится. Ее зовут Игг, она ходит в длинном, как плащ, грязном синем халате, и один глаз у нее заклеен пластырем, обросшим четкой черной каймой. Каждая морщинка на руках старухи - тоже черная от насмерть въевшейся земли, и Гедда, глядя на руки Игг, вспоминает Магду (еле-еле). Гедда боится старухи из-за жуткого надломленного голоса - как будто в кофемолке застрял камень, - и еще из-за того, что старуха совсем не интересуется Геддой, ничего не спрашивает и вообще почти все время ведет себя так, как будто Гедды совсем нет рядом. Правда, иногда она вдруг начинает рассказывать что-нибудь, - о санатории, о растениях, о нападении, - но обращается при этом к своим горшкам и кадкам, или к широким листьям, которые надо обрызгивать и протирать тряпкой, или к запотевшим гибким трубкам и большому, постоянно ломающемуся насосу. И все-таки Гедда знает, что старуха заботится о ней, - не оставила ее замерзать насмерть в лодке, когда ту прибило к пристани санатория, выхаживала во время болезни, а сейчас кормит и поит, как будто не конец света вокруг, а сплошной пир. Гедда не ела так с самого начала войны, лет триста, - консервированное мясо, и каша, которую можно есть до отвала, и сгущенное молоко, и порошковое молоко, которым старуха поит Гедду два раза в день, и старухины настои с отварами, но главное - яблоки и сливы, настоящие сливы и яблоки! - Гедда идет на поправку семимильными шагами. Уже несколько дней она сама одевается, приходит сюда, в теплицу, садится на скамейку, отдыхает, а потом идет в дальний зал, к Игг.
Та часть теплицы, где стоит скамейка, выглядит ужасно тоскливо, - света здесь нет, стеклянные стены разбиты в нескольких местах, - Игг заклеила их картоном, но растения все равно погибли, - "здесь и правда ноябрь, " - думает Гедда, глядя на облетевшие кусты, серые, издохшие деревца, какую-то спутанную бурую траву в длинных ящиках. Все ценное Игг перенесла в самый последний, маленький зал, - его еще удается освещать и отапливать, в нем вечное лето, в нем, среди загадочных трав и немногих, не слишком-то красивых цветов растут маленькие яблоневое и сливовое дерево.
Гедда подолгу сидит и смотрит на то, как работает Игг. Она подвязывает, пропалывает, пересаживает, рыхлит землю то такой, то сякой лопаткой, с трудом, натужно крякая, переносит с места на место кадки, подносы и горшки, возится, направляя неестественно яркие лампы то так, то так. Здесь ужасно влажно, дышать тяжело, но Гедде так хорошо от яркого света и живых растений, что она покорно выносит испарину.
Гедде ужасно хотелось бы, чтобы здесь росли орхидеи, или лилии, или прекрасные белые, с алой оторочкой, тюльпаны, на которые они с Клаусом и бабушкой специально ходили любоваться когда-то в ботанический сад, или никогда не виданные Геддой таинственные эдельвейсы, - но ничего такого в теплице у Игг нет. В этом знаменитом санатории детей лечили от туберкулеза, и, среди прочего, изучали и выращивали лекарственные растения, специально построили такую огромную теплицу, особую, прославленную на весь мир. Потом всех эвакуировали, но Игг не эвакуировалась. Гедда спросила - сколько лет Игг работает здесь? - и та сказала: двадцать четыре года, а больше Гедда ни о чем не спрашивала.
Она уже различает некоторые растения, - пустырник, алоэ, хвощ полевой, спорыш. Ей хочется посмотреть на шиповник, но шиповника тут нет.
- Шиповник полезный, - как-то раз робко замечает она, но Игг только невнятно хмыкает, и Гедда пугается, - может, старуха оскорбится, решит, что Гедда ее учит. Но старуха говорит:
- Погибли мои терновые из-за этих подонков, скотов недоношенных, гадов. Там стояли, где побили они всё, скоты, подонки. Терновые мои погибли и волчцы погибли, - желчегонные, желудочные.
Те, кто в городе обворовывал брошенные квартиры и во время бомбежек пережидал наверху, чтобы первым облазить развалины только что рухнувшего дома, добрались до санатория, до теплицы - Игг стреляла в них из ружья и убила одного, он неглубоко закопан в холодную землю за женским корпусом. Но до этого они успели так двинуть Игг, что выбили ей глаз. Они разгромили пол-теплицы, побросали на пол горшки, прихватили с собой селитру, но добраться до еды не успели, - Игг раньше добралась до ружья.
- Тебе бы попить сейчас волчца-то, есть один такой волчец, небось, перестала бы маяться, - говорит старуха одному из клапанов насоса.
Гедда вздыхает, - она и правда мается желудком, иногда так прихватывает, что еле добежишь, и никуда не уйдешь отсюда, пока так, и вообще, - "с ума сошла!" - говорит старуха, - "С ума сошла! Никуда не пойдешь! Снег, ноябрь, на сто километров жилья нет, куда ты пойдешь? И еще подумать, куда она собралась! Туда и летом-то не проедешь! С ума сошла! Еле ноги волочит!" "Мне нужно", - обессиленно говорит Гедда в сотый раз, но старуха даже не смотрит на нее, яростно шурует цветочными горшками. Гедда закрывает глаза и приваливается к стенке.
* * *
Сердце мое в тишине умолкает,
Бог нас ведет, от врага укрывает.
Путь наш опасен, снег заметает следы.
Милая, милая, как ты далеко!
Вспомни солдата - ему одиноко,
В дальней разведке, среди ледяной темноты.
Там, далеко, где поют и смеются,
Где твои светлые локоны вьются,
Трудно представить, как тяжек солдатский наш путь.
Милая, милая, пой мою песню,
Словно весна и с тобою мы вместе.
В сердце твоем я сегодня смогу отдохнуть...
Гедда засыпает, напевая про себя эту песню маминым голосом, а просыпается от ненависти. Очень темно, по огромной пустой палате гуляет сквозняк, и от такой же ненависти, от какой хочется выть Гедде, воет ветер. Гедда плотно закрывает глаза и старается успокоить дыхание, но ненависть заполняет ей горло, и Гедда тихонько рычит, чтобы выпустить немного ненависти наружу. Гедда и эта ненависть хорошо знакомы, раньше Гедда старалась смять ненависть в грязный, дергающийся комок, запихнуть в какую-то ямку в правом виске и поскорее заснуть снова, но сейчас бабушка явно ни при чем, и Гедда недоумевает. Она начинает осторожно ощупывать ненависть, один липкий выступ за другим. У этой ненависти длинное, щуплое тельце и тусклые взлохмаченные волосы, клетчатая рубашка сбита набок, и прямо над слегка разболтавшейся пуговицей выступает крупный круглый кадык. Ненависть смотрит мимо Гедды, серые глаза прозрачны и обращены невесть куда, несколько ресниц раздражающе слиплись, она сутулится, оттопыренная нижняя губа ненависти поблескивает, и от нее едва уловимо пахнет рвотой. Ненависть так сильна, что Гедда поворачивается набок, скручивается в клубок и от бессилия сучит ногами. Она хочет домой, она хочет воскресного пирога, она хочет украшать церковь или библиотеку дубовыми ветками, она хочет считать стежки, она хочет, чтобы Магда пришла с работы, она хочет к маме, и вместо этого - ночь, ноябрь, снег, огромная пустая палата, и ей надо идти через эту ночь, и снег, и ноябрь, какого черта? - думает Гедда, какого черта, ненавижу, ненавижу, ненавижу! - ей ясно слышится плач, лающий и воющий, но она не плачет, - и тут, окончательно проснувшись, она понимает, что именно думает и что именно шепчет, и смертельно пугается, и начинает повторять двадцать второй псалом, но к ней приходит не тот Бог, - не тот, который в двадцать втором; приходит тот, который в сорок четвертом, и он в два раза больше Бог, потому что он в два раза ужаснее, и хитрее, и яростнее, и его жезл и посох не успокаивают, - такими хорошо лупить с размаху, так, чтобы хрустели кости, и этот Бог говорит с Геддой новым языком, из которого она понимает едва полслова, но и этого полуслова хватает, чтобы задохнуться. Гедда зарывается лбом в подушку, ей надо в туалет, но она не идет, а старается как-то устроиться на постели, и потом незаметно засыпает, а просыпается уже почти засветло, бежит в туалет по гулкому коридору, возвращается, и из всей ночи помнит только приснившийся ей ни с того, ни с сего воющий и лающий плач. Тоска по Клаусу мучает ее по утрам, мучает так сильно, что у старуха Игг застает ее лежащей на боку, клубком, и сучащей ногами под одеялом.
* * *
- Герман! Герман! - зовет Гедда, и обе собаки прибегают на ее зов, - тощие, грязные, обросшие серыми сосульками, внимательно, без заискивания глядящие ей в глаза желтыми глазами. Гедда вообще боится собак, а особенно боится этих двоих, Германа и Фридриха, потому что они умные и сами добывают себе пропитание в зимнем лесу, в дополнение к той банке консервированного мяса, которую одноглазая Игг делит между своими псами каждое утро. Они всюду ходят, все видят, иногда пропадают на день или два, но потом обязательно возвращаются, и часто Гедда видит бурые сосульки на их лапах и под дурно пахнущими пастями. Гедду первые дни с ума сводило то, что Игг отдает собакам мясо, но Игг не экономила продукты, а Гедда боялась спрашивать. Сейчас Гедда сама принесла псам немного мяса на тарелке, сохранила с собственного завтрака, - у нее есть дело к Герману и Фридриху.
Псы мигом проглатывают мясо, у Гедды есть всего несколько секунд, пока они вылизывают тарелку, и она быстро просовывает толстую веревку, утащенную из теплицы, Фридриху под ошейник. Фридрих ходит вокруг своей оси и трясет головой, но в целом ведет себя смирно, и Гедда успевает привязать другой конец веревки к деревянному ящику из-под консервов. Герман отбегает в сторону и наблюдает за ней, Гедда бормочет: "Хороший песик, хороший песик!" и старается не смотреть на огромную гноящуюся проплешину у пса на боку. Наконец Герман и Фридрих надежно привязаны к ящику, они стоят смирно, Гедда быстро оглядывается, - старухи нигде нет, растоптанная дорожка от теплицы до черного хода корпуса блестит на холодном солнце, окна ординаторской, где живет старуха, пусты. Гедда садится в ящик, поджав колени к подбородку. Ничего не происходит: псы глядят на Гедду, а Гедда - на них. Все трое выдыхают густые клубы пара и смотрят друг на друга. "Ннно!" - говорит Гедда, - "Нннно!" - и машет рукой, Герман и Фридрих переглядываются, Герман ложится на снег и начинает разлизывать проплешину, Гедда вылезает из ящика, ей приходится отвязать собак.
* * *
- Сколько ему лет? - спрашивает Игг, и Гедда отвечает: "Одиннадцать".
- Ладно, - говорит старуха, - хватит, вставай.
Гедда поднимается на ноги и тут же чуть не падает - горячая вода разморила ее, ноги ватные, в голове гремит. С нее капает вода, но Игг не спешит подать полотенце, а разглядывает голую Гедду в упор, Гедда смущенно протягивает за полотенцем руку, вытирается, не без труда выбирается из ванны на холодный пол процедурной, - у нее очень болит спина, она натаскалась снизу, из кухни, горячей воды, сначала для Игг, потом для себя.
- Тощая, а так ничего, - говорит Игг, пока Гедда натягивает на себя чистую больничную пижаму, две пары носков, кофту, ватные штаны, телогрейку. - Я в твои годы толстая была, красивая, все парни меня хватали, а сестра моя, на год старше, уже замуж вышла. Тогда в шестнадцать все замуж выходили, не шатались без дела.
- А Вы? - осторожно спрашивает Гедда, но Игг поворачивается к ней спиной, говорит:
- Вниз иди, есть будем, - и уходит. Гедда от слабости присаживается на влажный край ванны, пережидает сердцебиение.
Внизу, в огромной кухне санатория, на углу железного разделочного стола накрыт ужин, целый пир, - консервированная ветчина, горячая перловка, клубничное варенье, сгущенное молоко, яблоки, сливы. Каждый раз при виде этого великолепия Гедде делается не по себе, - ключи от склада есть только у Игг, Гедда никогда там не была и не знает, много ли осталось еды, но старуха ее явно не экономит, ничего не откладывает "на черный день". Гедда подходит к металлической двери склада, проводит по ней рукой, но ничего не становится понятнее. Гедда никогда не видела, чтобы ела сама Игг, но садиться без нее за стол не велено, - когда Гедда ест, Игг сидит напротив, положив подбородок на узловатый темный кулак, и смотрит. Первые дни изголодавшейся Гедда было все равно, а теперь есть под взглядом старухи становится все труднее.
На одной из шести плит стоят две громадных кастрюли, в которых Гедда таскала наверх воду для ванны. Игг все нет и нет, Гедда слоняется по кухне и чувствует себя, как если бы ходила по замку сказочной великанши: тут все огромное, - сита, кастрюли, раковины для грязной посуды, формы для запеканок, противни, черпаки, даже ложки и вилки - и те кажутся Гедда чересчур большими. Даже радио здесь большое, с рупором, подвешенным под самый потолок, и ручку громкости приходится прикручивать почти полностью, чтобы не резало уши, - Игг говорит, так сделали, чтобы работники кухни могли слышать передачи сквозь грохот посуды и шкворчание готовящейся пищи. Сейчас радио молчит, Игг никогда не включает его для себя, оно работает только в палатах.
Гедде вдруг становится интересно: на другом краю огромного разделочного стола стоят открытые консервные банки (огромные), и Гедда запоминает, сколько в них ветчины, консервированных персиков, сгущенки, варенья. Игг никогда не открывает новую банку, пока они с Геддой (а на самом деле, кажется, одна Гедда) не съест содержимое старой. Гедда решает прокрасться на кухню ночью и посмотреть, сколько осталось. Должна же старуха есть хоть что-нибудь, пусть и тайком. Иначе Гедде начнет казаться, что великанша кормит ее на убой.
* * *
Гедда не может заснуть, лежит и водит пальцем по печати на подушке - три сплетенных треугольника или одна изломанная лента, так помечено все белье в санатории, вся посуда, - стоит начать водить пальцем и уже невозможно оторваться. В ярости Гедда шлепает по подушке кулаком, падает на спину и изо всех сил зажмуривает глаза. Ночью она просыпается от плача, но плач, оказывается, ей приснился, - щеки сухие, подушка тоже. Гедда пробирается на кухню и вздыхает с облегчением, - еды в банках поубавилось. Значит, Игг ест по ночам, когда Гедда уже спит, спят растения в теплице, яблоневое дерево и сливовое дерево, - тогда, значит, Игг ест и пьет ужасный яблочный самогон из круглой узкогорлой бутыли, - наверное, уносит все к себе, в ординаторскую, ест и пьет там, - она перебралась в ординаторскую из своей квартиры в административном доме, говорит, так легче топить. Гедда как раз заканчивает обследовать консервные банки, когда Игг бесшумно возникает у нее за спиной. Гедда заливаетсмя краской, старуха хмыкает и говорит: "Иди, завтрак там". Они садятся у края холодного разделочного стола, Гедда греет руки о чашку с настоящим чаем и, Игг, подперев кулаком щеку, смотрит на Гедду единственным глазом, на ее синем халате появились два свежих пятна. Гедда уже несколько дней думает, как бы задать вопрос, ночами перефразирует так и этак, меняет местами слова, но все равно получается ужасно. Но сейчас, когда на душе полегче, она вдруг решается задать этот самый вопрос просто и в лоб.
- У нас много еды? - спрашивает она.
Действительно, звучит ужасно, недаром Гедда столько дней пыталась подобрать какие-нибудь другие слова. Сейчас ей стыдно сразу за все: за сам вопрос, за то, что она лезет не в свое дело, за слова "у нас" - хотя здесь ничего не принадлежит ей, она живет в бывшем санатории старухиной милостью. Игг молчит, щеки Гедды пылают. Она склоняется над тарелкой все ниже и ниже и, наконец, начинает сдавленно извиняться, но старуха перебивает ее и спокойно говорит:
- Двоим на месяц хватит.
Гедда холодеет и хватается за вилку, едва не давится куском консервированного персика, - и тут же спохватывается, выпрямляет спину и решительно отодвигает блюдце от себя. Игг коротко хмыкает.
- Что, - говорит она, - на ужин оставим? Экономить будем?
- На месяц? - спрашивает Гедда почти шепотом, - на месяц?
- А тебе на сколько надо? - с ухмылкой интересуется Игг.
Гедде вдруг становится стыдно до слез, в носу щиплет, она решительно встает с табуретки и говорит:
- Спасибо большое, я пойду. Простите. пожалуйста, что я так долго. Что я не... Я обязательно...
- А ну села! - вдруг беззлобно прикрикивает старуха, но Гедда не садится, стоит, набычившись, не решаясь шагнуть ни назад, ни вперед.
Старуха похлопывает ладонью по столу, как будто подзывает собак, и Гедда покорно садится.
- Через месяц, деточка, уже все, - говорит старуха, встает с табуретки и начинает собирать грязную посуду.
Гедда не понимает и переспрашивает, и старуха отвечает спокойно, как если бы речь шла о замене штор или поездке в город за продуктами:
- Через месяц здесь будут они.
У Гедды от ужаса немеют щеки и нос.
- Нет, - говорит Гедда, - нет.
- "Нет, нет!" - передразнивает Игг. - Да, да. А то, глядишь, и меньше, чем через месяц. Я думаю, месяц - это многовато даже.
Огромные фигуры, кровавые дьявольские звезды вместо глаз, ледяные ладони, темные ветки деревьев, она упирается затылком в металлическую сетку забора, чужое, вонючее, тяжеленное тело наваливается сверху, безжалостно мнет одежду, пронзающая боль, она пытается сопротивляться, кричит, плачет (они сделают именно это, они делают именно такое, это все знают, об этом говорила Ирме, говорили все), потом ледяной холод, снег в прорехах разорванной одежды, петля на шее, голое дерево, сдавленное горло, смерть. Гедда не может шевельнуться, ей страшно до немоты, до пересыхания во рту. Месяц. Может быть, меньше. Наконец, ей удается начать думать, подумать хоть что-нибудь. Она спрыгивает с табуретки и начинает метаться по кухне. Игг смотрит на нее с интересом, слегка поворачивая голову, чтобы лучше видеть.
- Бежать собралась? - спрашивает она. Гедда замирает.
- Интересно, куда? - говорит старуха. Гедда молчит, потом садится на подоконник, спиной чувствуя сквозь стекло ледяной серый день. Игг складывает тарелки в огромную раковину на дальнем конце кухни, Гедда идет мыть посуду. От страха руки плохо ее слушаются.
- Никуда ты не побежишь, - спокойно говорит Игг. - И я не побегу.
- Мне надо, - тихо бормочет Гедда и на миг удивляется, что последние два дня не вспоминала про "надо", но Игг, как и все последние дни, просто игнорирует ее попытки заговорить о Клаусе, - в такие моменты Гедда словно обращается к поломанному насосу.
Плохо слушающимися руками Гедда снимает с плиты кастрюлю с горячей водой, наполняет таз, водит куском едкого мыла по тряпке. Игг, кажется, плохо чувствует себя в последнее время, ходит медленнее и присаживается отдохнуть. Сейчас она сидит на подоконнике, там, где только что сидела Гедда, смотрит на горку посуды в тазу и вдруг говорит:
- Стрелять-то я в тех стреляла, но два патрончика сохранила. На нас хватит.
* * *
Она позволяет себе увязать в наволочку две больничных пижамы, потому что их здесь навалом, и несколько пар носков; еще две пижамы Гедда надевает на себя, под ватные штаны и кофту. Главная проблема - обувь: ее сапоги забрала река, а у Игг всего две пары, - своя, старая и растоптанная, и еще одна, большая, снятая с убитого мародера. Подумав, Гедда крадет у Игг старые сапоги, - те, вторые, получше, тем более, если всего через месяц... Гедда не знает, что гонит ее из санатория, - лютый, парализующий страх перед ними, которые вот-вот, меньше, чем через месяц, или страх перед сошедшей с ума старухой, или стыд за забывчивость последних дней, - она почти не думает о Клаусе, почти не помнит его лица, как будто какая-то часть ее уснула, и только в груди висит, покачиваясь, тугой клубок, тянется к Клаусу тонкая красная нитка, теперь она не прочнее паутины, но благодаря этой нитке Гедда знает, что Клаус жив, что он где-то есть - и что он не становится дальше, и слава богу, потому что клубочек, прежде бывший у Гедды во лбу, а теперь висящий в груди, почти размотался, нитки еле-еле хватает. Эта нитка дрожит и тянется на север, и Гедда твердо знает, куда идти: в ту сторону, где на деревьях растет меньше веток, - этот ориентир не подведет, так ее учили. Еду Гедда с собой не берет.
Игг сейчас у себя в ординаторской, держит на коленях бутыль, с закрытыми глазами подносит ее ко рту, - тяжелую, круглую. Гедда сказала ей "Спокойной ночи!" больше часа назад, Игг никогда не приходит к Гедде после того, как она ложится спать. Гедда тихонько идет по пустому темному коридору, белые стены в лунном свете кажутся почти синими, иногда Гедде кажется, что кто-то дышит и вскрикивает в пустых палатах, но она знает, что это просто скрипят половицы. В некоторые из этих палат Гедда заходила - и тут же выходила обратно: их пустота не была мирной, многие постели были разворочены, кровати сдвинуты, на полу валялись какие-то трубки, осколки ампул, голубые листовки, температурные листы с эмблемой из трех треугольников, заполненные невозможным врачебным почерком, бинты и тряпки, покрытые нехорошими пятнами, растоптанные письма и фотокарточки, - госпиталь, занявший место детского санатория, эвакуировали судорожно и поспешно. Некоторый палаты заколочены крест-накрест, - их заколотила сама Игг, объяснившая Гедде, что там лежали заразные. В окно одной такой палаты Гедда заглянула, став на цыпочки у окна, но там все было, как везде, только все койки, кроме двух, были аккуратно застелены, - видно, на них никто не лежал, - а на одной из развороченных коек груда одеял удивительно напоминала неподвижного человека.
Путь до ворот с наволочкой за спиной занимает у Гедды минут десять, - она идет, увязая в нетронутом снегу по колено, ноги в слишком больших старухиных сапогах немедленно промокают, Гедда злится. Издалека она видит спящего перед воротами псов Германа и Фридриха, - ей жалко расставаться с собаками, Гедда успела привязаться к ним очень сильно, сильнее, чем к старухе. Она наклоняется и гладит Германа, тот просыпается и внимательно смотрит на нее, его мягкие ободранные уши встают торчком. Гедда вздыхает и делает шаг к воротам, и вдруг Герман оказывается между воротами и ней. Она пробует обойти пса, но тот поворачивается, плотно упирается лапами в промерзшую землю глубоко под снегом и пригибает голову, и то же самое делает Фридрих. Гедде становится не по себе.
- Вы чего? - говорит она, но Герман и Фридрих смотрят на нее так, словно видят гостью впервые - и очень, очень недовольны ее визитом. Гедда делает маленький шажок вперед и говорит:
- Ну что ты, Гери, дай выйти... -
и тогда Герман с рычанием приседает на задние лапы, а Фридрих медленно заходит сбоку, и Гедда отскакивает. Ее изумление так велико, что несколько секунд она просто переводит взгляд с одного пса на другого, а псы смотрит на Гедду, и взгляды их нехороши. Тогда Гедда медленно пятится, пачкая в снегу подол пальто, а потом начинает бочком отступать в сторону, и все это время Герман и Фридрих стоят, ощерившись, охраняя незапертые ворота.
Через пять минут злая и запыхавшаяся Гедда стоит в десяти метрах от больших ворот на другом конце госпиталя, - раньше сюда подвозили продукты и лекарства, позже - раненых. Гедда стоит, едва не плача от досады, а Герман и Фридрих стоят перед ней, демонстрируя зубы - ровно настолько, насколько необходимо. Ветер поигрывает открытой калиткой, та поскрипывает, и Гедде делается еще обиднее.
- Кретины, - кричит она псам, - Вонючие кретины! - но это, конечно, ничего не меняет.
* * *
Игг ничего не должна была заметить, но у Гедды такое чувство, как будто собаки донесли на нее, - а может, ее просто выдали следы на снегу, - во всяком случае, старуха, хоть и выглядит этим утром очень плохо, поглядывает на Гедду хитро, щурит здоровый глаз и кривит губы.
- Неужели я тебе так уж не нравлюсь? - игриво спрашивает она у Гедды. - Нет уж, милая, мне тут одной скучно будет, а ты такая славная девушка, да еще и помощница.
Гедда делает вид, что не понимает, о чем речь. Они с Игг и до этого разговаривали не слишком часто, а теперь просто ходят по зданию, как два привидения. Несколько дней кусок не лезет Гедде в горло, но Игг продолжает накрывать на краю разделочного стола щедрые завтраки и обеды, а то, что Гедда не съедает, демонстративно выбрасывает, и от злости Гедда опять начинает есть по-человечески.
В теплице Гедда появляется только тогда, когда твердо знает, что старухи там нет, - ближе к ночи, в те часы, когда из окна палаты теплица кажется удивительным кораблем или замком, сияющим огнями, от которых на снегу зажигаются сказочные блики. Тогда Гедда преодолевает судорожное отвращение к холоду за окном, и, не надевая пальто, бежит по утоптанной кривой тропе к тяжеленной двери, всем телом повисает на ручке, потом еще на одной, - и оказывается в темном теплом коридоре, а оттуда, слегка задыхаясь, проходит в заднюю комнату, в странный, бедный цветами, но богатый травами сад. Почти каждый вечер Гедда борется с соблазном остаться спать здесь, среди влажного, душного тепла, и обратно в палату ее гонит только нежелание встречаться с Игг поутру. Гедда не смогла бы сказать, о чем она думает, по часу, а то и больше, просиживая в теплице. Наверное, она не думает ни о чем вообще, - все последние дни или даже недели в голове у нее плотный туман, сквозь который она еле-еле соображает, иногда ей с трудом удается вспомнить, что она делала пару часов назад, или когда она последний раз ела, или как она попала сюда, что вообще происходит. Иногда Гедда пытается сосредоточиться, но любая мысль застревает на одном месте, любое воспоминание буксует, и Гедда сдается. Обычно она просто греется здесь, вдыхает зеленый, плотный воздух, обмякши, лежит в полудреме на мешках с песком, и пытается понять, зачем она старухе, почему та не отпускает ее, для чего держит при себе, и самое простое объяснение - чтобы не было скучно, - доводит Гедду до слез бессилия.
Сегодня обычный расчет не срабатывает, - открыв вторую дверь теплицы, Гедда едва не падает, споткнувшись о распластанное на полу тело. Игг лежит на спине, развесив в разные стороны согнутые колени, за головой у нее стоит полупустая бутыль, и в темном коридоре теплицы отвратительно пахнет сивухой и гнилыми овощами. Глаза старухи полузакрыты, она мычит, - мучительно, душераздирающе, - и перекатывает голову с боку набок, руками сжимает себе горло. Гедда в ужасе отступает назад (страшное огромное тело на полу, "Ы! Ы! Ы!", кровь на лбу, затылок бьется об угол комода, белая сеточка для волос переползла на лоб и пропиталась кровью...) - ей на секунду кажется, что... Но нет, у Игг не приступ, она просто плачет, - горько, надрывно, мучительно, и бьется головой об пол, и захлебывается, и тогда Гедда садится рядом, кладет голову старухи к себе на колени, прислоняется к стенке и терпеливо ждет. Понемногу Игг перестает завывать, сейчас она просто всхлипывает и сморкается, оттянув рукав синего халата (Гедда старается не смотреть). От старухи страшно несет самогоном и немытыми волосами, она вдруг протягивает мокрую от слез руку и хватает Гедду двумя пальцами за щеку. "Приманочка моя, " - тянет старуха с пьяной улыбкой, - "Моя приманочка! Отъелась! Лакомый кусочек!" Гедда дергается, отталкивает Игг, вскакивает на ноги, пьяная старуха с трудом переворачивается на живот и цепко хватает Гедду за ногу. Гедда замирает. "Сядь, " - говорит старуха, - "а ну сядь!" - и Гедда садится на табуретку.
"Это не я, " - говорит старуха, - "это не я, это не я, это не я, не я, не я (пегие волосы метут пол, Гедда видит. Что в одной из серых прядей застрял мертвый паучок), это не я. Ты понимаешь?" Гедда не понимает, ей все равно, она хочет сбежать, хочет к себе в палату, но боится, что Игг снова схватит ее за ногу ужасными холодными пальцами. "Это не я, " - говорит старуха, - "это не я. Это не я. Это не могу быть я!!!" Гедда осторожно привстает, дверь близко, но Игг лежит между ней и дверью. "Не может быть, что это я, " - говорит старуха, - "Это не мы. Это все не мы, как это можем быть мы, все мы, все, все, - как может быть, что это все мы?! Как может быть, " - говорит она неожиданно трезвым голосом и смотрит на Гедду, - "как может быть, что это все происходит с нами?" Гедда смотрит на нее, в темноте намокший коричневый квадрат лейкопластыря у старухи на глазу кажется почти черным, - огромной квадратной глазницей. Здоровый глаз старухи заплыл от слез, но слабый свет из дальних комнат теплицы отражается в нем и наводит на Гедду ужас. "Как может быть, " - говорит старуха медленно и членораздельно, - "Что это я, я, как это могу быть я? Как это можем быть мы? Это же мы! Что с нами случилось, что вот это, вот это все - мы?! Мы что, спим?!" Последнее слово старуха произносит таким кошмарным шепотом, что Гедда не выдерживает, вскакивает со скамейки, с силой ударяет сапогом по метнувшейся к ней тощей руке, повисает всем телом на ручке тяжелой, невыносимо медленной двери, потом на второй, - и чистый, трезвый, прозрачный мороз ударяет ее по лицу, и она несется к корпусу, едва не падая, почти летя, пока голос в предбаннике теплицы орет так, что звенят задержавшиеся в рамах осколки выбитых стекол:
- Мне тридцать восемь лет! Мне тридцать восемь лет!! Мне тридцать восемь лет!!!
* * *
<...>
* * *
Снаружи страшная метель, Гедда снова слышит плач, потом вскрик, потом плач, она знает, что это ветер, но у нее нет сил терпеть, звук повторяется, тогда Гедда не выдерживает, снимает башмаки и на цыпочках крадется к двери, - выглянуть в коридор, убедиться, что никого нет, и постараться не тронуться умом. Она едва успевает замереть, чтобы Игг, медленно идущая по коридору с подносом, не заметила ее. Застыв и глядя в щель одним глазом, потрясенная Гедда видит, как Игг подходит к заколоченной двери "заразной" палаты, осторожно ставит на пол нагруженный поднос и двумя руками дергает на себя верхнюю доску. Доска легко отходит, старуха кладет ее на пол, отрывает вторую доску, кладет рядом, открывает дверь, берет поднос, входит, на секунду приоткрытая дверь озаряется светом, затем от света остается только узкая полоска понизу. Потрясенная Гедда крадется по коридору, замирая при каждом скрипе половицы, осторожно переступает доски, пристраивается ухом к двери и слышит плач.
Он длится и длится, сперва Гедда думает, что плачет сама Игг, но это другой плач, - несчастный, слабый, тонкий, и голос Игг воркует, перекрывает его, и плач постепенно утихает, а Игг все воркует, и журчит, и смеется, и слабый голос тихо смеется ей в ответ, и звенит о тарелку ложка, - раз, еще раз, а Гедда все стоит на леденеющих ногах, с ледяными щеками, а Игг тихонько поет:
Сердце мое в тишине умолкает,
Бог нас ведет, от врага укрывает.
Путь наш опасен, снег заметает следы, -
и ей подпевает молодой голос, кажущийся Гедде мучительно знакомым. Вдруг голос что-то спрашивает, снова раздается всхлип, и Игг отвечает, и Гедда изо всех сил прижимается ухом к двери, распластывается по ней.
- ...после войны, - говорит Игг, а девичий голос жалобно спрашивает:
- А ходить? - и старуха отвечает поспешно:
- Господи, да конечно, кисочка моя! И ходить, и танцевать, и бегать! Уже скоро война кончится, и я повезу тебя (тут Гедда не может разобрать название), все доктора там мои знакомые, все меня знают. И ходить будешь, и танцевать будешь, на лошадках с тобой поедем кататься!
Тогда молодой голос спрашивает:
- А если они придут?
- С ума сошла, - отвечает старуха железным голосом. - Так, а ну давай есть, стынет все.
Гедда слышит, как звякает вилка о тарелку, но голос настойчиво говорит:
- Перестань, правда! Что мы будем делать, если они придут? Что они с нами сделают? Куда мы денемся?
Что-то ставят на что-то другое, стекло глухо ударяется о стекло, ничего не происходит, потом Игг спокойно отвечает:
- Ну что ж, кое-что у меня для них есть. Кое-что есть. У меня для них есть приманочка. Это их отвлечет, уж поверь мне. Я обо всем побеспокоилась, у меня для них есть кое-что. А за это время я позабочусь о нас с тобой, кисочка.
Два патрончика.
Гедда бросается бежать по коридору, с грохотом отлетают в сторону лежащие на полу доски, в спину Гедде ударяет свет из распахнутой двери, Игг визжит и грохочет башмаками, но она ослаблена голодом, а Гедда нет, - Гедда несется в ординаторскую, подъезжая на поворотах, едва не падая в слишком больших старухиных сапогах, за спиной слышится грохот, Гедда понимает, что старуха поскользнулась, не оборачивается, влетает в ординаторскую, бросается к нечистой, дурно пахнущей постели на смотровом столе и выхватывает из мешанины одеял ружье. Она успевает выскочить из ординаторской перед самым носом Игг, увернуться, броситься в сторону, перепрыгнуть три ступеньки, выскочить на снег, и пока старуха, загребая руками и задыхаясь, вязнет в снегу, Гедда успевает долететь почти до самых ворот, и в голове у нее грохочет: "Препояшь Себя по бедру мечом Твоим, препояшь Себя по бедру мечом Твоим, препояшь Себя по бедру мечом Твоим..." Собаки стоят перед ней, подняв загривки, глаза у них огромные, как часы на городской ратуше, и Гедда вскидывает ружье, стреляет два раза. Река прибила ее лодку на правильную сторону, и она несется по снегу, не чуя под собой ног, и редкие ветви деревьев склоняются перед ней.
© Линор Горалик, 2006-2024.
© Сетевая Словесность, 2007-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Елена Мудрова (1967-2024). Люди остаются на местах [Было ли это – дерево ветка к ветке, / Утро, в саду звенящее – птица к птице? / Тело уставшее... Ставшее слишком редким / Желание хоть куда-нибудь...] Эмилия Песочина. Под сиреневым фонарём [Какая всё же ломкая штука наша жизнь! А мы всё равно живём и даже бываем счастливы... Может, ангелы-хранители отправляют на землю облака, и они превращаются...] Алексей Смирнов. Два рассказа. [Все еще серьезнее! Второго пришествия не хотите? А оно непременно произойдет! И тогда уже не я, не кто-нибудь, а известно, кто спросит вас – лично Господь...] Любовь Берёзкина. Командировка на Землю [Игорь Муханов - поэт, прозаик, собиратель волжского, бурятского и алтайского фольклора.] Александра Сандомирская. По осеннему легкому льду [Дует ветер, колеблется пламя свечи, / и дрожит, на пределе, света слабая нить. / Чуть еще – и порвется. Так много причин, / чтобы не говорить.] Людмила и Александр Белаш. Поговорим о ней. [Дрянь дело, настоящее cold case, – молвил сержант, поправив форменную шляпу. – Труп сбежал, хуже не выдумаешь. Смерть без покойника – как свадьба без...] Аркадий Паранский. Кубинский ром [...Когда городские дома закончились, мы переехали по навесному мосту сильно обмелевшую реку и выехали на трассу, ведущую к месту моего назначения – маленькому...] Никита Николаенко. Дорога вдоль поля [Сколько таких грунтовых дорог на Руси! Хоть вдоль поля, хоть поперек. Полно! Выбирай любую и шагай по ней в свое удовольствие...] Яков Каунатор. Сегодня вновь растрачено души... (Ольга Берггольц) [О жизни, времени и поэзии Ольги Берггольц.] Дмитрий Аникин. Иона [Не пойду я к людям, чего скажу им? / Тот же всё бред – жвачка греха и кары, / да не та эпоха, давно забыли, / кто тут Всевышний...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
