Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность




ПУГОВИЦА


Вечеряли рано: солнце не село и сияли купола позолотой, сновали по улицам приезжие купечики победнее. Вчерась был четверг и обыденные Ильинские торжки, а назавтра меня увозили по барской воле в дали неизвестные. Куда и пошто - не ведаю.

В миске горка ржаных пресников с кислой капустою, яйца, ломти желтоватого сала, как на праздник. Только радости и в помине нету. Отец прикашливал, выходил на двор несколько раз. Маманя всё крестилась да приговаривала молитвы, да ещё всяко неразборчиво. Братья: старший Тимоха и младший Афонька хмуры, подталкивали друг дружку локтями. Им и пирожков охота, и меня жаль, а пирожки всё равно верх взяли. Только баушка Фиса обыкновенно сидела возле печки, ровно я никуда не деваюсь.

А я уже отревела-отплакала бедную головушку, напрощалась с подружками да с другом сердешным, Никитушкою. А только мало ему объятий да слов ласковых, ходит по-над палисадом, постукивает по штакетинкам.

- Любушка моя, лебёдушка ненаглядная, - шепчет жарко на ушко, губы сладки, руки настойчивы, - пошто бросаешь меня, голубушка? Давай сбежим, к староверам, в скиты, к кержакам подадимся, укроют нас, спрячут. Я жилу золотую искать стану, найду, вот те крест, найду! Свободными сделаемся, от барских прихотей избавлю тебя. Решайся, Гашенька!

- Что ты, что ты! Как можно? Поймают, плетьми искалечат, как потом жить-то? - отвечаю, а сама плачу, обнимаю, целую, - знать, не судьбинушка нам вместе-то быть, детишек нарожать, растить да стариться рядком... Ой злосчатье-беда-а-а...

- Агашка! Куды запропастилась? - маманя выскочила за калитку, да зачала хлестать нас тряпкою кухонною, - ишь, что надумал, охальник! Девку спортишь, а каково ей будет, коли забрюхатеет? Всё, отломился ломоть, не укусишь теперя! А ты в избу марш, негодница. Горе ты горькое, головушка разнесчастная...

Обняла меня, заголосила, затряслась в рыданиях, и я за нею дурным голосом. Насилу и успокоились обе. Ночью на печь к Фисе забралась.

- Баушка, пошто мы не свободны, вон птички сами по себе, звери лесные, а мы-то не звери, люди, а? - я лежу на не по времени тёплой печке и жалуюсь, оплакиваю себя. Фиса гладит меня по голове, вытирает слёзы, успокаивает.

- Не нами завод такой слажен, не нам его рушить, - шепчет, - смирись, не ропщи. Знать, судьба у тебя така вышла. Кто ж угадает, что на роду написано. Ты девка ядрёная, ладная, а вдруг да и щастье добудешь на чужой-то сторонке?

- Нешто оно руда горная? Как распознать, настоящее аль обман?

- То никто не разумеет, не угадывает, как случится - сама поймёшь! Не гневи Бога, Агашенька, он всё видит и слышит. Вот задумает барин тебя взамуж отдать, да выберет вон хошь Миколая Кривого, не поперечишь ведь, поплачешь да пойдёшь. От судьбы в схоронки не сыграешь, найдёт да накажет.

- Страшно мне, баушка. Ну, как я сгину на веки-вечные?

- Оно, так-то, боязно, да ведь везде люди живут, чай подмогнут. Вот, держи, памятку, пусть оберегом твоим будет, - и всовывает в мою ладонь что-то маленькое, круглое, нагретое ейной кожей, на гладком шнурочке.

- Что это?

- А пуговка, деда твово пуговка. Она его в сраженьи когда-то спасла: пуля от ей отскочила. После, уже здеся, в руднике надорвался, помер, царствие ему небесное. Мне-то она теперя не нужна, помирать пора, а тебе могет и сгодится, - шёпот делается лёгким шорохом, будто горох из куля выкатывается. Под него я и засыпаю.

* * *

Чуть рассвело, насилу растолкала маманя, заставила надеть исподнее младшего брата и рубаху его с подоплёкою. Я отпихивалась, но разве ей поперечишь, ежели втемяшилось? Думала, по пути где разболокусь.

Обоз провожал управляющий имением Волегов да родные махали руками, пока не скрылись из виду. Графу Строганову везли бочонки с мёдом, соленья-варенья, иконы из нашей иконописной мастерской, да ещё какой провиант и людей трое: я, кучер Селиван да парень один - в училище горнозаводское. Я иззавидовалась: домой воротится, а после в мастера выйдет, бывало такое запросто.

А и страшно как уезжать-то, слов нету: сердце как с утреца захолонуло, так до вечера еле ворохалось, в ноженьках дрожь мелкая. Май месяц на дворе, утренники холодные, дороги днём развозит, лошадки насилу вытягивают возки-то. Колдобины да лужи, ледок в них с ночи бликает. Станции ямские, да в них мужики всё больше пожилые, заросшие, ровно твой медведь. Пряталась от взглядов насмешливых, пуговку баушкину теребила: вдруг да помощь какая выйдет с неё. И за рубаху спорную с исподним маманю расцеловала бы, так сподручна в дороге оказалась!

* * *

Далёк путь от родимой сторонки, да и он завсегда кончается. Приехали в Москву в вечер серый, мозглый. Домища громадные, каменны, окошек-то сколь и не сосчитать. И по улицам-то всё кареты да возки, кучера покрикивают, лошади фыркают. Как в таком гомоне люди живут, не измыслить!

Ну, отмылись, грязь вытрухнули, поклажу разобрали. Дня на два, что ли, забыли про меня, а я и рада-радёшенька. Обмаргиваюсь по сторонам, молчком, осрамиться боюсь. Говорят, граф-то Строганов, Георгий Александрович, не шибко суров. Слава те, Господи, коли не соврали!

На третий день привели меня в покои графини Юлии Петровны. Смуглая, смешливая, не строгая вовсе, она перемешивала русские слова с непонятными мне, выспрашивала о жизни в Ильинском. Я робела сперва, потом насмелилась и рассказала и про обучение крепостных грамоте, и про ярманки и про другое, об театре нашем, Ильинском, помянула. Опосля разговора мне стало вольготно на душе, да и определилась дальнейшая моя судьба: очень граф-то племянницу любил свою, Катерину, вот меня к ей и назначил в услужение.

И опять дорога, теперь в Завод Полотняный, там в имении с мамашей вдовою сёстры незамужние Гончаровы: средняя Александра и старшая, Катерина, а младшая к тому времени замужем в Москве проживали. Я вот думаю: как же так, неправильно это, младшую - и первой взамуж? Всегда по старшинству делается, издавна завод такой, и не крепостные ведь - там барин решает, чья очередь. У господ свои порядки, а всё же не по-людски ...

* * *

Барышням скушно, видать, и потому попала словно в кольцо огневое, выпытывали меня обо всём на свете. Особливо про графиню Юлию Павловну: что говорила, да каково на ей платье, да видела ли самого графа. И серчали на непонятливость. Голова кругом первые дни, не понимала, где я и что я.

- Ты, девка, я гляжу, умна да красива, - сказала мне в первый день Степанида, старшая над нами, прислугами, - услышишь и увидишь немало. А только помалкивай, а не то враз на скотный двор отправят коров доить иль к поросятам, а то спину заголят да высекут, не посмотрят, что сам Строганов прислал. Господам можно всё, а наше дело - глаза отводить, незаметными стать, вот ровно креслице у стенки. Всё ли поняла?

- Поняла, как не понять, - я опустила глаза, так и привыкла жить, в лицо не глядя, а всё больше вниз и в сторону. А видела много странностей, да и разговоры слышала, уши-то свои, не куплены. В лакейской иной раз словечко неосторожно обронят, а где и недомолвки больше слов скажут.

Барыня Наталья Ивановна взглядывала с утра тяжёло. А какова талия у ней тоненька-претоненька, того гляди переломится! А ведь детей-то шестерых нарожала, а и по сию пору спина такая, будто аршин проглотила. Фрейлиной была, говорят, и красавицей наипервейшей. К обеду становилась раздражительна, всё не по ей. А как к буфету подойдёт - так и мягчеет на глазах. Про эту особенность все в людской знали и на глаза с утра-то старались не попадаться. А уж что по ночам творилось, и подумать-то срамно.

Из двух сестёр мне по душе пришлась старшая, Катерина, Катенька, моя Катенька. Они с Александрой занимали себя сами: барыня-то редко у себя гостей принимали и сами не ездили, а дочкам невмоготинушку взаперти-то. На лошадях катались, а то принимались на клавесине играть и романсы петь, с книжками в саду, запущенном до одичалости, часто сиживали. Стихи читали поэта Пушкина, младшей сестры мужа. И столько про этого Пушкина сказано было, что он представлялся мне живым богом, никак не меньше.

Про театр однажды разговор вышел. Удивлялись, что у нас в Ильинском свой театр есть:

- Да неужели настоящий? И представления бывают? А на каком языке пиесы ставят?

- Кажну неделю представления дают, - подтверждала я, - иной раз и местов не достанется, так мужики ажник в драку лезут, извалтузят друг дружку, потом не до спектакля! Я языков не знаю, бывали пиесы непонятные, а больше-то всё на обыкновенном, русском. А платья богатые, красивые, страсть! Главну-то актёрку муж за косы по дороге иной раз проволокёт, она молчит, а куды деваться-то?

- Агаша, ты ведь грамоте обучена, а мы тебя по-французски научим, - это Катенька, она затейница первейшая из сестёр. Так и норовит выдумать фантазии одна другой диковиннее.

- Да что вы такое говорите, барышня, - я даже руками замахала, - разве холопское это дело?

- А вдруг придётся за границу? Как ты понимать тамошних жителей станешь?

- Упаси Бог, за границу! Я и досюда-то ехала, таких страстей натерпелась!

Ну, барышни-то что затеяли, за то и взялись. О сроках только заспорили: Александра поболе года давала времени, а Катеньке это слишком долго казалось. Очень уж она нетерпелива: вынь да подай сию минуту, что пожелалося! Обучение трудно шло, у меня делов и помимо языка французского, сидеть, сложа руки, нам не давали, в строгостях держали, а как иначе?

Много у них разговоров про московские балы да кавалеров. То смеялись, то грустили обе: тошно им в глуши день-деньской. У Катеньки друг любезный случился: помещик из соседей. Я записочки носила ему, ответа дожидалася, а сама про своего Никитушку вспоминала и так-то грустно становилось, словами не выскажешь.

Не получилось у Катеньки замужества: Наталья Ивановна отказала жениху, мол, не знатен да небогат. Вот и не крепостная, а воли-то тоже не шибко много. Уж как Катенька плакала, так жалостливо Александре выговаривалась, не передать. Письма всё чаще стали писать тётушке московской да сестрице замужней. Об чём, не ведаю, а, думаю, что просили о важном, больно нетерпеливо ответов ожидали, то и дело посылали глянуть, не привезли ли с городу почту?

Время тогда тащилось как возок гружёный, насилу до вечера дотягивалось. На что я приноровилась к здешнему житью, а и то хотелось перемен да движений, а то ровно в болоте в тине барахтаешься.

* * *

Однажды кутерьма да беспокойство случилось: письмо важное получили. Барышни зашушукались, глазки-то заиграли, ожили, на матушку глядели со страхом и мольбою. Обнадёжили, видно их, а только ждать перемен пришлось долгонько, всё лето и до самой осени: уговорили-таки барыню Наталью Ивановну дочек в столицу, к младшенькой отправить. Сам зять просил за них, сказывали, да и тётушка, видать, руку приложила к просьбам.

Эта дорога не в пример спокойнее для меня случилась: не в безвестность ехала, да и не одна я теперь, а при Катеньке, очень я к ней привязалась.

Приехали в Петербург поздно, барышни сразу обниматься-целоваться кинулись. Я с поклажей возилась, хозяйку дома-то не сразу приметила, а как увидела - обмерла, свет померк в глазах и вздохнуть не посмела: Богородица, ну чисто Богородица на меня смотрит и молчит. Я такие лики только на иконах в нашей Ильинской церкви видела. Я в ноги бухнулась, головы поднять не смею. А барышни хохочут, прямо заливаются от смеха:

- Ташенька! Ты посмотри, что с людьми внешность твоя делает! А ведь Агаша девушка развитая, мы её по-французски учили, на лету схватывала, способная такая оказалась! А в тебе икону увидела, вот что ты с ней сделала, сестрица милая!

Наталья Николаевна улыбнулась, а только улыбка-то грустная вышла. И взбрело мне в голову, что нещастна она, ой, как нещастна-то, а вот почему так подумалось, объяснить не могу. Это первое потрясение для меня в новой жизни случилось. И долго потом замирала при виде лика прекрасного, оторопь брала.

* * *

Сёстры разные совсем и по виду, и по норову. Наталья Николаевна красива, да слишком не тутошняя, по-моему разуменью, всё думает об чём, что за думы серьёзные в её-то годы? А важности в ней ни капельки, проста совсем, а подойти другой раз боязно: ну как нарушишь её покой? А муж ейный совсем не пара - маленький, чернявенький, вёрткий. Бывало, сидит-сидит за столом, черкает что-то, а потом раз - запрыгнет на диванчик прямо с ногами, как мальчонка балованный, и смех и грех! И ревнивый до страсти, выспрашивает у жены про балы да кавалеров, да с кем танцевать изволила. Вроде шутейно, а глаза-то бешеные делаются, мне страшно иной раз бывало: ну как ударит! А сам-то редко ездил, ему красота женина прямо нож острый в сердце. По всему видать было. Оставался дома и бегал из угла в угол, злился, ежели хоть один листок со стола упадёт, а как не упасть, когда руками машет, навроде мельницы ветряной? А любил, любил её, надышаться не мог, глядел, как на икону. Не только я, знать, в ней Богородицу-то признала.

Александра другая, её побаивались. Вот она-то и стала настоящей хозяйкою: и за домом следила, и детками занималась больше всех. Иной раз случалось мне ейный взгляд приметить на зятя-то, тошно тогда на сердце у меня бывало: любила она его, а раскрыться не могла, страдала молча. Изо всех троих самая некрасивая, а ведь и ей щастья хотелось. Катенька вон уж и фрейлина, а Александре всё отказывают в шифре каком-то. Что такое шифр, не понимаю, но, видать, важное очень.

Балы-то надежды не оправдали: кроме младшенькой, других сестёр не замечали, зять смеялся, барышни хмурились. Катенька особливо переживала: перестарок уже. Мне на Казанскую восемнадцать стукнуло, а ей, почитай под три десятка, кому она нужна будет, да без приданого? Плакала по ночам, я ей лёд приносила, чтобы глаза не опухали, а сама-то тоже хоть рыдать вместе с ней: годики и мои с горки покатились, а ничего не поделаешь, не вольны мы в желаниях.

К лету переехали на дачи на речку Чёрную, тамошняя жизнь не в пример городской: ни тебе сутолоки, травка, птички поют, хоть не как у нас в Ильинском, да тоже душа радуется.

Тут мою Катеньку судьба-то и настигла. На ванны ходили они с Натальей Николаевной, вернулись раз, и я барышню не признала, ровно подменили. И смеётся, и всплакивает разом, и в зеркалу-то глядится, поворачивается то одним бочком, то другим. Ну, не иначе, как влюбилась! И все уши прожужжала про Жоржа какого-то, вот как пчёлка на лужайке.

* * *

Я рада была за неё. Пока сама не увидела того Жоржа. Тут со мной второй раз в жизни потрясение вышло, да такое, что душа моя почти с телом распрощалась.

С Лизой, горничной Натальи Николаевны, посланы с записочками, а обе они оказались для одного и того же человека - Жоржа Дантеса. Мне удивительно то, что мужняя жена холостому офицеру записки шлёт, но Лиза отвечала, мол, у господ так принято нынче, да надо мной посмеялась. Пушкин-де, знает про те записочки, ему жена про все ихние встречи рассказывает, тайны не держит. И ещё обронила, что Катерина-то сама за офицером бегает, ловит его как лиса зайца.

- Да ты выдумала всё! - я возмутилась, даже домой было поворотила, а Лиза-то знай, хохочет над моею дремучестью.

- Да про это все знают, одна ты недотёпа, не догадываешься! Говорят, он, Жорж этот, сам в Наталью влюблён без памяти, а Катерина для него как защита, она же без замужней дамы в свет выйти не может, вот и упрашивает мою хозяйку пойти с нею то туда, то сюда, а Жорж сразу тут как тут. Ты что, не знала ничего? Да об этом во всех людских уже говорят, не скрывают. Ой, не могу, дурочка деревенская!

Обидно мне стало, мочи нет терпеть как. Я замолчала, да мы как раз и к казармам подошли, денщика вызвали. Лиза в бок пихает меня: вон он, Дантес! Высоченный, белокурый, на мундире пуговицы как солнцы блестят, глазам больно. Я глянула, и пропала, совсем пропала, как морок на меня навалился! Застыла, молвить слова не смогаю, язык к горлу прилип, ноженьки подкашиваются, дышать нечем. Насилу меня Лиза растолкала.

- Ну, что, веришь теперь мне? Красавец писаный! То-то Катенька твоя, да не только она, многие дамы знатные за ним охотятся, а он только мою хозяйку и видит, на неё одну и глядит. Не одолеть её Катеньке твоей, право слово! А уж тебе и подавно, не разевай рот на пирог чужой, не по Сеньке шапка.

Что ответишь, права Лиза, кругом права, да только сердцу не прикажешь, бьётся-колотится, беду вещает неминучую. С той поры как в тумане жизнь потекла, каждую минуточку про него думы, будто опоили меня зельем колдовским или в тенёта завернули-запутали. В церкву ходить часто стала, поклоны била. В Ильинском народ не шибко набожен, по праздникам обязательно, а в будни безо всякой охоты ходит, да и я как все, а теперь без молитвы шагу ступить боюсь. Да не за себя, за него мольбы мои, пусть и веры другой, да разве на меня Боженька прогневается?

Вот какое помрачение случилось со мной. И жила как в забытьи, дни в голове путались: дорога, квартира знакомая на Мойке, разговоры - всё будто мимо меня течёт речкою. После чуть легче стало, видимость делаю, а сама горю страстью нестерпимой. И избавиться от напасти силы недостаёт, и мука любовная сладка, упивалась ею, про Никитушку позабыла напрочь, да и он, поди-ка, обженился, господам новые работники завсегда нужны, пусть рожают.

Барышни-то с балов теперь радостные возвертались, два, а то и три раза выезжали в неделю, башмаки всё дырявят, чинить не успевал сапожник-то. Да и мне облегчение: забот больше, мечтания свои схоронила, а сердце-то всё трепыхалось, ожиданиями несбыточными извелось.

Летом другим на Каменном острове жили: Пушкины в главном доме, мы с барышнями да тётушкой ихней во флигельке. А только сызнова разговоры в лакейских, что не на Катеньку, а на младшую Дантес только и глядит. Катенькины страдания понятны до самого донышка, до слезиночки, а всё же думаю, что не только страсть, а и отчаянность: вынь да положь игрушку желанную. Порода такая у неё. Нравная самая из троих-то, не играет, живёт по краюшку. А с него упасть легко.

* * *

Женский глаз, да ещё и влюблённый, перемену заметит сразу: сытой кошкой вернулась Катерина однажды домой, вроде как от тётушки, а глаза выдали, запахи мужские. Мне ли не догадаться, коли я раздеваться-одеваться ей помогаю день каждый. Была девушка да вся вышла. Добился Дантес цели своей, или подчинился чужой любови, то никто не знает, а только с той поры поуспокоилась Катенька.

Она выжидала, а в семействе скандалы чуть не каждый день, прислуга прячется от гнева барского по углам, шепчется, слухи носятся от дома к дому. Позором пятнать себя никому неохота. Александр Сергеич как самовар кипятится, вот-вот лопнет, позабыл, видать, что крестик чужой из его постели камердинер вытряхнул. Как подумаешь, так простые-то люди чище иных господ. Да и то сказать, некогда нам глупостями заниматься.

Катенька хоть соперница моя тайная, а жалею её пуще прежнего, так бы с кулаками на хулителей и кинулась! Слухов много по лакейским шептано, с оглядкою да недомолвками. Я помалкивала, а всё равно шила в мешке не утаишь: полюбовницей стали Катеньку мою звать Жоржиной.

В ноябре волнения новые, Пушкин сам не свой, с Катериной даже разговаривать не желает, всё с Александрой больше советуется, прикроют двери в кабинете и говорят, говорят. Александра из сестёр самая рассудительная, только она и могла гнев хозяйский утишить. Потом как гром с ясного неба: Дантес руки просит у Катеньки. Та по дому так птичкой и летала. Днём-то, а вечером плакать изволила, про дуэль упоминала и себя жертвой называла. Со мной разговаривала душевно так, ровно помощи ждала. А чем я помогу, так, словом утешительным и только, неровня ей, приблизила к себе, потом отгородится, устыдится, гневаться зачнёт.

- Агашенька, пропаду я, пропаду совсем, - плакала, - ведь не любит он меня. А он щастье моё единственное! Что, много про меня разговоров? Ты слышишь всё, очень чернят меня?

- Да полно вам, барышня, слухи что мухи, полетают да и в окошко. Забудутся скоро, вот как взамуж выйдете, забудется всё.

- А ты, ты - что ты скажешь?

- На что вам мои слова надобны, разве я судья для вас? Вы сердце своё слушайте, оно-то не обманет.

Вздохнёт так, и всё платочек к лицу. Я тоже вздыхаю, так обе по одному предмету думы думаем. Раздеваю на ночь, Любуюсь Катенькой, очень ей страдания к лицу, а уж жалко её как, словами не высказать.

А днём сутолока: платья шьют, примерки, покупки, разговоры о приданом. Жених ни разу порога не переступил - запрещено было строго-настрого Александром Сергеевичем. Все переговоры через тётушку да графа Строганова, даже с женихом виделись только у неё. Мне те свидания как свет в окошке: где ж я поглядеть-то на него и могла кроме? Катенька извелась вся, до самого венчального дня не верила, что сладится у ней судьба. Право слово, за себя бы так не тревожилась, как за неё, уж больно жалко несчастную: видела даже я, что хмур Жорж-то и невесел, не к свадьбе будто, а к каторге готовился.

* * *

Любовь моя страданием стала, неужто это то самое щастье, про которое баушка говорила? Себя не помнила, в заботах и работе, спешка ежедневная. Будто последний день жила. А уехали все на венчание, села прямо на пол и волю слезам дала, оплакивала судьбинушку горькую да долю неприкаянную. Что дальше будет, куда меня отошлют господа, неведомо. Вот в монастырь бы ушла, если б в воля своя.

Время тянулось так медленно, что и не выразить. В детской голоса слышны, посудой звякают, кареты за окошком колёсами постукивают по булыжникам, а мне мнится - пустота и нет никого. Душу вынули, а обратно не вставили.

Венчались чудно - дважды, через три дня одна только Александра поехала на вечер свадебный к Строгановым. Григорий Александрович, говорят, все расходы оплачивал. Катеньку больше всех племянниц выделял, вот и расстарался. К нему в ноги броситься, пусть домой отпустит, коли барышня меня к себе не возьмёт? И из Ильинского весточка: померла баушка Фиса, отец занедужил шибко, не работник теперь, Тимоху обженили, а Афоньку в рисовальную школу отправили. И про Никитушку: на сподружке моей женился. Ну что же, живому о живом думать, а я и рада известию, хоть и всплакнула, а слёзы лёгкие, на душу как дождик весенний упали. Вся моя давешняя жизнь как будто не со мной и приключилась. Да и нынешняя - моя ли?

Вскорости Катенька приехала, одна, без мужа, ему вроде как сюда не с руки появляться, не простили. Катенька вроде весёлая, а я чуяла, плачет часто. Про меня вспомнила, к себе забрала: хочу, говорит, чтобы рядом знакомый человечек находился. А уж я как обрадела, и сказать нельзя как. В потайне любовь свою носила, а тут и видеть буду, это не записочки носить от случая к случаю. А мне и то радость - поглядеть на него, желанного.

* * *

Катенькино щастье недолгим оказалось. Жили на квартире в доме посольском. Молодые у себя принимали и сами в свет выезжали, но безрадостно, будто через силу. Холодный дом, тихо, в углах тени прячутся. А новости с Мойки день ото дня плоше и ужаснее: Жорж за Натальей Николаевной ухаживает пуще прежнего, прохода не даёт, как дразнит мужа её. Дома у них сызнова разговоры громкие, а люди слышат, уши не закроешь, язык без костей, любопытство опять же. Перед нами не стесняются, я помню наставления Степанидины: мы навроде креслица.

Катерина больной сказывается, муж её на балы тянет, нет меж ними согласия, а после свадьбы и недели не прошло. Мундир ему пошили новый. Перед зеркалом словно женщина вертелся, спрашивал меня, хорош ли?

А я глаза-то подняла и прочёл он в них всё-всё, что скрывала так прилежно. И улыбнулся. Мне улыбнулся! И за подбородок взял, лицо поворачивал к свету, чтобы удостовериться.

- Агашья, - прошептал, да за шнурок-то пуговку мою и вытянул. Разглядывал удивлённо.

Я разрыдалась и убежала. От позора. Так себя выдать непозволительно. Хорошо, хозяйка у тётушки, а то тотчас в ноги бросилась да во всём и созналась. С того дня хоронилась пуще прежнего, от греха подальше. На себя не надеялась, была б моя воля, домой, обратно бы попросилась, да как же Катерина-то останется одна в чужом-то доме? Одиноко ей тут, на сердце студёно.

А вскоре на Жоржа совсем другие заботы навалились.

* * *

У мужа моей Катеньки отцов-то двое: родной батюшка во Франции проживали, а здесь названный, барон иноземный, не знаю, каких кровей, а имя насилу и запомнила, Луи Геккерен. И он, барон этот, на Жоржа сильное влиянии имел: по малейшему зову Жорж мчался к нему, хотя бы и ночь на дворе.

Сильная, видать, ссора у барона с Пушкиным случилась, тот возьми, да и вызови на поединок. Разговоры на ихнем, французском языке велись, а сколь словечек и мне разобрать удалось, пригодилось обучение-то. Жорж ответ держать обязывался. Вот дела чудные, барон в силе ещё, немощным притворяется только. Да куда Жоржу противу отца идти, хоть и названного, не пикнешь, извёлся весь. Вот ведь как, и у него воли своей нету. Как будто он тоже... в крепости.

Я и Катерину насмелилась повыспросить, она прямо не ответила, да мне прямо-то и не надо, догадки свои имела. Как про дуэль узнала, так и обмерла вся. Не шуточки, смертоубийство это! А она вроде, как и спокойна, а, может быть, виду не кажет?

Странно у господ всё устроено, ровно наизнанку. Родня близкая, ближе нету, деточки, четверо, мал мала меньше, а Катерина молчала, даже не послала записочку на Мойку, она через меня все свои весточки отправляла. Сама в гости, на детский праздник, что ли, съездила, обмолвилась, что сестру-то там видала. Ужель обида сильнее кровных уз? Простить не могла, что Жорж Наталью-то выше ставит?

А приготовления к поединку вовсю шли, это даже для нас, слуг, ясно было. Не то спорили, не то ругались барон с Жоржем, а то француз какой-то несколько раз заезжал. Письма денщик впроходь отвозил и ответы доставлял. Так тревожно день прошёл, не помирились, видать, стреляться всё-таки собирались назавтра.

* * *

Господи, прости мою душу грешную. Взяла вину на себя, ни на кого зла не держала, а поступила, как мне сердце подсказывало.

* * *

Уснуть долго не могла, какой тут сон, беда неминучая! Ворочалась с боку на бок, да посреди ночи про баушкин оберег вспомнила: пуговица деду жизнь спасла раз, а почему бы и в другой не попробовать? Насилушку отыскала в потёмках костюм, приготовленный для дня завтрашнего, отрезала на подтяжке левой, со стороны сердца, пуговицу и пришила свою, заговорённую.

К себе когда возвращалась, шумнула маленечко, видать: заворочались в спальне, дверка скрипнула: Жорж. Ухватил за руку, к себе прижал...

...Эдакого щастья у меня не будет никогда. И словечка меж нами не пролетело, а и к чему, когда кровь играет, а руки заместо слов разговаривают нисколь не хуже. Себя потеряла в ту страшную ночь, душу отдала, не тело. Тело что, тело обмануться гораздо, душа - никогда.

Ушёл тихо, словно мне привиделось. И всю-то ноченьку, до утра самого молилась я за него, молилась исступлённо, как безумная, более чем безумная, просила за него, призывала все силы на помощь, во спасение. Думаю, простит ли меня Наталья-то Николаевна, да она-то тоже должна была молиться, разве мы за любимых не в ответе? Выживает тот, за кого молитва сильней...

И Боженька молитвы мои услыхал, а иначе разве он Бог? Каюсь, каюсь во грехах своих, а вдругорядь повторила бы заново, без колебаний.

* * *

В вечеру привезли Жоржа раненого, перевязанного, шум, суета. После сказали, что рана не смертельна, шептались, что пуля в пуговицу ударилась, тем и спасся. Со мною горячка сделалась, упала без памяти, думали, что застудилась сильно. Не помню, как меня к тётушке Катенькиной перевезли, там за мной приживалка одна ходила, из монашек. Выходила, поклон низкий, а только к чему мне жизнь-то теперь? Мил друг далече, не увидать боле никогда.

Жорж в крепости Петропавловской, выслать из России грозятся навсегда. Катерина в хлопотах, за границу собирается, а про меня не позабыла: в письме брата просила, Димитрия Николаевича взять к нему. Спрашивал он меня, пойду ли к ним в услужение? У них и детишек пятеро, и денег мне он может положить сколько-то. Да ведь сами в долгах, сказывали люди. Отказалась я. Не из-за денег, совесть меня мучила, да и домой нужно, в Ильинское. Дело у меня важное, самое главное, какое у иного человека, может, только раз в жизни бывает.

Перебирала пожитки свои и нашла вдруг пуговицу оторванную, ту самую, что я в ночи пришивала. Как она здесь очутилась - не ведаю. Может, сон мне дурной приснился, покуда в болезни металась? Вмятинки-то вроде как две на ней. Вот и думай, было или не было всё?

* * *

Граф Строганов ко мне благосклонно отнёсся: разрешил уехать, подорожную выписал и денег дал, я и взяла, у него брать не совестно.

* * *

Пока оказии ждала, дни за год считала, так мне хотелось уехать, забыть всё, как сон дурной. В конце марта в путь тронулись. Холодно, сыро, да и сердце как будто умерло. Маменьку вспомнила: рубаха братнина снова в дело пошла. И как в прежнее время вернулась: на станциях ямских снова мужики бородатые, как будто не уезжали никуда, так и сидели с тех пор, только теперь страху перед ними нету вовсе. Ещё кое-где лежал снег, на дороге чавкали вязкие колеи. Дух весенний голову обносил до помрачения, сердце стукало, ровно вот-вот выскочит, да покатится под ноги. А и хорошо бы: тут и моим страданиям конец. Про будущее не загадывала, боялась.

Ильинское встретило грачиными криками. Избы серые, двухэтажные купеческие дома показались низкими, убогими, окошки - мелкими. Напротиву Москвы али Петербурга так деревня деревней, а сердце затрепыхалось при виде родной сторонки, как будто я птичка перелётная и по весне с тёплых мест возвернулась. Слёзы смахнула и в контору первым делом повернула.

Управляющий Волегов долго выспрашивал о столице, о Пушкине покойном и семействе его, о графе Строганове. Отвечала я малословно, больше отмалчивалась, а потом просьбу свою осмелилась сказать, чтобы замуж меня выдали и поскорее. Понял он, что я утаиваю, как смог, понял, знал, что перед барскими прихотями бессильны крепостные. А и теперь думаю, что никто волею своею не живёт, все друг от дружки в крепости.

Спросил, пойду за кого, ровно я могла выбирать. А мне всё равно, за кого, вон хоть за Миколая Кривого. За него даже и лучше, повредил он себе что-то по мужскому делу, а мне того и надо. Наступит лето, уговорю его бежать к староверам. Сын мой должен свободным родиться. Не обнадёжил меня управляющий, но и не отказал. С тем и к родимому дому отправилась. Ноги впереди меня бежали, схорониться за надёжными стенами хотели...

* * *

В доме хозяйка новая, Тимохина жена, встретила студёно. Да и то правда, я гость нежданный-негаданный. Присела, как родственница бедная на лавку с краю, оглядываюсь по сторонам, хочется мне незаметной стать, ну как на Полотняном Заводе - креслицем. Тимохину жену тоже Степанидой звать, и характер ровно как у той старшей, в Заводе-то. Младенец в люльке хныкает, сынок Тимохин. У меня слёзы близко-близко, и так на душе тяжко, словами не высказать. Сижу как на поминках. Степанида молчалива, только нет-нет да взглянет, ровно хочет, чтобы я сквозь землю провалилась. С приходом Тимохи посвободнее вздохнула, брат совсем обмужичился, бороду завёл густую, как у тех, что на станциях ямских. Вечеряли с разговорами. Всё выспрашивали про тамошнюю жизнь. Ну ровно как барышни, Александра с Катериной пытали меня про наше Ильинское.

Спать забралась на печку, с маманей. Долго шептались с ней, вспоминали прежнюю жизнь. Не открылась я про свою беду, да разве утаишь от материнского сердца? Пришлось признаться.

- Ой, дочка, что же теперя делать -то, беда-то какая, - завздыхала маманя.

А мне легко стало, тяжело тайну в себе носить, а как выговоришься, так ровно половину груза-то с шеи и снимешь.

- Я за Миколая Кривого взамуж пойду.

- Как? Да ты в своём уме ли, девка? Он мужик с норовом, даром, что с изъяном. Бедная ты моя, нещастная... Гашенька... защитить тебя некому, а я только пожалеть и могу.

Сколь ни тихонько шептались, а Степаниду разбудили: вышла сонная, сердитая, отругала полуношниц.

Назавтра в церковь пошла к заутрене. Перед иконой Богородицы долго стояла, про Наталью Николаевну раздумалась, как она теперь с детками-то осталась одна. Жалко её, в одночасье так жизнь переменилась, обратно не воротишь. И про Катерину молилась, жалела очень, не сладкая доля на чужбине жить. Вот ведь три сестрицы, и всех щастье стороной обошло.

На кладбище тихо и покойно, так покойно, что век бы не уходила. Солнышко выглянуло, душу согрело. Баушка-баушка, искала я своё щастье, да оно коротким оказалось, да чужим, да украденным. А всё-ж и мне ломоточек малый достался.

* * *

Долго стояла возле могил. Идти-то мне и некуда. Степанида житья не даст, особливо как тайна моя откроется. Попрекать станет, и маманю за меня со свету сживёт. Ноги застыли, не чуяла их совсем. Повернулась и... замерла, будто ноги к земле приморозило. Микола Кривой стоял поодаль. На меня смотрел.

Молчали, никто первым разговор не начинал.




© Наталья Козаченко, 2021-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2021-2024.
Орфография и пунктуация авторские.





НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"
Андрей Бычков. Я же здесь [Все это было как-то неправильно и ужасно. И так никогда не было раньше. А теперь было. Как вдруг проступает утро и с этим ничего нельзя поделать. Потому...] Ольга Суханова. Софьина башня [Софьина башня мелькнула и тут же скрылась из вида, и она подумала, что народная примета работает: башня исполнила её желание, загаданное искренне, и не...] Изяслав Винтерман. Стихи из книги "Счастливый конец реки" [Сутки через трое коротких суток / переходим в пар и почти не помним: / сколько чувств, невысказанных по сути, – / сколько слов – от светлых до самых...] Надежда Жандр. Театр бессонниц [На том стоим, тем дышим, тем играем, / что в просторечье музыкой зовётся, / чьи струны – седина, смычок пугливый / лобзает душу, но ломает пальцы...] Никита Пирогов. Песни солнца [Расти, расти, любовь / Расти, расти, мир / Расти, расти, вырастай большой / Пусть уходит боль твоя, мать-земля...] Ольга Андреева. Свято место [Господи, благослови нас здесь благочестиво трудиться, чтобы между нами была любовь, вера, терпение, сострадание друг к другу, единодушие и единомыслие...] Игорь Муханов. Тениада [Существует лирическая философия, отличная от обычной философии тем, что песней, а не предупреждающим выстрелом из ружья заставляет замолчать всё отжившее...] Елена Севрюгина. Когда приходит речь [Поэзия Алексея Прохорова видится мне как процесс развивающийся, становящийся, ещё не до конца сформированный в плане формы и стиля. И едва ли это можно...] Елена Генерозова. Литургия в стихах - от игрушечного к метафизике [Авторский вечер филолога, академического преподавателя и поэта Елены Ванеян в рамках арт-проекта "Бегемот Внутри" 18 января 2024 года в московской библиотеке...] Наталия Кравченко. Жизни простая пьеса... [У жизни новая глава. / Простим погрешности. / Ко мне слетаются слова / на крошки нежности...] Лана Юрина. С изнанки сна [Подхватит ветер на излёте дня, / готовый унести в чужие страны. / Но если ты поможешь, я останусь – / держи меня...]
Словесность