Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


Наши проекты

Теория сетературы

   
П
О
И
С
К

Словесность




СЛОВОМ ЕДИНЫМ

Поэзия в прозе,
или
Проза в стихах


Смерть не событие жизни. Смерть не переживается.
Если под вечностью понимают не бесконечную
временную длительность, а безвременность,
то вечно живет тот, кто живет в настоящем

(Л. Витгенштейн. Логико-философский трактат).


Умереть - расколоть самый твёрдый орех,
Все причины узнать и мотивы.
Умереть - это стать современником всех,
Кроме тех, кто пока еще живы

(А. Кушнер)


Не ищите - обрящете, не стучите - откроют.


С орнаментом или без?

Как все живые, и этот был занят с утра до вечера постоянным трудом. Этот камень этот Сизиф, о тайне рождения и наказания своего беспрерывно тягостно размышляя, откатывал от входа в пещеру, и, пока он катил его, как положено, вверх, из погребальной пещеры только-только спелёнатый не досужему взору являлся и до позднего вечера, пока Сизиф камень не возвращал, мысленно наслаждался великолепным пейзажем: в хорошую погоду видны были далёкие горизонты, один морской, горный - другой. Что может быть прекраснее горизонта? Только другой горизонт, они ведь очень разнообразны, друг с другом совершенно не схожи.

Мысленно завидев Сизифа, пятящегося с горы, придерживая камень, чтобы не разогнался и не разнес полмира на щепки, завидев его, спелёнатый занимал свое место в погребальной семейной пещере на полке и наблюдал, как возвращается камень на место. Наступала ночь, в пещере особенно беспросветная, а с утра начиналось всё снова: Сизиф камень отваливал и в гору тащил, он любовался, мысленно вдыхая воздух то горный спокойный сухой, то морской солёный мятежный.

Ничего с обитателем пещеры не единило Сизифа, который камень с души не снимал, но, как положено, только накатывал. Сизиф и пещера друг от друга были отчужденно свободны, а если друг от друга зависели, то не более чем от всего остального.

Катя камень, Сизиф смотрел только вперёд - спелёнатый был позади. Возвращался, пятясь спиной, тоже не видел. Так Сизиф и существовал параллельно, делая свое нелёгкое дело. Многие считают его бесполезным, но получается, что не совсем: лицезрение горизонта - совсем не пустяк.

Иное дело спелёнутый. Прекрасными горизонтами любованием он был всецело Сизифу обязан, и каждое утро и каждый вечер, глядя в спину, хотел сказать хоть какое-то слово - поблагодарить, забыв, что умер и даже единое слово произнести не получится. Но даже если б и удалось, его благодарности Сизиф бы не понял. Во-первых, не по своей воле камень катил, а во-вторых, потому что мёртвый вымолвить слово не может: если что-то за спиной прозвучало, значит, ему показалось, точно так же, как по утрам чудился запах смертного разложения, смешанный с ароматом прекраснейших благовоний, которыми было пропитано тело покойного. Благовония из заморских стран привозили, их настаивали на масле, и они обладали способностью плоть охранять; пропитанного ими пиршество червей могло не страшить.

О мёртвом, хорошо позаботились. Гораздо лучше, чем о нём, о живом, которому ещё в детстве открылась связь настойчиво дурманящих ароматов заморских со смертью местной, родной и привычной, пахнущей горячей пылью дорожной: от города до пещеры путь был не близкий. На его памяти многие из семьи умирали, и пещера, семейная усыпальница, хорошо была с самого беспамятного детства знакома. Так что теперь, когда все чувства покинули и только мысли остались, ему нетрудно было представить, что вокруг пещеры и днём и ночью творится. Время от времени он в своем новом тёмном беззвучном мире, всяких ощущений лишенный... Впрочем, почему же лишенный? Разве можно быть лишенным того, что частью его не является?

Да, ладно. В своем новом мире он явственно представлял свое новое обиталище, пещеру, нависшую над дорогой, уходящей вправо-и-влево, словно видел ее из пещеры, стоя у входа. Дорога соединяла два горизонта: горный с морским, и за горизонтами пропадала, одним концом в тёплом море, в волнах сине-зелёных, другим - в горах, среди масличных рощ, виноградников, кипарисов и сосен, и многочисленных листопадных деревьев.

После того как Сизиф по вечерам возвращал камень на место и он на полку свою возвращался, спелёнутый мысленно представлял, как шумят волны, накатываясь на берег, и как гудит ветер, усиленный эхом, мечущимся в горах. Дорога, соединяющая море и горы, была бесконечно песчаной, пыльной даже после дождя - только выглянет солнце, тотчас высохнет и запылит. Неудивительно, что язычники, столько веков этой дорогой ходившие, пыль божеством почитали. Мысль странная, однако, если задуматься... Только зачем ему тратить время на пыль и странный ход мысли язычников?

В тот день, когда его хоронили, у Сизифа выдался выходной, чему тот был не рад: не молод, и любая даже малая и недолгая перемена были ему неприятны.

Конечно, в пещере тоскливо. Зато даже в знойные дни не жарко, даже прохладно. Главное, от мыслей ничего не отвлекает. Ещё живые не знают, как много времени тратят на сон, еду и прочие физиологизмы, от мыслей нелепейшим образом отвлекающие. В пещере времени много, простор для мыслей необыкновенный, их ход не просто быстр - необыкновенно стремителен. И всё же стремительность - вовсе не главное, самое важное - это предел, мысль обостряющий.

Жизни удачные, неудачные, несчастные и счастливые - все, пробив барьер, меняются нежданно-негаданно, "есть" и "было" сравнить невозможно: прошлое исчезло, пропало - не уловить. Так бабочке с куколкой сравнивать себя невозможно, или призраку с собою живым. А живому с собственным призраком? Получается, невозможность с двусторонним ни туда, ни сюда не-движением? Не просклонять, не проспрягать, не пошпынять.

Через год вместе с мягкими тканями мысли исчезнут, в пещеру войдут, каменный ковчежец, резьбой украшенный, принесут, в него кости положат, и - больше никаких мыслей не будет. Поэтому, с одной стороны, стремительность мыслей, их острота, с другой - часы отмирающей плоти тикают беспрестанно, что никакой мыслью остановить невозможно.

Невозможно - страшный предел, непроницаемой стеной от бессмертного Сизифа смертного отделяющий. Что там запад, что там восток. Сизифу и спелёнатому точно никогда ни в чём не сойтись.

Временами находило, хотелось отвлечься, подумать хоть немного о суетном, о пустом, о том, как будет выглядеть его навсегда посмертный ковчежец, будет ли орнамент только на крышке, или и по бокам? Какой будет? Понятно, растительный, но всё же какой? Виноградные гроздья, ветвь пальмы, может, что, однако, не принято, изобразят любимый им кипарис?

Понимал: эти мысли его не достойны. Ими он малое время свое оскверняет. Но - слаб человек, даже покойный - хотелось увидеть то, чего никогда не увидит, полюбоваться, пусть мысленно, тем, чем никогда не полюбуется. Жаден, до безумия жаден - знал про себя. Повезло с Сизифом - кому подобное выпадает? - и этого мало: по стенам ковчежца узоры ему подавай!

В пещере он был единственным мёртвым. Остальные, вся родня его, были костями в ковчежцах. Поставленные плотно друг к другу по ту сторону добра и зла ковчежцы удобно, хотя не вольготно, расположились.

Попытался вспомнить, какие были стенки ковчежцев у них, с орнаментом или без? Попытался - не вспомнил. До появления здесь подобное его не интересовало. С горечью подумалось: всему свое время, нещадно вампирствующее.

Срок не замечать,
И срок об этом жалеть,
Срок любоваться,
И срок о любовании вспоминать.


В реальности, для мысли очищенной

Здесь, в реальности, для мысли очищенной, в исключительно мысленном мире над прежними глупостями посмеиваешься, как взрослый над собою ребёнком, пытавшимся зло от добра отделить, будто кожу живого от плоти не мёртвой. Не убий его, ищущего душу твою - доброе зло или злое доброе - на части ее разделяющего, помилосердствуй, глупого пощади!

В домысленной жизни инстинкт выручает: задуматься не дает. Какие мысли? Нож к горлу приставлен! Кто и о чём, безнадёжно от жизни страдая, мыслить способен? Потому и промыслен этот скудовременной промежуток между ещё и уже: недо- и послемыслием, между хаотично прекрасным движением и с сухих костей плоти сползанием.

Конечно, и кости сухие плотью покроются, но когда ещё это будет? Даже в исключительно мыслительной фазе своего бытия об этом думать не стоит. Хотя многие только об этом и размышляют, всё иное полагая малосущественным. Так оно так, только в этих размышлениях чудится совершеннейшая безнадёжность, которой и в живой жизни хватает.

Там всё застит мысли. В первую очередь - истины прописные, типа: мойте руки, не отходя от кассы. Почему именно руки? От кассы не отходя - почему? Глупость, рефлексии не достойная.

Там - познание: добра и зла, иной плоти единосущей, красоты и уродства; здесь - познания осмысление. Там - время вопросов, бесчисленно не отвеченных. Здесь - время ответов, хорошо бы, вопросов не порождающих. Ведь здесь - место и время всё мысленно завершить, собрав в узел жизни всё то, чему не должно забыться, исчезнуть, в неосмысленности раствориться.

Вспоминая, что было там, он словно писал письмо себе самому в роде единственно для таких писем возможном: трагикомическом. Доверять ли ему, там оставшемуся? Есть возможность иная?

Короткие и длинные события тамошней жизни в здешнем бытии перелагаются в короткие и длинные предложения - единый текст, не слишком чёткий образ свершившегося.

Для невозможных воспоминаний необходимы слова невозможные. Их нет в языке - приходится сочинять: невозможные воспоминания, в отличие от возможных, упустить никак не возможно. А сочинится, и содрогнешься: вот ещё одно червиво просочилось в глоссарий.

Прежде мысли были всё больше чужие, заёмные, туда-сюда шмыг, шалунишки-мыслишки шур-шур-шур сыроедно мышино, а то и остро-зубасто, всеперегрызающе, талейранствуя, злобно-крысино. Ни времени, ни места для своих не сыскать. Тут всё иначе. О чём не успел, не посмел подумать - подумай, недодуманное - додумай, от мышино-крысиного освободившись. Только помни: и здесь, хоть времени много, но оно - субстанция не бесконечная. Думай - попусту времени не теряй, двуликости разделяя, двусмысленности распрямляя.

Казалось бы, отсюда ничего случившегося не изменить. Бой с тенью глупый, несообразный. Ан нет, вспомнишь - кто промыслит, кто обмозгует - глянь: всё не так, не так, брат, иначе.

Между там и здесь тонкая мгновенно одолимая грань: оттуда - сюда, зато отсюда - туда лишь мысленно одолимая долговременно сизифово-тяжело. Поэтому, точной дефиниции ради, он ежеутренне камень от входа отваливает, иллюзию проницаемости между там и здесь создавая, ежевечерне на место его возвращая, иллюзию непроникновенности упорно творя.

Камень, бездушная громадина, суров, как неподкупный Цербер, страж границы миров. Нет, не так, не сам камень, дело не в нём, но движение его есть граница, рубеж, предел и черта, по одну сторону которой ещё живых песчиночек горсточка, уже не живущих - бесчисленность, веры не имущая, по сторону, по другую.

Различия? Безусловно. Похожесть? Одно на другое - всё несомненно похоже. Каким образом? А вот так.

Рынок есть рынок. Жизнь - это жизнь. И они между собой до невыносимости схожи. Потому, не боясь ошибки, можно сказать, что рынок есть жизнь, а жизнь - это рынок: каждый стремится себя продать подороже. Только один, стоя грош, умудряется себя продать за полновесное серебро, а другой, стоимость которого полновесное серебро, и за грош себя продать не умеет.


А здесь вовсе слова не нужны

Серебро, монеты: профили властителей, разные символы, время чеканки - всё это там, здесь за тонкой непроницаемостью нет нумизматов, здесь и кладовые, и клады, и колодцы иные. С той стороны о непроницаемость бабочка бьётся, ей сюда не дано, с крыльев пыльца осыпается, невидимый рубеж липкой иллюзорностью покрывая. С этой стороны движение бабочки не увидеть, не услышать, никак не ощутить, зато можно представить: самозабвенно, самоуничтожающе многоцветно и многокрыло бабочка бьётся, не ведая куда и зачем. Мысль ей навстречу стремится, ведающая куда, зачем понимающая. Им бы встретиться, соединиться, но пламя вращающегося меча к дереву жизни путь охраняет.

Кажется, так. А если есть дерево жизни, то наверняка существует и дерево смерти. Не банальный анчар, смертных в прах обращающий, из плоти ядом дух изымающий. Древо смерти познания. Где, там или здесь этому древу расти, укрепляясь корнями и листьями зеленея?

Невежественные еретики, малых сих соблазняя, утверждают, что между здесь и там никакой границы не существует. А пресловутые бабочки ни о какие преграды, пыльцой осыпая, не бьются, но преспокойно туда-сюда крылышкуют, радуя глаз многоцветием. Возражать на эту ересь не надо. Абсурдность ее очевидна. А если кто слеп и угрюм - вольному воля, лишь спасенному, как водится, рай.

Совсем обезумевшие душам неокрепшим невинным навязывают убеждение: там и здесь не что иное, как зеркала, одно другое в себе отражающие, тем самым всякую преграду между там и здесь уничтожающие. Мёртвое здесь в живом там оживает, живое там в мёртвом здесь умирает. Значит, между живым и мёртвым никакого различия нет: живые мертвы, а мёртвые живы.

Что тут скажешь? Лучше смолчать.

Самые наивные, натурфилософствуя, нелепые сказки рассказывают, будто нет преграды, нет рубежа, поскольку ветра оттуда сюда и отсюда туда привольно кочуют, словно ветер горный и ветер морской, где-нибудь посередине встречаясь, завихрение, бурю, ураган учиняя.

Там живут надеждой на то, что здесь им о них ясными словами правду расскажут. А здесь вовсе слова не нужны. Здесь их только придумывают. Чтобы там в словаре их сыскали.

Что, разве не так? Прежде умрите, потом говорите. А то - царица, словами по шёлку вышивать мастерица! В конце концов, всё в единый круг собирается. Царица? С какой стати царица? С какого бодуна царский взгляд и стать истинно царская? Какого чёрта играет и окружению позволяет царицу играть? С такой стати, с такого бодуна и чёрта такого, что просто царица, глупых вопросов не замечающая.

Между кладбищенскими и здешними сущая пропасть. Даже не вникая в детали: над ними пару метров хороших сырого, рыхлого, тяжеленного груза - беспросветная мука. А зловоние! Да что тут, сравнивать никак не возможно.

Представление о времени здесь резко меняется. Нет ни сна, ни сновидений - единой реальности единый поток: не он несет тебя - ты им управляешь, удивительно, непривычно чувствуя себя не каким-то скудным творцом - самого времени повелителем. Представьте реку: не сама по себе течет - ты ей управляешь. Захотел - течет себе, как испокон веку, текла, пожелал - вспять повернула, от устья - к истоку, не она в море, в нее море впадает. Однако, по правде сказать, здесь времени нет, бесконечно безоблачная инфинитивность.

Здесь так и тасуешь события, не Бог - сам со временем в кости играешь. Пожелаешь, и Аннушка масло не там и не тогда разольет, не автор - ты всё изменишь: он под землей, а ты нежно спелёнут - на полке. Над ним камень в полтонны, над тобой свод пещерный купольно нависает. У него - нос затыкай, если руку черви ещё не отгрызли, у тебя - масла благовонные, аромат совершенно нездешний, драгоценные, привозные, но стоят того. Спасибо не пожалели, целое состоянье потратили.

Потому, на пустое не отвлекаясь, судьбу следует точно выстраивать, задним числом в истинном течении направлять. Конечно, то, что было, то было: не переменить, не переиначить. Никак не положено. Невозможно. Недопустимо. Но последовательность событий - полный карт-бланш. В разумных пределах, конечно. Нельзя умереть, не родившись, а родиться прежде зачатия. Однако намёк понять прежде, чем намекнут, это пожалуйста. Протянуть руку тонущему прежде, чем утонет, вполне в пределах разумного, проблем никаких.

Кто-то скажет: и что? Для себя одного временем управляешь, у живых ничего не меняя. Умер от укуса змеи, и умер. Тебя, не кого другого, ядовитая приговорила. Во-первых, здесь - это здесь, а там - это там, в ежовых рукавицах сюжетных, просил бы не путать. Во-вторых, это главное, какое дело здесь, что там происходит, что о спелёнутом и о змее там говорят? Тем более что ни до мёртвого, ни до змеи дела там нет никакого: отнесли в пещеру - забыли. Так что только здесь это важно: укус и змея - порядок действий определять.

Из чего следует ясно и непреложно. Ползла. Между камней. Незаметно. Беззвучно. Укусила. Босой ногой наступил - куда змее было деться? Инстинкт вековечный. Природа. Ха-ха! Но спелёнутого ведь не было между камней. Был юноша. Почти мальчик. Неосторожный. Под ноги не глядел. А ныне покойный? Стоял неподалеку, всё видел. Людей позвал. К лекарю отнесли. Увы, не спасли.

Но спелёнутый умер? Конечно! Даже задним числом задними мыслями факты нельзя подменять. Умер, но в другой раз. При других обстоятельствах. Каких? Вам-то, пся крев, как поляки ругаются, дело какое?


Когда бы здесь умели смеяться

В тамошнем пространстве мыши прогрызают дыры для мысли, здесь без мысли пространства нет вовсе: мысль первична, вторично пространство. Ни сквозь него, ни сквозь время живым проникнуть сюда, а мёртвым туда, невозможно, хотя и здесь и там есть чудаки, которые себя тешат иллюзией, над здравым смыслом, резвясь, потешаются.

Мышь живая не прошмыгнет. Мышь?! Тень тени живая оттуда сюда и отсюда туда малым краешком не проникнет. И - слава Богу! Нельзя же грешное с праведным смешивать, иначе, как ни крути, зло добро победит обязательно. А там ненависти и любови, всякие фобы и филы в избытке: педо- и зоо-, и некро-, на любой вкус, на случай любой. Здесь фобий нет вовсе, а любовь только одна: аутофилия. Кого же любить, как не себя?

Нет событий? И славно! Не надо! Там столько такого, что здесь обо всём и не вспомнишь, обо всём не передумаешь. Разве не знаете, там, здешним порядкам завидуя, мёртвыми притворяются: сбегают в пустыню, в руинах таятся, бегут и прячутся - отгородиться, мёртвыми в мире сумасшедших живых уцелеть, в беспамятстве нирванно ласковом раствориться.

Зачем тамошние за здешних мёртвой хваткой цепляются? Что им надо, живым? Что от мёртвых им надо? Оживить? Чтобы мучить? Лукавыми словами, словно слоями лука, обкладывать? Плачьте, рыдайте - жуйте, глотайте, живите! Там, в ужасе трясясь и рыдая, теряя сознание, переживают, видя жуткие катастрофы, которые здесь лёгким движением мысли, поправляющей руль, останавливают, не напрягаясь. Там молят, чтобы то, о чём страстно и дерзко мечтали, случилось, и заклинают, чтобы то, чего боятся, не нагрянуло, не стряслось. Здесь и молитвы, хоть с воздетыми к небу руками, хоть с ладонями, сложенными в виде книги перед глазами, хоть заклинания, хоть над огнём, хоть над жертвенной кровью, только смех вызывали бы, когда бы здесь умели смеяться.

Там предыдущий день над нынешним нависает, а завтрашний туманно просвечивает. Прошлое легко судить, но нельзя изменить, а будущее предвосхитить, даже коленопреклоненно сгибаясь. Но и прошлое и будущее можно переосмыслить. Здесь? Нет вчера и нет завтра. Всё нынче, сейчас. Потому нет мучений: вчерашнее не исправить, завтрашнее не предвидеть. Всё внутри горизонта событий - всё внутри, всё в себе, нечего опасаться: ничего стороннему недоступно.

Конечно, есть нечто такое, что необходимо, но невозможно забыть, потому, сплетая причинно-следственную паутину, упираясь в тупые несуразности судьбы, не сюсюкающей, не тетёшкающей, но нелепицы лепящей, и рвешься назад, понимая, что бесполезно.

Понятно, псалмы здесь не сочинишь: для этого страх смерти, ежечасный, ежеминутный, пуще воздуха необходим, зато ими можно здесь наслаждаться в той мере, в какой там невозможно. Получается, о чём ни подумаешь, каждый раз натыкаешься: "невозможно" - огненным рубежным мечом перед тобою мелькает. Одно там, другое здесь невозможно, неосуществимо несносно.

Там старуха с клюкой, сама себя пережившая, из ума выжившая полвека назад, а здесь юная красавица сладкоголосая с нежной кожей, розовато светящейся.

Там окружение тебя царём выбирает. Здесь ты царём сам выбираешь себя, снисходительно окружение вспоминая.

Стрелы, выпущенные там смертельно, безумно, здесь кошаче покорно в колчан возвращаются.

Есть желания, о которых там страшно подумать, здесь - лёгкое усилие мысли.

Там всё не завершено, не полно, болезненно треугольно: и туши, и груши, и души. Здешняя геометрия не ведает треугольности, никаких углов знать вовсе не знает.

Там все чувства вразброс, не едины, в общее не слагаемы. Здесь - торжество царственной неразъятости.

Там всему на свете, иногда даже домам, стремятся дать имя. Здесь имена ни к чему. И без них, что необходимо отделить, отделено, что быть не может разъятым, едино.

В отличие от тех, которые там, здесь воспоминания эфемерно плотны, мысль пластает их на бруски, края не осыпаются: ни одна крупинка не пропадает.

Ох уж эти еретики. До чего только они не додумались. Умник один заявил, мол, не знаю, то ли Бог в урочный час мир будет судить, то ли мир - Создателя своего. Кто-нибудь спасет от самих себя этих несчастных, если и Бог и мир от них отвернулись? Для них уж точно, the time is out of joint, как ни переводи, всё равно для грешников выходит ужасно.

Там даже человек, максимально границы человеческого раздвигающий, бунтующий или смиренный, остановится перед рубежом непереходимым - изменить никакой воли ему недостанет, остановится, чтобы, здесь очутившись, улыбаясь, смирение или порывы свои вспоминать.

Здесь тамошнее представляется чётко и ясно. Здешнее там воображается туманно мечтательно, удовлетворяя фантазии самые извращенные. Говоря откровенно, извращение - понятие совершенно нездешнее: неизбежно общую норму предполагает. Здесь же у каждого норма своя. В одной пещере, на одной полке с рядом лежащим коммуникация напрочь отсутствует, откуда норме, а с ней извращенности взяться? Кому-то может и жаль, что даже с рядом лежащим ни единой мыслью не поделиться, но таков принцип здешнего бытия: о себе в мире, и только, ведь даже на себя времени, которого не существует, никак не хватает.

Если вокруг пещеры бушует буря: ливень, молнии, град, а желаешь день солнечный, светлый, не знойный, то будет по-твоему, буря ведь там, а здесь - что из тамошней жизни, реальности прежней для нынешней, для сегодняшнего бытия изъял и избрал: ты не прежняя тварь, не прежний ломкий тростник, лишь иногда и то слабо мыслящий, но власть имеющий над собой и над миром своим, мыслящий мощно и непрестанно, для чего и сотворен. А если вдруг с перепугу ещё живой в дикую бурю нагрянет, чтобы спрятаться, отсидеться, в пещере от холода окоченеет. Только кому в голову такое взбредет?

Даже бывший там самым безумно бездумным мыслью здесь наслаждается. В тамошних понятиях что такое безумие? Инако-, не-так-как-все-мыслие. А здесь, на границе, на рубеже, на горизонте событий, каждый мыслит по-своему, через страх смерти, как некая княгиня, идущая на балу в паре с царём, через собственное исподнее, переступая, мыслит по-своему, освобождаясь от так-как-все-мыслия.

Там сумасшедшим назвали - в кузов грибом полезай. Здесь ни жёлтого дома, ни лета грибного, кузова плести охотников не сыскать. Сам себя остракизму подвергнешь? Сам себя в изгнание отошлешь? Знак на лоб или между лопаток прицепишь и потопаешь в страну неизведанно дальнюю, в соседнюю пещеру, на полку свободную?

За чёрный юмор, здесь совершенно не принятый, великодушно простите.


Место: Белая речка

Чтобы так ли, сяк ли, во плоти или в духе, чтобы возродиться в памяти или в пародии, прежде надобно умереть. Это непременное условие возрождения. Необходимое, но недостаточное: много чего по пути может понадобиться. Кстати, отворяющего пещеру пугающе квазимодно звонарно величественного Сизифа никто не гарантирует. Все гарантии там, где колокола безумие скоротечной вечности возвещают, здесь - ни шороха, ни шелестения.

Невечного, у которого уже и ещё истории не будет и не было, с Сизифом, обладателем истории незаурядной, смерть свела навязчиво прихотливо. История сочиняется только при жизни и, что необязательно, является после смерти, но и тогда обычно не сразу. У него же, из пещеры мысленно выходящего по утрам, стаж смерти был совсем не велик: об истории нечего думать.

Визионеры, в каких высях небесных не бродили бы, в какие божественно тайные углы не забредали, в пещеру, на полку заглянуть не удосуживались, точней сказать, не сподобились. И то сказать, бродили, чтобы вернуться, а из пещеры в хляби болотно мутные не возвращаются. Умрут - милости просим, тогда пососедствуем, увы, не почаёвничаем, о том, о сём не поболтаем. Жаль, конечно, не каждый день размышлять о визионерах случается.

Здесь и сейчас, когда всё пространство - пещера, когда все часы, включая биологические, поломаны, здесь и сейчас вспоминаются пространства безмерные от моря до моря и за морем снова от моря до моря и так до непостигаемой разумом бесконечности; вспоминается безграничность времени, которое кончается, не начавшись и не кончаясь, во всей разъятости своей и вездесущности: даже из крана капает время, течет, струится, прорвавшись, ревя, затопляет, несет по морям, по волнам, нынче здесь, завтра, где уж придется. Вот такой там континуум, на здешний взгляд, несомненно, назойливый, докучно ущербный.

Кого несет время? Прежнего, тамошнего, не верящего в здешнюю реальность, где времени нет и не будет. Конечно, можно поспорить, какая жизненность жизненней, какая реальность реальней, какая действительность всего на свете действительней. Но полностью отрицать?! Неверием оскорблять?!

Вызвать бы его на дуэль! За что? За оскорбление здешности!

Неверие в нынешнюю реальность есть оскорбление. Разве не так? Не согласны? К барьеру! То-то же! Впредь рекомендую быть осторожней. Неосторожность в подобных вещах чрезвычайно острожна! Простите за каламбур.

Впрочем, зря испугались. Дуэль физически невозможна. Ни холодное оружие, ни огнестрельное преодолеть барьер между реальностями никак не способны. Так что единственная возможность здешнему, прошлые вечности перебирающему, как чётки, с прежним сразиться - исключительно на словах (с той стороны), мысленно (с этой). А выбор оружия, понятно, за вызванным. Что получается? Он может выстрелить (вариант: проткнуть) исключительно словом, и то, если здесь придет в голову трагикомический эпизод тамошней жизни припомнить, а, припомнив, выстрел (выпад) не отменить, ведь, согласитесь, соблазн существует. Как там сказано у тамошнего, ещё совершенно живого, дерзнувшего горизонт событий проткнуть, милого Данзаса, призвавшего:

Славный Медведь, скорей, времени жаль,
бросай все дела, пировать приезжай,
шампанское, трюфели, речи,
место: Белая речка.


Вдохнув, не выдыхая

Заигрывай хоть с девицей, хоть с судьбой, хоть с подсознанием, живым рубеж не одолеть. А Спящая красавица? Мало ли что повыдумывают подвыпившие крестьяне!

Ни оттуда сюда, ни отсюда туда в замочную скважину не подглядишь: нет замка, потому что двери нет и дома, в которую запертая дверь войти не впускает. Не пробить брешь в стене, не просверлить дырочку, не выжечь взглядом, не пробуравить.

А там глаза по буквам забегают, лица скорчатся панихидно, голоса завибрируют под сурдинку. И будет этого немного в избытке на тогдашний вкус, слегка бы убавить. Но про вкусы никто и не вспомнит, с ними отныне там никто не будет считаться, что вполне разумно, совершенно оправданно, целиком справедливо. Там с людьми, из жизни жданно или нежданно изъятыми, считаться не принято.

Для них, изымаемых, иной вопрос актуален. Как переход оттуда сюда происходит? С чем это схоже? Ближайший и трепетнейший аналог - рождение. Словно разозлившись на что-то или кого-то, или на весь белый свет рассерчав, выходя из себя, переход совершающий уходит в себя. Потом - постижение, привыкание, но главное - безвозвратный уход в себя - совершилось.

Пытавшимся и там в себя уходить, их интровертами называют, переход дается полегче. Не случайно, крайне эксцентричных из них называют умершими прежде, чем родились. Однако и экстраверты - что остается? - обвыкнутся.

Конечно, Нил, погребальная лодка, медленно, плавно, без остановок в бессмертье плывущая, убранство великолепно цветное, шелест волн проникновенный, тёмно-зелёные воды, плакальщицы пронзительные, кто спорит, чудесно, на иной вкус, правда, затянуто, но главное, взаправду вовсе не так: не заплыв многодневный, а переход, резкий, скорей, перескок, жаль, слово корявое, короче, вдруг, в одночасье, мгновенно.

Всем замечательно здешнее посмертное бытие, симметрично зеркальное прежнему. Но нет ничего безупречного, ничто во вселенной не совершенно, хорошо, если к идеалу хотя бы стремится. В здешности есть тяжкий изъян: невозможность познания, оно исключительно там, в жизни предсмертной, в одной части триады, в которой, кроме посмертной, и сновидения. Отсюда и божественные треугольники: христианский, и тримурти трёхглаво и троекратно: Шива, Бог очистительного разрушения, творец Брахма и всеобъемлющий Вишну.

Если тамошняя жизнь - сущие джунгли, то здешняя пару подобна: поднимается жарким днём над деревьями после дождя. Когда сквозь внезапную ошарашенность беззвучием и слепотой первая мысль прорывается, первый образ - воспоминание первое, кажется: сквозь марево тяжёлый, густой, первый луч солнца пробился. За ним мчишься - догнать, схватить, уловить, понестись, взлететь, в чистом светлом воздухе над землёй, над прежним тамошним бытом, сдавленным бытием, дистиллированным духом разлиться.

(После "бытом" запятую, если кто пожелает, можно убрать.)

Но сперва граница, рубеж, удар, взрыв, потрясение, исчезающее ухватить, глаза из орбит, и, вдохнув, не выдыхая, к новой реальности привыкая, становиться своим, тонконого и суетливо призрачностью обрастая, словно иноязычное слово морфемами нового языка, ну, а там - фантасмагория, вымысел, попытка существования, невнятица, досужая нереальность, туман парной над влажными джунглями.

Ложился спать, вдоволь наковырявшись в себе, был дождь обложной, до смерти вечный, проснулся - солнечность, голубизна во всю бесконечность. Бытие славно светом играет, тебе дорогу высвечивая, дороге - тебя.

Сухая колкость глаз на влажную мягкость переменилась.

Старинный паровоз под звуки прощального блюза белым паром вздохнул, и поезд исчез, скрылся за поворотом.


Реальность обетованная

Фатальная фамильярность. Прислониться к зеркалу, слиться, отражение не распознать.

Там сомневаешься в здешней реальности. Здесь сомневаешься в тамошней. Даже во сне то та реальность приснится, то эта, одна другую отчаянно отрицающие. Крупинку соли не-оп-ро-вер-жи-му-ю с пресной реальности никак не слизнуть.

Случается, оттуда сюда стремятся попасть, чтобы кое-что позабыть, надеясь избавиться от внутренних демонов. Чепуха. Кого-кого, а внутренних демонов обязательно с собой принесут: от них нигде, ни здесь, ни во сне избавиться невозможно. Конечно, демон демону рознь, но все ужасающе неотвязны. Не старосветские черти, милейшие безобразники. Шикнешь - тараканьи рассыпятся. И не бесы пиджачно кургузые. Швырнешь чернильницу - мокрое место останется. Самое лучшее - одного на другого демонов натравить. Славная потеха - глаз вожделение. Только мало кому удается, лишь таланту отменному. Где такой в наше время найдется?

Демоны - фигура умолчания злостно неодолимая, шикай, швыряй - бесполезно, словно плевать по ветру, особенно кровью. В отличие от чертей и бесов, фигурантов реальных, демоны - миф, а с ним невозможно бороться. Сравните, подумайте, шли сорок лет по пустыне, и народу немало. Хоть что-то осталось? Хоть пряжка, хоть кружка, хоть колечко в форме сердечка!

Ничего. Nothing. Nichts. Niente.

Как было бы замечательно, если б хоть тамошнее, хоть здешнее было бы мифом. Всё было б ясно, понятно: реальность и мифическое отражение. Однако и тамошнее, и здешнее имеют неоспоримые качества, как реальности, так и мифа. Даже само разделение на "здесь" и "там" есть условность, можно поменять их местами без ущерба для истины, которая и здесь, и там, к слову сказать, мало кого хоть как-то волнует. А уж охотников на волокна реальное и мифическое разбирать обе реальности и вовсе единицы найдутся. Но кто их будет искать?

А то бывает, не разбирая пути, пыля и дымя, ошарашенный, осененный взволнованно разгонится, дрожа, разбежится, восторг крупными каплями со лба во все стороны брызжет, солнечными бликами подвернувшихся обдавая, и пролетит, не охнув, односторонний предел: вылетел - не поймаешь.

А здесь никто никого и не ловит. Все ловитвы зверей и людей там, за экраном. Красны флажки и лица загонщиков, рога трубят, судный день зверью предвещая, там - стрелы, копья, луки, колчаны и прочее веселье предсмертное. Тебя убьют, ты убьешь - всё едино смерть не заговоришь, отчуждение от жизни ничем не обманешь, страхи местами меняя, один другим подменяя. А она, смерть, жаждет обмана: обманите, живите! Но те раем пренебрегли, вечной жизнью побрезговав, подавай малую мотыльковую, а вечностью своей подавитесь.

Вот, дивясь диву дивному, Сизиф давится коркой сухою, голыми руками обнаженную душу свою в гору толкая.

А что охотники? Чу! Рукава засучу! До упора натягивать лук юношу научу!

Свистнув, полетит стрела, душу юную унося, сквозь угольное ушко пролетая, и, ухнув, полотно разорвется, неумолимый предел пробивая, и всё вокруг цветасто - цыганская свадьба, взорвется осколками витража, от напора солнечных лучей разлетевшегося - не собрать, не склеить, не возродить.

Славно и весело по свеженавощённому паркету разлететься и заскользить по льду навстречу судьбе, которая явится тускло и мрачно, разогнаться, чтоб обогнуть ее лихо и дерзко, скользя по воде, серебрящейся лунно, плоскою галькой, способной подпрыгнуть бесчисленно - считающий на втором десятке собьется.

        Где она, реальность обетованная?
        Текст объёмом в единственную жизнь как обрывается?
        Со скрежетом? С грохотом?
        Переход - это как?
        Не поднимал трубку, чтоб не мешали, теперь звонить никому и не надо?
        Золушке башмачковая примерка без разницы?
        Искры? Блеск? Светящиеся подробности бытия?
        Короткое замыкание? Фейерверк звездопадный?
        Рефлектирующей сущности бабочкино игольчатое трепетание?
        Конец света в конце тоннеля?
        Смертельная тавтология?
        Короткое замыкание? Потух экран - засветился?
        И внятны все времена, отчётливы все племена, дурманят запахи прожитой жизни.
        Любая жизнь - поражение, ведь она - со смертью борьба.
        Молния - чернота? Гром - тишина?
        Как? Да, никак. Бесчувственно: слепо, беззвучно.
        Было-не-было - тьмократно словом единым.



© Михаил Ковсан, 2021-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2021-2024.
Орфография и пунктуация авторские.





НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"
Андрей Бычков. Я же здесь [Все это было как-то неправильно и ужасно. И так никогда не было раньше. А теперь было. Как вдруг проступает утро и с этим ничего нельзя поделать. Потому...] Ольга Суханова. Софьина башня [Софьина башня мелькнула и тут же скрылась из вида, и она подумала, что народная примета работает: башня исполнила её желание, загаданное искренне, и не...] Изяслав Винтерман. Стихи из книги "Счастливый конец реки" [Сутки через трое коротких суток / переходим в пар и почти не помним: / сколько чувств, невысказанных по сути, – / сколько слов – от светлых до самых...] Надежда Жандр. Театр бессонниц [На том стоим, тем дышим, тем играем, / что в просторечье музыкой зовётся, / чьи струны – седина, смычок пугливый / лобзает душу, но ломает пальцы...] Никита Пирогов. Песни солнца [Расти, расти, любовь / Расти, расти, мир / Расти, расти, вырастай большой / Пусть уходит боль твоя, мать-земля...] Ольга Андреева. Свято место [Господи, благослови нас здесь благочестиво трудиться, чтобы между нами была любовь, вера, терпение, сострадание друг к другу, единодушие и единомыслие...] Игорь Муханов. Тениада [Существует лирическая философия, отличная от обычной философии тем, что песней, а не предупреждающим выстрелом из ружья заставляет замолчать всё отжившее...] Елена Севрюгина. Когда приходит речь [Поэзия Алексея Прохорова видится мне как процесс развивающийся, становящийся, ещё не до конца сформированный в плане формы и стиля. И едва ли это можно...] Елена Генерозова. Литургия в стихах - от игрушечного к метафизике [Авторский вечер филолога, академического преподавателя и поэта Елены Ванеян в рамках арт-проекта "Бегемот Внутри" 18 января 2024 года в московской библиотеке...] Наталия Кравченко. Жизни простая пьеса... [У жизни новая глава. / Простим погрешности. / Ко мне слетаются слова / на крошки нежности...] Лана Юрина. С изнанки сна [Подхватит ветер на излёте дня, / готовый унести в чужие страны. / Но если ты поможешь, я останусь – / держи меня...]
Словесность