я набитый плюшевый мишка автоматический
уничтожитель неверных не соответствующих
моим эстетическим вкусам меня преследует
дождь отдельные крупные капли не знаю
что это значит но живая вода с ускорением
барабанящая по пластиту приятна на слух
я больше не вижу рекламы я больше
не вижу афиш и экранов я больше не
вижу людей зрение это детонационное
пробуждение моя жизнь всегда полна
радости и уюта в моей жизни нет места
борьбе жизнь всегда чудо как хороша
на китайской фабрике где в кислоту руки
окунают дети на пятой авеню на диване
засыпанном коксом в кровати ребенка
или его обожателя мне удобно в любых
абсолютно руках невозможно не полюбить
ему тебе всем остальным вместо постеров
заклею глаза белыми бельмами это ничего
не изменит я никогда не был сытым или
голодным я не знаю каково это "помнить"
не вспомню никогда каково это "понимать"
метро аэропорт небоскреб ко мне можно
сколько угодно прижиматься эпителием
или бетоном протягивать самое дорогое
вспученные говорящие гаметы всю вашу
красоту ум и любовь не нужно этих слов
прошу вас давайте остановим шум я уже
здесь в вашем самом заветном углу вам
больше не нужно бояться я брошенный
плюшевый мишка которого больше нет
над руинами разлетаются побуревшие
заплатки содержание всегда одинаково
"i love u i love u i love u i love u i love" и
неверно расставленные знаки препинания
"У вас сместился dorsum", припечатал вчера доктор,
Осознав это, я побросал вещи, и, пятясь, отошел в Осло.
Когда ты отходишь в Осло, то обычно не требуют денег,
Сбрасываются то ли родные, то ли соседи, "был беден",
Пытался платить, надеялся: фьорды, викинги, Брейвик, -
Отворачиваю глаза, наверно, противно прощаться с медузой,
Господин Dorsum уже предъявил билеты и давит косточки трапа,
На причал накатывает лопата, провожающих грузят в кузов,
Глаза заныривают внутрь: внутренний паспорт на Ventrum'a Scat'a.
В кузове душно, раздается
бульканье множества глаз,
В нем слышится: осло! осло!
осло прекрасное жесткое осло
осло когда заберешь ты и нас?
знаю, что потом буду кровью харкать, как Чехов
после Толстого, знаю, что ночь с тобою - это как
себе по гениталиям со всего маху, знаю, что буду
раскален добела в твоей ледяной постели, знаю,
что мои ничтожные страсти ведут к депортации,
знаю знаю знаю, в тоске завываю метелью. знаю!
только два лепестка склеенной кожи, пальцы,
немеющие от дрожи, набухающие лунные дрожжи
на губах, в остаточном бесстрастном молчаньи,
- это, опять же, очень просто представить, как
Матаса, застывшего в углу, и окровавленного
Боланьо; набью себе рот аргентинской землей,
чтобы несильно от тебя отличаться, а вместо
лица установлю зеркало, пущу по нему трещину
- назову это "улыбаться"; до тебя дойдет еле
нагретое "тепло человечье", твой заменитель
плюшевого мишки кончил свой цикл, отложи его,
отключи ему печень рычагом с "вкл" на "выкл",
будет провожать тебя за океан неугасимым
оком, в котором продолжат гореть горькие
сожаления о несовместимости моего ротора,
твоего статора; каждая такая история лишь
набор укрощенных слов, а на теле - драма!
застывший некрасивой дугой царапин морг.
знаю знаю знаю, что если не убегу на край
заттченного, пряного или водочного рая, то
вновь явлюсь стаей покорной на скучающий
твой зов; буду стеречь, изнывая и издеваясь,
ожидая, когда сожрут меня уставшие звери,
мое горло бросив на милость снежных сов.
Свинопарня
Мохаммеда Мера Le cochonbain de vapeur de Mohammed Merah
The steam pigbath of Mohammed Merah
[Передовица]
Мохаммед Мера прекрасно говорит по-французски,
Второе поколение эмигрантов, паспорт, но ему почему-то грустно.
Иногда пытается развлекать себя политикой или Аль-Каидой,
он скрывает своих свиней, украдкой их холит, поит и кормит, -
так всегда говорят, когда отстреливают евреев или людей в форме.
Мохаммеду не в чем каяться,
он мечтает со свиньями в бане попариться.
[Пятая полоса]
Очень непросто жить, когда все вокруг -
всё тот же многоликий социальный работник.
Куда проще быть каким-нибудь русским,
русскому аллах позволил бы выпить водки.
Мохаммеда обсуждают кандидаты
в президенты и, разумеется, осуждают.
На бельвильских перекрестках обсуждают арабы,
по-разному тут бывает, случается, осуждают.
Ему было прекрасно известно, что оккупирует всю страну прямо с утра:
продолжение на пятой полосе, откровения матери, фото его двора.
В газетах забудут указать, что за всю жизнь он никого бездумно не ударил,
напротив, Мохаммед всегда всех сознательно свинопарил.
Метролюди, через плечо красивого магрибского мальчика,
надеются увидеть раскрытый кровавый цветок,
переворачивает страницу мальчик -
его не интересует тулузский стрелок.
[Примечания]
Во время суточной исповеди он попросит остановить запись,
уставится в одну точку, забыв про намаз,
в висках будет биться: Когда же наступит час
rubber dinghy rapids.
Единственный вопрос, который не успеют задать Мохаммеду,
слушал ли он "Dancing in the moonlight "
во время штурма спецназом здания.
завтра тебя застрелит неизвестный террорист
какова будет твоя последняя мысль
известно что нейроны быстрее любой пули
я был никем я мечтал умереть как артист
или жаль что ушли на ибее те стулья
или то что дети остались остыли дети
как осталась нераскрытою тайна йети
кошки играют без поводков на лугу
куры несутся себе вволю в стогу
за время разрыва артерии
можно трижды избежать истерики
пять раз взобраться на крышу
десять - обернуть млечный путь услышать
сотню раз шорох звезд и пыль насекомых
тысячу раз переедет веки самосвалом тысячетонным
около миллиона самых первых поцелуев в губы
изнутри - механизмы матери ее гладкие трубы
миллиарды касаний самых первых открытий
чистых мыслей признаний нейронных событий
есть те кто с пятой полосы поворачивает направо
а ты пока что предпочитаешь гнать прямо прямо
короче хочешь избежать жизни шума гама и свиста
ищи ищи безустанно своего единственного террориста
Сегодня по разбитому Бельвилю несется не Иоганнес Брамс, не Чарли Паркер,
А заслуженный артист американской музыкальной сцены Нарлз Баркли.
Ему, уважаемому, всегда на грани, но внутри доброму, человеку,
Постоянно не везет, и вместо бельвильских он вылетает на балконы Бишкека.
На бишкекских балконах нет пармезана, эфира или, там, Сони Рекордз,
Там только коробки, магнезия от мигрени и гормональное детство.
На бескрайних площадях, мертвых даже в пятницу и субботу,
Вместо лениных понатыкали манасов и стимпанковых ботов.
Баркли образован и понимает - это акыны, а вовсе не боты,
Заменители Пиаф и Генсбура, обращающие ноты в длинноты.
Артист пройдется по частному сектору и снимет на свое имя полдома,
Грубые обветренные дети прозовут это место хижиной дядюшки Тома.
Томас думает: ну что значит имя,
когда ты живешь в селе Орто-Сай, в убитом городке Совмина?
Ближе к вечеру артист отправляется к гранитному карьеру,
Оглянувшись, орёт что есть мочи: "Имя! А ты себя чувствуешь дома?!"
Пустота отвечает дурманом, предлагает выбрать доступную веру:
Вдохнешь еще чуть глубже и окажешься на нижней карьера террасе,
А можно в Бельвиль, к стерильности, к латуровским фаянсовым кассам.
Где-то взвыл муэдзин, человек у обрыва осторожно пятится,
Аллах непременно услышит людей, ибо сегодня, кажется, пятница,
Всех услышит, ведь в толпе всегда найдется повод для гордости:
Смотри, аллах, нас не травят собаками в гетто, где прошла наша молодость!
Аллах отворачивается, пытается скрыть довольный оскал,
Внизу ликование: "да кто он по жизни! да я его русский мама ебал!"
Томас не грустит, Томасу, скорее, всё равно,
У него хронический тонзиллит и скоро закончится молодость,
Ему остается только еще раз удивиться с высоты Панорамы:
Ну кто так строит города, словно арматурой зашивает раны.
Тело Томаса беспокойно спит и телу хочется чуда,
Но его круто штормит, когда в его снах жертвы фастфуда
Угрожают гранатой. Он знает: невредимым останется тело.
Ему просто известно: очнется с лицом от испуга белым.
Ухмыляется, хех, белым, ну, насколько это возможно,
Мне далеко до брата Майкла с его бегством от кожи.
А закончится всё грязно и скверно: листанием каналов и женщин эфемерных.
Известный артист с каждым вверх-вниз, развалившись у каменной проходной,
Будет допытывать, не достигая конца: "Когда же вернусь я домой?"
Курит, ругается грязно, из коридора несутся слова: "диссоциативный", "сука",
"билет рваный", - он слушает, склонив умную голову, смиренный, руки трясутся,
устанавливая штативы. Вспышки, буквально через одну, оттеняют девичьи головы,
он не любит фотошоп, а потому фотографирует на пленку всё, что попадется под руку.
Его раздражают тени от вспышек, от тысяч мерцающих фотоэкранов,
ему не нравятся эти слова, но он продолжает их слышать, так странно,
да и воздух ему не нравится, которым сегодня он дышит,
тот, что был вчера, был ничего, был вроде бы сносен.
Смесь: девичья слеза и разворошенные опилки сосен.
Внезапно вскакивает, хватает поломанную голову,
трясет её, сильно, из головы сыпется чумное олово,
подходит к зеркалу, убирает пальцы с висков, "не пойду я сегодня в столовую",
мое место сегодня в шкафу, там спокойно, нет щелей и тишина на вес золота.
Он думает: ага, сейчас только что и остается, что скинуть одурь,
Это потом можно начать бороться с непреходящей (вовремя) "скорой".
Он спрашивает, ему отвечают в который раз:
"Диссоциативы, друг", диссоциативы вокруг, насколько хватает глаз,
но ему хочется этих проекций, чтобы "сука", "лупанарий", "Лукреций".
Ему отвечают устало: это стиль, разминка перед началом,
небольшая задержка дыхания, до того, как умоешься околоплодными водами,
до того, как очередной набор клеток получит прилично оформленную голову,
до того, как в глаза брызнет свет акушерской,
и тебя примутся гладить по загривку, по хвосту, по шерстке.
Это несложно, каждый может совершить такую прогулку: прохлопать
пару жизней, хищно клацнув клыками за быстроногою антилопой.
Когда начинают крошиться зубы - это ничего не значит,
после первого света младенчества всегда наступает старость.
Не ищет смысла в зубах кошка, развалилась на солнце лениво собака.
Однажды ты встретишься с богом, и он тебе скажет "здравствуй",
он увидит следы крови в твоем вагоне и пустит тебя в свой, новенький, горний,
закрутится цепь проекций, что когда-то прервалась огнями ночной акушерской.
Интересуется: соляные копи, говоришь? Сплевывает. Цедит: ну я тоже когда-то искал в волосах золото. К сожалению, больше везло на мышьяк и героин. Но я не отчаивался никогда - я стриг.
Что ты знаешь о том, как забирать части тела? Когда твоя дочь твои ногти в булочке съела? Или когда твой сын перепутал баночки и вместо сока все утро пил твои анализы?
Нет, извини, так это не работает. Ты долго точишь лезвия, постоянно прерываемый детским топотом. Так нужно, никогда не проси их говорить шепотом.
Голоса, стук подошв укрепляют корни. Я потом тебе покажу фото: волос, такой крепкий, что мы на нем чуть соседа не вздернули.
Тут опасное место, дружок, это тебе не сушеная аральская благодать: как ты тело положишь, так и будет оно сотню лет там лежать. Тут ты не должен быть где-либо сразу - разбросай себя во все стороны, здесь бесполезно бежать, все здесь решают волосы.
Так здесь узнают своих: от автовокзала до дома из карманов тянутся густые черные полосы. Я не стал тебе говорить, ты и сам понимаешь, что это - ...
Хищно улыбнулся, схватил мою ладонь: всё равно, пусть твоя подруга странногубая и разноглазая. Притворись хотя бы, что завел себе кусок войлока, напичканный биостразами.
Волосы - это не зубы, это, скорее, галлюцинации. Из волос можно сплести сердце и оставить его на станции. Это не больно, можно сделать много сердец: Бонн Нувель, Камбронн, или даже Барбес.
Волосяные пальцы, приборы, столовая утварь - глухо стонет истерзанная кухня, заткнутая волосяным кляпом. Понимаешь, это нежность, такая резкая, прямо со старта.
Когда тебе подарят шанс убирать с сонного лица пряди. Запомни, ты не для того тут, чтобы их гладить. Чтобы немного темноты подволосной постичь, ты должен все эти пряди спокойно остричь.
На уроке биологии наш учитель принялся ёжика доить, мы кричим ему: "Анастасия Павловна, опомнитесь, у вас же член стоит!"
Она подходит ко мне вплотную, очень близко, так что я начинаю покачиваться, я знаю, у неё крайне негативное отношение к шагающим маятникам.
Стоит, дыханием моих перепонок касается, мы на лугу, мы не в метро, мы не можем притвориться зайцами.
Остальные позажимали рты, или мне это только кажется, и на деле за стенами заколоченный отель и в собачьей церкви святой мается.
Я покачиваюсь, а она орет мне в лицо: "ну fuck off же пойми ты fuck off!".
Я знаю, она сейчас очень старается. Я пытаюсь не улыбаться, я пытаюсь внутри состариться.
Потом по морщинистым щекам потекут слезы, я не буду никак их скрывать, объявлю им fuck off тоже.
"Добро пожаловать в вечную классную комнату", - прошипит она, выпроваживая меня в коридор. Я хочу возразить: но другие же остались, а как же пенал, парта, ваш учительский стол?
Моей спине отвечает её "так" и приглушенное хоровое хихиканье. По полу веет желтый песок, от стен резонирует гробовое тиканье.
Крот, зашитый во чрево мустанга, может улыбаться
только тогда, когда осознает (о-сознает),
что тот несет его к краю пропасти, и все его осколки,
режущие жеребца, режущего кротов,
режущих зашитых жеребцов-кротов,
лишь добавляют веселья и бешенства скачке смерти.
Стремиться следует к свету, но ползет на голос,
в ужасе упрямый, парковой обитый почвой крот;
тот, внутри, чувствует себя вполне свободным:
настоящую улыбку могут - только прикованные
кроты; отгрызавшие себе ноги, с иронией смотрят
на узы, баюкают стертые зубы, дрожа в холодном
поту, смеются, довольные, в шутливой агонии;
тело крота ворочается в червивой бессоннице,
под утро зарывается, где придется: в выгребной
яме или под мрамора дворцовыми кружевами,
- у него всегда своя канализация; укладываются
трубы, проталкивают кротов, набитых осколками,
те жмурятся в предчувствии падения, на сей раз
годами отягченного, но всё же в чем-то нового;
крот глядит наружу сквозь ноздри мустанга,
обезумевшего - уверенно правит к обрыву,
к центрально-кротовьему аквалангу; битые,
целые, цельнометаллические кроты верят:
внутреннее падениеодного из мешковатых
комплектов перебьет непрерывность парков
и с ними однажды - всех кротов и мустангов.
Звук струнчатой темноты, тающий шум копыт,
рвутся влажные пленки шерстяного созданья;
можно уже не читать о восходе тихого солнца
из-за далекого межкротовьего горизонта, что,
поразив поверхность лучами, с облегченьем
увидит: всё пусто, непрерывностей больше нет,
- и, выдохнув пар, светило спокойно растает.
Вещи, приходящие в голову, делать нужно сходу,
не откладывая на типа потом подумать походя,
например, вот такая у меня фишка созрела:
резко стать геологом,
запещериваться, испещрять всякие там овраги
красивыми закодированными метками,
зарывать или находить их с помощью техники,
брезгуя никчемными архаичными ветками,
вечерами накуриваться одному в раскопе,
и, задушив смешок, по окаменелостям
постукивать твердеющим стетоскопом.
Однажды можно будет залезть на гору,
раскрыть внаглую ее неуступчивую породу,
украдкой ее навещать и осеменять природу,
это не будет особо отличаться от дрочки
на Монмартр с камброннской крыши,
ну или может немного полегче, почетче,
ведь не будет под ногами скучного слоя жести,
под которым любимая с нелюбимым мужчиной
изображают то ли допотопные фигурки из глины,
то ли имитируют игру бледных монахов на арфах,
связанных обетом молчания или животного страха,
на самом же деле: срал я на мнение кирпичей,
знать обо мне нужно лишь то, что во рту,
поэтому в устье у неё - спермы моей ручей.
Воздух посвежее, огней нет, я работаю кистью,
остываю и разогреваюсь радикально и быстро,
вмиг тухнет и разгорается блуждающий глаз,
стряхиваю пепел на шпатовый Монпарнас,
так можно втыкать еще очень и очень долго,
глухое течение сменяется ударами гонга,
из-за башен или холмов поднимается солнце толчками,
это я сам приторчал или высоты обернулись торчками?
сыпется - это уже на меня кропалят что-то сверху,
в мыслях: ура, геология! а в реале: да ну эту перхоть,
зачем портить акустику - лучше тихо по кайфу отъехать.
Продолжаю сидеть и вроде как совсем не волнуюсь,
жаль зеркала нет - заценил бы по плечам песчаные струи,
как я сам оказался в ущелье - кто его знает,
да и разве нужны для этого причины и повод?
всё, что нужно, - успел, пока был еще дерзок и молод,
то, что в срок всё поймешь, короче говоря, правда,
и что выкупишь, наконец, эту тему с меткой,
словно на поле минном, "опасно! закопан геолог!"
ухмыльнешься и пойдешь искать себе просто воду
своей так и не начавшей плодоносить веткой,
насквозь привычно протыкая природу.
Натягиваются верблюжьи жилы катапульты
ты вылетаешь в открытое пространство
восторг перед Пэ перехватывает дыхание
но ты неизбежно попадаешь в Париж
Ты перечисляешь названия птиц
кондор сокол сорока галка стриж
при любом раскладе при любом оперении
ты попадаешь мимо ты попадаешь в Париж
Экспо 2012, длинноногие и ясноглазые вращаются на залитых светом стендах,
в центре - прямоугольная изящно обрезанная и переплетенная целлюлоза.
Блестящие обложечные создания объясняют присутствующим: это мсьё Бальзак,
у него сложная судьба, жить ему осталось лет пять,
вместо кармы у него сыр рокфор, в голове булькает соляной раствор;
как хорош целлюлозный брусочек на моем гладком бедре,
купите его! чтобы однажды, когда остановится сердце де Бэ
в пригородном январе, сказать торжественно перед камином:
смотри, дорогая, я был одним из первых,
кто добавил пару франков бальзаковской нищете.
После 1812го в Париже никогда не бывало морозов
(их принесли в складках бушлатов искалеченные солдаты),
но до сих пор как-то очень по-русски в камине горит целлюлоза.
Настанет светлый день в не самом отдаленном будущем,
Когда всех верующих, двинутых на причинге, колдующих,
Когда философа, поэта, социолога, доктора исторических наук
Поставят перед выбором: быть съеденными на арене львами
Или убивать других интеллектуалов лишь силой своих рук.
Гуманитарии - это не дети, а публика не Такеши Китано,
Тут неважно ты гей, фашист, цветной или галилеянин,
Наследник идей Аристотеля, Конфуция или Латура,
Если ты не сможешь продержаться до второго тура.
Тебе потребуются руки Раваны, скорость Гермеса
И (классика!) страстные глаза Гитлера в довесок,
Несессер Теда Банди с набором молотков и стамесок,
Корень дерриды - изгонять эссенциалистских бесов.
Последние мысли будут включать такие перлы,
Пока не потащили крюками по песку твое тело:
"По сути, дзэнские притчи на дверном косяке древних -
Это статусы на ФБ, когда не натираешь полы - по средам.
Великие цивилизации пройдя период Гуссерля и Гиты,
Спокойно отправились в нирвану (в сегодняшний твиттер)".
Последнее включенное наблюдение будет таким:
Под рев толпы ты слижешь кровь со щербатого клинка,
Заметишь физика, пекаря, за их спинами - грязный дым,
С радостью поймешь: горят гуманитарные сердца!
Он не поднимает паруса когда
надвигается последний шторм
Он не опускает их когда
дует попутный ветер
Он философ на мачте
улыбается белым льдам
и спокойно ожидает смерти
Он не приближает и не оттягивает
появления своей бледнокаменной гостьи
Ведь когда придет время он первым начнет
рубить мачту с радостью взойдя на мостик
Входит Крохотный, в газовой маске:
- Пришел за серотониновой добавкой?
Кивает и чуть подкручивает свой хобот,
не чую я его ада - у меня в носу хлопок.
Сифонит: секс, наука, рифма и ритм,
мол, к этому каждодневно его вынуждают.
Вижу насквозь, на три аршина под ним
(я сам набивал это тело ватой), и не осуждаю.
Под стеклом моих вертких часов
черный размагниченный песок.
Крохотный тянется за подачкой,
разевает кроткий резиновый рот.
[видимо, страшно больно -
в шлангах ревет принудительно воздух,
получает иллюзио дозу -
под линзами сияют кислотные слезы]
Смотрю сквозь, впитываю химикат:
ни отважен, ни робок, ни горек, ни кисл,
бьются часы, течет песок в никуда, -
и вот тут все дальнейшие строки
теряют свой материальный смысл
Идеал мужчины/женщины - трехметровое
безволосое существо наношкурой обернутое
выходные и отпуска на личном астероиде
шесть соток кратеров и вид с пояса Койпера
"Война и миръ" - пыльный артефакт детской
рядом с кубиками Лего из антиматерии
плазменными бластерами и шумерскими
клинописными комиксами #1 серии
Детская спальня - пронафталиненный экспонат
в кармане голодного межгалактического вора
в космозапыленном теле без единого ребра
крошки сингулярности самого первого слова
Сон реальность нафталин сома и воровство -
кем-то забытые термины мертвых языков ино
населявших остывшую без ласк планету Земля
Квантуют свои ничего не чувствующие голоса
истово кодируют песни об обитаемых телах
предметы и мысли частицы и поля
в запаянной опалесцирующей капсуле
неподвижно ввинчивающейся в никуда
красная конармия опускается на дно морское
по кольцам юлы озверевшая конница скачет
ласкают раскаленных всадников длинные
пучеглазые дистальные органы ламинарии
чем глубже опускается яростная игрушка
тем настойчивее и гуще становятся ласки
уже совсем скоро дно чистейшего кварца
смешанного с мутным одышечным илом
покоряется кавалерия цвету серой жести
игрушка мертва ее больше никто не касается
вздрогнув волчок спускает теплую жидкость
трепет остаточный пузырьковый налет
водоросли продолжают ласкать воду
ту же воду что и пятью минутами раньше
водоросли продолжают спать и видеть
те же сны что и пятью минутами раньше
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
