Забываю имя твоё, - вычёркиваю его из записных книжек...
Но память - она затягивает всё глубже, хуже болота.
А птицы летают осенью медленней, ниже...
И я имею возможность рисовать их во время полёта.
Никто не разберёт, где начинается осень:
Строго по календарю, или с первых дождливых дней...
Первыми во время заморозков умирают осы, -
Ты сказала бы, что никто не умрёт... наверно... тебе видней...
А ещё ты сказала бы, что тебе приснились олени,
И они объяснили тебе что-то о чём-то важном,
Но ты не знаешь олений язык, к сожаленью.
А если и знаешь, - то и пары слов на нём не свяжешь...
Когда ты ушла, я прыгал с высотных зданий,
Но всегда находился кто-то, кто ставил внизу стог сена...
Лечил меня логикой, напоследок шептал назидания...
Я и мыслю сейчас без экспрессии... по-осеннему...
Говорят - эта осень, быть может, последняя осень в истории.
Дальше начнутся войны, локальные апокалипсисы, -
Плевать я хотел... у меня от любви третий год ладони истёртые...
Посмотри, как из черного космоса на твоё имя капаю.
Сказать сильно - этому учили в школьных уборных...
Потом читал библию, (дружил с монахом расстригой)...
Не помогло... ты влетела, как пуля в аорту... как боинг
В офис Манхэттена... потом стало тихо.
Кукла нежная, кукла живая;
Бант до неба, и не кончается лето.
Возвращается ночь и в чёрный мешок зашивает
Голоса и ладони, дыхание и силуэты.
Дачный роман с картинками и дождями...
Кресло-качалка, старая радиола, -
В эфире - прямая трансляция грехопаденья Адама...
Падает медленно... падает долго...
Ещё, помнишь, собака - породистая дворняга, -
Приходила за ужинами.
А ты была совсем девочкой, если в джинсах от вранглера,
И в точке соприкосновенья - заужена.
Мой знакомый художник живёт в Париже,
Рисует за еду туристов на фоне Сены.
Продаёт с Монмарта, как сувениры, булыжники,
Жалуется по ночам официантке на невезение.
Французская любовь и Лувр под боком...
Что ещё человеку нужно в его юность последнюю?
Он завёл себе какого-то доброго бога,
С которым иногда разговаривает без последствий -
Превратиться в подследственного или пророка.
Ну, а туго совсем - не забывает и помолиться...
И ходит каждый день через густое барокко
Смотреть, как ему улыбается Мона Лиза.
мама это я такой вырос не то что бы неудачник
но песня засела внутри ревматизм застарелый
никак не могу её выдохнуть а всё могло быть иначе
теперь куда ни беги слова догонят застрелят
куда ни бросай свои кости выпадает не больше
чем на портвейн и рассчитаться за вытрезвитель
каждый раз утешаюсь что всё могло быть и плоше
хужее и пепел роняю на уже прокуренный свитер
мама это такой род войск надземные пехотинцы
ртом ловим пули из серебра кто поймал тот выиграл
солнце в наших зрачках в зените всегда куда покатиться
на север на запад не знает но к нему все привыкли
мама это я такой не со зла получился сама растила
поливала слезами молилась ночами за душу эту
и теперь мне всё снится какая-то музыка в русском стиле
не запомнить не выучить не повторить тщетно
даже пытаться подбирать её на клавиатуре
клавиши западают на каждой высокой ноте
покурить в окно удивлённо отметить себе вот и утро
в полушарии северном февральская оттепель
Подходили к ней люди, словами клеймили.
Она в ответ улыбалась благодарно, безропотно.
А кожа её бела-бела, словно больна лейкемией
Её кожа и сегодня уже последние проводы.
Не бойся Жанна, архангелы уже здесь, -
Видишь, слева стоят, в одеждах праздничных, красных.
А к началу обещал подойти сам Отец,
Или Сына послать, какая разница.
Так лучше, Жанна, чем всю жизнь просто женщиной притворяться.
Ты станешь солнцем, Жанна, разве плохо быть солнцем?
Каждый день вставать над холмами любимой Франции...
Твои ноги уже в тепле, а вот и Он подходит, смеётся.
После взрыва солдат качал свою оторванную ногу,
И говорил: не шумите, мой ребёнок уснул, тише, пожалуйста.
Но его не слушали и длинными очередями по окнам
Рисовали русскую азбуку сквозь серые жалюзи.
Из-за окон кричали женщины на диком наречии,
О том, как прекрасна жизнь, и вдруг песню запели
Про тень ласточкиного крыла над быстрою речкой,
И замолчали, словно ласточка не успела
Перелететь через реку, - или начался ливень,
Или крыло надломилось от тяжести неба...
Сержант вытер ладонью пот и увидел, что, пока воевали, созрела слива.
Сорвал и съел одну... словно ни песни, ни ласточки не было.
Мои слёзы склевали птицы, коварные голуби.
Мои руки из глины, я не умею быть сильным.
Моя девушка ходит по зимнему городу голой,
Прикрывает недорисованный чёрный квадрат апельсином.
Я боюсь пожарных машин, вдруг потушат
Этот костёр из обломков распавшегося цеппелина.
Я боюсь больниц, санитары старались потуже
Спеленать мою грудь, чтобы сердце не билось...
Двадцать девятый раз с разбега головой всё об ту же
Зиму в окне... на телеантенны пространство наколото.
Любая ночь для меня дольше жизни, потому что
В моей стране замерзает время от холода.
А сам на мотылька похож, такой же конструкции,
Только рёбра выпирают за небо ближайшее гранями...
По утрам пью чай с лимоном из Турции,
И слушаю радио-няню. Становлюсь грамотным.
этот свитер ещё не кончился его ещё хватит на год
а через год купим ирландский цвета болотной тины
если будем живы и при деньгах однако
обязательно купим новый без запаха никотина
эта женщина ещё не кончилась а через год ей надоест
развязывать твои шнурки когда у тебя пьяные пальцы
спотыкаются и уйдёт в монастырь станет господней невестой
но пока улыбается да наверное ещё год есть в запасе
этот мир ещё не кончился а через год но не обязательно
может уже начаться новая цивилизация и люди
будут убивать друг друга палками одичают обезьянами
человекообразными станут вот и шкуры носят сами свирепые лютые
это пиво ещё не кончилось оно ещё есть в стакане
а через год уже точно выдохнется лучше выпить его сейчас
за окном твоим на сто дней пути заснеженная Тоскания
одинокой планеты одинокая самая часть
Куда ни посмотришь - всюду
Зрительный зал... не сбежать... билеты все проданы...
Люди в чёрном за кафедрой справа, наверное, судьи...
Но ты на сцене уже не ты, а пародия
На вчерашнего... заучены жесты и мимика.
Как локоть ломается в третьем акте!
Этой фишке учила тебя многоликая
Фея прозрачных слов, в простонародье - матерь
Идущих на смерть гладиаторов белого ордена...
(Камни крошатся в песок под ногами... медный оркестр)...
Они несут на коже загар золотого цвета... они немножечко гордые...
И не вполне уверены в том, что когда-то воскреснут...
Всё смешалось в этом театре... зрители ставят деньги,
Некоторые - на тебя. Рефери в железную чашу колотит.
Надо встать и продолжить поединок с собственной тенью...
Третий акт... ломается локоть...
Комната, выкрашенная твоим платьем на стуле в сиреневый,
Приобретала изумрудный оттенок, потом вообще рассвело...
Запоминая тебя, - все слова ни к чему - улыбался рассеянно...
Потому что ты нарисована одной тонкою линией, и горло свело...
Да, конечно, просто ангина, я знаю... и от ногтей шрамчики...
Давай встанем с тобой на карниз и раздватри - полетели...
Неадекватная реакция на шарманщика
Вызывает у маленьких леди потерю
Ощущения земного притяжения... услышав даже обыкновенную флейту,
Они роняют на пол предметы, натыкаются на стены,
Словно слепые бабочки с крыльями фиолетовыми...
Такие хрупкие крылья... крошатся, только пальцем задень...
У тебя на ресницах качается море... качается море...
И куда-то насевернасевер, часовые ведут облака по этапу...
В моде прочно короткие стрижки, фуфайки и песни в миноре...
Я глотаю чефир и хочу тебя помнить... хотя бы...
Конечно, лучше промолчать, чем сказать мимо
Улыбающейся тебя (на счёт три воздух губами порван).
И ты не будешь собой никогда, словами моими
Станешь, словами... и это небо - поровну
На двоих, купайся в нём, а я не буду подглядывать (могу побожиться)
Из-за листьев большого дерева, что ты молода, и тебе придётся
Переспать со всеми мужчинами, каждому дать по жизни,
И самой надышаться прелым и липким досыта.
На горе Моисей за тебя молится, чётки перебирает, шепчет.
А у меня холодно, снова всего колотит,
Никак не могу три перста сложить в щепоть
С целью перекреститься, и ломается тот же локоть.
Да, всё это уже было, слова, они остаются прежними,
Но, тем не менее, меняют свои оттенки и интонацию.
Неизменен лишь пегий пёс, бегущий по побережью
Без надежды сократить с финишной полосой дистанцию.
Слова не хотят меня покидать, снаружи им холодно...
Из окна едва различимы напротив кафе и терраса...
Фонари для себя... туманно, как в Лондоне...
Любая фраза может не найти адресата и навек затеряться.
Вообразить себя царапающим скрижали на Синае...
А после хотеть девушку с ногами, раздвинутыми бесстыже...
Но мысль не знает, к кому обратиться с телепатическим сеансом, -
Одни отмахиваются, другие вообще ничего не слышат...
Горячо внутри, основной инстинкт основнее прочих.
На своём пути пространство и время сметает...
Роясь в памяти, встретишь, как тогда говорили, порочную
Старшеклассницу с чёрным бантом... губы в сметане...
Ключик от неба потерян верховным жрецом по пьянке,
И теперь никто не может сказать, наступит ли завтра.
Осаждая хлебные лавки, люди давят друг друга в панике...
Малолетки торгуют собой, у них юбки до солнца задраны.
Раньше нашёл бы в кармане последний грустный сестерций
И подарил бы его за любовь девочке с грудью неразвитой.
Взять её за руку, из городского пейзажа стереться
В дешёвой гостинице с вывеской "Евразия".
Но что-то сломалось внутри, и все мысли крутятся в одну сторону,
Туда, где ты в ванной сидишь и тоже не знаешь, наступит ли завтра?
А может, наступит, может, специально для нас здесь всё устроено,
И мы с тобой встретимся, и мой клоун нам чай английский заварит.
И всё- таки, понимаешь, я никак не могу понять, к чему все эти слова,
Вероятно, это всего лишь тренировка для губ, -
Принимать разные формы, чтобы потом тебя целовать,
Проникновенно и глубоко.
Слишком много видал на своём коротком веку пейзажей,
В которых тебя не сыскать... разуверился...
Не научишь согреться от запястий твоих... не подскажешь
Почему в этой стране, что ни ветер - так непременно с севера...
Лёгкость бытия по - прежнему невыносима...
И ты впадаешь в истерику по самому незначительному поводу,
Бьёшь хрусталь и танцуешь на нём ногами босыми...
Я запираюсь в ванной и примеряюсь повешаться на телефонном проводе...
Твой автоответчик знает несколько слов улыбчивым голосом.
Он говорит: говорите после сигнала, а я забываю, как говорить вообще...
Напиваюсь с твоей фотографией... хочу целовать глаза, но ресницы колются...
Просыпаюсь... курю... умываюсь... делаю много ненужных вещей...
Так проходит январь (забываю купить зимнюю обувь)... болею гриппом...
Не торопясь так болею... на ночь читаю Берроуза (немножечко страшно)...
А днём в детской книжке раскрашиваю фломастерами бабочек и колибри...
Становлюсь старше ещё на одну любовь или жизнь... становлюсь старше...
Он по-прежнему живёт в городе, откуда ты сбежал.
Пьёт китайскую водку на голодный желудок, а утром
Тушит кефиром в прохудившемся теле пожар...
Пытается расчесаться, - на расчёске остаются клочьями кудри.
Его муза в третий раз вышла замуж и опять за кого-то чужого.
Мать ушла в монастырь, брат - в тюрьму, друг уехал в Одессу.
От китайской цвет его кожи становится жёлтым...
Ему тесно в этой рубахе... в квартире... и в городе тесно.
Он пишет стихи, я читал, иногда у него выходит неплохо:
Очень технично, смесь Маяковского с Бродским.
Я понял по текстам - ему тесно и в этой эпохе,
Он из героев, - ему нужно во имя чего-то бороться.
Работает в школе, преподаёт русский язык и литературу.
Странно, но ученицы в него влюблены... пока он вроде бы держится...
Умереть девственником, - написано на ладони... на роду ли...
Старшеклассники били его в туалете, - детский сад.
Он заходит в начале года в свой класс, с похмелья изжога,
Смотрит поверх голов, потом сквозь потолок, куда-то наверх...
И говорит голосом треснувшим, приглушённым:
"Мы начинаем сегодня новую тему - серебряный век".
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
