NEMNOGO RAYA
В.Коротченко
Он был единственным белым в этом автобусе, несущимся с крейсерской скоростью из южного штата на север, и в какие-то минуты его охватывало странное ощущение небытия. Даже, если он есть, то для этих черных или, как здесь принято называть "африкэн америкэн", его нет, все они смотрят на него и не видят, как было с одним из кораблей Колумба у южной Америки. На берегу находилась какая-то туземная деревня, но туземцы не видели его, что называется, в упор и продолжали жить своей первобытной жизнью. Для них этот корабль не существовал, так как ничего подобного им не приходилось видеть раньше. Но стоило морякам спустить лодку, и туземцы их сразу заметили.
Потом где-то среди ночи к нему подсел еще один "белый", который при ближайшем рассмотрении оказался "желтым", а точнее, китайцем. Китаец совсем не знал английского, да и что толку его знать, если у южан английский почти такой же, как их музыка - другой ритм, другая интонация и другие звуки.
К тому же китаец где-то успел наесться чеснока, от запаха которого было ни спрятаться, ни деться, но он уже приготовился терпеть, и постепенно запах стал как бы частью ночи, со всеми ее звуками и красками, включая и неудобства, которые рано или поздно должны закончиться с приездом автобуса в столицу мира Нью-Йорк.
Он успел заметить, что за весь рейс сменилось три или четыре водителя. Последним оказалась толстая веселая негритянка, которая, видимо, считала пассажиров членами одной большой семьи, и на правах родственницы часов с шести утра веселила всех своими "приколами", словно готовила к будущей веселой жизни в НЮ, в котором каждый вправе рассчитывать на свою долю радости и надежды.
Наконец, автобус въехал в какое-то здание и, описав несколько поворотов по спирали, остановился. Это и был автовокзал. Электронные часы показывали 8.00.
Конкретного плана у него не было. Где-то в этом городе затерялся его друг детства Мишка, который выбрал другую жизнь и сам, наверное, стал другим, и встреча с этим "другим" сейчас казалась ему бессмысленной и не важной.
Нет, одно дело все-таки у него было. Но он, честно говоря, пока даже не знал, как к нему подступиться.
Несколько лет назад, бродя по набережной, случайно - не случайно натолкнулся на картину, перед которой просто остолбенел, съежился - такой дохнуло на него... как любит говорить один из его продвинутых знакомых - "энергетикой". Словно и в самом деле между ним и картиной "пробил" некий "энергетический" разряд. Он еще взял картину в руки, чтобы почувствовать ее материальность что ли. Но при ближайшем рассмотрении в ней неуловимо начинало все меняться, и возникало странное и в чем-то даже ирреальное ощущение, что это совсем другая картина. И чем больше он ее рассматривал, тем больше проникался мыслью, что это и не картина вовсе, а как бы окно в мир иной, который открывается далеко не каждому и не сразу, словно нужно знать какой-то код или ключ доступа.
Повертев картину в разных ракурсах, на обратной стороне наткнулся на сильно выцветшую надпись "Небесный Ангел".
Картину, конечно же, он купил. И, едва сдерживая душевный трепет, начал расспрашивать о художнике, кто он и откуда, мол, хочу еще посмотреть его работы...
Так он открыл Гения. Причем, не просто "гения", каких на набережной пруд пруди, со всего бывшего Союза слетаются на юг, "на сенокос", где разомлевшим от моря и пива курортникам хочется совсем немного - чтобы на фоне Медведь горы заходило (или восходило) солнце, и обязательно в тумане моря голубом одиноко белел парус, который каждому чего-то обещал и куда-то звал, и в какой-то момент начинало казаться, что ты уже и есть там, где сбываются мечты.
...Теплоход "Лабрадор" отойдет в море на часовую прогулку...
То, что Полыхаев был гением, ему стало ясно как-то сразу и бесповоротно. Это что-то сродни озарению, когда знание нисходит в уже готовом виде и не требует никаких доказательств.
Самое интересное, что Полыхаев себя художником не считал, в лучшем случае, он всего лишь "исполнитель" или, если будет угодно, "господин исполнитель", ибо "исполняет" образы, которые ему ниспускает... Слова "Бог" Пол (как называли Полыхаева друзья) не то, чтобы избегал, порой, мучительно и беззаветно создавая, а, точнее будет, "познавая" сей неуловимо зыбкий и ускользающий на рассвете сон - не сон, который... в общем, не обязательно видеть каждому, и тогда нужна вера. А, если видеть и "не видеть", как он, Полыхаев, то лучше всего исполнять, ибо Настоящий Художник всего один (да и зачем больше?), все остальное от Лукавого.
Отсюда и главный, так сказать, творческий принцип Полыхаева: он никогда не рисовал того, что возникало в его воображении законченным, а значит, по его убеждению, где-то уже существовало во времени и пространстве (в конце концов, для этого есть другие "исполнители"). А спешил запечатлеть лишь то, что в данный момент, рождалось из небытия, и от него, Пола, как бы даже теперь зависело его дальнейшее осуществление. Или, как называл все это сам Пол - "крутил мультик".
Подобные "мультики" иногда наплывали на него целыми сериалами, и тогда он каждому сериалу присваивал свое имя: "Время рыб", "Время птиц", "Время Лю"...
Возможно, и его появление в одном из таких "мультиков" (который, порой, неотделимо сливался с жизнью) Пол относил к очередной своей серии, названия которой еще не успел придумать.
Слово "гений" не произвело на него ни малейшего впечатления. "А ты кто?" - лишь повел рыжей бровью, и посмотрел куда-то сквозь, словно видел совсем другое.
Стало даже за Полыхаева обидно. Не царское это дело сидеть на набережной, с, так сказать, запеченной в лице "Ватрой" и, отхлебывая из термоса освежающий напиток типа портвейн, разрисовывать сиськи и другие части тела курортных девушек из других миров.
Все это называлось загадочным словом "бодиарт" и не вписывалось ни в один Полыхаевский сериал, но, странное дело, лишь в эти минуты Полыхаев чувствовал себя чем-то или кем-то большим, чем... и это не то, чтобы... о чем он и думать себе не позволял.
А окажись Полыхаев в это время в Париже, Берлине, Лондоне - его картины висели бы рядом с картинами близкого ему по духу Сальвадора Дали, который уже умер, а он, Полыхаев, слава Богу, еше жив и ставит в эту минуту последний мазок на сосок своего нью шедевра по имени Ната. Словно только сейчас заметив, что сосок оказался в центре по-цыгански бесстыжего глаза, который в силу свой конструкции видит теперь гораздо больше, даже, к примеру - сколько осталось в термосе у Полыхаева портвейна.
Нет, мир несправедлив и в этой несправедливости есть своя истина, ибо справедливый мир скучен, как внезапно опустевший термос. Как становится скучным все, когда покидают сущности.
И еще мысль, о которой он старался не думать, но чем больше старался, тем больше она думалась, подкрепляясь, все новыми и новыми доказательствами. Получалось, что и в Америку он приехал не на симпозиум молодых ученых-удрученых, а чтобы явить миру картины Полыхаева, которые с некоторых пор начинали жить какой-то своей самозабвенной жизнью.
Даже заставили его купить за двадцать долларов внушительный портфолио, с которым он выглядел теперь, как свободный художник в поисках своей музы. Трехдневная щетина только дополняла образ.
А в последнее время вдруг заметил за собой одну странность, которой можно было бы и не придавать значения, но в голове уже начинал накручиваться всякий вздор. Он и сам знал, что это вздор и Полыхаев тут ни при чем, а картины он рано или поздно кому-нибудь продаст, за ними будут охотиться лучшие галереи мира, и вот здесь начиналась сама странность - он не хотел расставаться с картинами Полыхаева. Но предпочитал думать, что это картины не хотят расставаться с ним, а значит... и вообще, две мысли думать одновременно очень вредно. Особенно, если это противоположные мысли.
Как бы там ни было, он сейчас в НЮ, и картины Полыхаева в НЮ, и рано или поздно наступит тот момент, когда они откроются Городу во всей непревзойденности своих смыслов, а пока они просто продолжение Города за пределы fraim, где другие цветы и другие... глюки - точь в точь, как у туземцев Южной Америки, которые в упор не видели корабли Колумба, потому что не видели их никогда раньше, с той лишь разницей, что теперь в роли туземцев приходилось выступать самим америкосам.
Он проехал уже с десяток городков с причудливыми названиями забытых снов: "Ледяной мост", "Сахарная роща", "Красные ручьи" и лишь в каком-то маленьком салончике, которым заправляла пожилая чета прибалтов, сумел уговорить купить одну работу Полыхаева. "Америка - страна религиозная и патриархальная, и все, что американцы покупают, они привыкли покупать с пользой, - сказали прибалты. - Вот, если бы были нарисованы кошечки, собачки, лошадки или что-нибудь на религиозную тему, - это они бы купили..."
А тут какие-то неземные цветы неземной красоты, рассматривая которые, почему-то хочется закрыть глаза и ничего уже не хотеть.
Сразу за автовокзалом начинался восточный квартал города с бесчисленными лавочками и магазинчиками со всякой всячиной, от бэушных лэптопов и цифровых камер до экзотических восточных сувениров. И все вокруг мерцало, и вращалось тысячами огней, которые все дальше и дальше увлекали его в утро с захватывающими дух билдингами небоскребов и тихими улочками респектабельных офисов, роскошными витринами дорогих магазинов 5-авеню и нескончаемым потоком машин в легком туманце дыхания моторов...
А это уже, похоже, квартал итальянский - уютные траттории с дразнящим запахом кофе, миндального печенья и изысканных сигарет Muratti, которые можно выкурить тут же, что называется, не отходя от кассы - за белым, прямо на свежевымытом тротуаре, столиком, радостно встречая первые лучи еще такого не жаркого солнца. И никто даже не удивится, если рядом притормозит роскошный лимузин и из него выйдет самый настоящий дон...
Но это будет уже в другой серии.
А сейчас у него появилась цель - дойти до места бывшего Торгового Центра, здания которого были взорваны террористами 11 сентября. И он какое-то время шел наугад тихими почти московскими улочками Москвы пятидесятых с той лишь разницей, что на них совсем не было деревьев, в этом городе совсем не было деревьев! От этого открытия ему даже стало не по себе. Закурил, жадно затягиваясь сладковатым дымом, чтобы не думать о всякой ерунде, которая способна плодить еще большую ерунду.
Он все-таки дошел до Всемирного Торгового Центра, но там, где когда-то гордо высились северная и южная башни знаменитых небоскребов-близнецов, был сейчас забор, за которым светилась пустота. С неба срывало пушистые снежинки, и они долго и красиво кружили на исходе своего исчезновения.
Рядом пожилой хиппи наигрывал на флейте "America the beautiful". В бурных шестидесятых он протестовал против войны во Вьетнаме, но жизнь в одночасье превратила постаревших "детей цветов" в американских патриотов.
Здесь же с лотков торговали "сувенирами" - альбомами с фотографиями, сделанными на этом самом месте в тот жуткий день.
Поймал себя на мысли, что все это сон - и Нью-Йорк сон, и все эти призрачные небоскребы - сон, которые сегодня есть, а завтра их нет, и тысячи затерянных в этом городе призраке невидимых людей будут видеть такие же призрачные сны...
А, если долго смотреть в пустоту, то становишься, как бы частью этой самой пустоты, которая способна порождать химеры.
Вздрогнув, развернул парус своего портфолио в другую сторону, и какое-то время шел наугад, все убыстряя шаг, словно бежал или почти бежал от чего-то неумолимо надвигающегося сзади. Даже не понял, как оказался в спасительном метро, с фотографической четкостью успев заметить - часы показывали 9.44... до атаки террористов оставалась ровно одна минута. И хотя все как бы уже случилось в прошлом, его только сейчас настиг ужас, что в тот день и час он мог бы оказаться там, и все было бы иначе... малейшая неточность, некая случайность... и злополучный самолет пролетел мимо. Может, сумма его молекул и прочих, так сказать, полевых структур и внесла бы нужную неточность... и мировая история пошла бы по-другому. А он, именно в это самое время, прямо на набережной, из пластмассовых стаканчиков (а если бы не из пластмассовых?) хлестал с Полыхаевым водку (а если бы не водку?), беспечно занюхивая пахучим лавром (а если бы не лавром?)... из лаврового венка Полыхаева, подаренного ему на очередном конкурсе бодиарта, и теперь этот венок функционально заменял Полыхаеву шляпу.
Через пять минут теплоход "Лабрадор" отойдет в море на часовую прогулку...
Водка была, конечно, теплой, солнце палило немилосердно, но от протуберанцев Полыхаевской мысли его то и дело прошибал озноб.
- ...Вы верите в Бога? - бросал Полыхаев, тяжело переводя взгляд с опустевшего стаканчика на голые ноги животрепещущих курортниц, которые обступили одну из его трансцендентальных работ.
- Вопрос не совсем корректен. Лучше будет: вы верите Богу? - красиво так выстраивался разговор.
- Кому лучше?.. Ну, хорошо - вы верите Богу?
- Допустим...
- Вот и ответьте тогда: зачем Бог создал человека? - и Полыхаев так же тяжело вернул взгляд снова на пустой стаканчик.
- Это лучше у него спросить.
- А от ответа на этот вопрос и зависит... - Полыхаев, словно спохватившись, разлил остатки водки по стаканчикам. - Да все зависит... даже какого вкуса, так сказать, субстанционально, соленый огурец, который лично у меня всегда вызывает подозрения... но не об этом сейчас речь... и если уж мы подняли вопрос о Боге... который сначала поселил человека в рай, а потом опустил его на землю, но подарил водку, в которой есть немного рая... Как ты думаешь, мы можем за Бога выпить?
- Выпить то, конечно, можно, но звучит как-то...
- А, по-моему, нормально звучит. Своим тостом мы, словно посылаем Всевышнему знак...
- Своего рода, message...
- ...Что в подведомственных ему территориях все спокойно... Голые бабы гуляют по набережной, а умные люди, как всегда, пьют водку... которая, конечно, гадость, но дарит радость... так сказать, искушения... Чтобы каждый хоть на миг почувствовал себя... Именно почувствовал... Человеку вообще думать вредно, а то он до такого додумается...
...Теплоход "Лабрадор" отойдет в море на часовую прогулку...Пассажиров с билетами на 16.45 просят занять свои места...
И они, словно от них теперь зависело - отойдет этот белоснежный "Лабрадор" в маняще голубую даль, или станет частью трансцендентальной картины Полыхаева, за пределом, так сказать, fraim - буквально за секунды до... все-таки успели выпить водку, от которой можно ожидать всего.
"Я нужен тебе для того, чтобы ты была мне нужна...", - откуда-то из пустоты возникла строчка, которая могла быть песней или просто - мусором из "корзины" прошлого, и сейчас на экран выскочит знакомая табличка "сбой программы... сбой программы" или, иначе говоря, error. Можно ее, конечно, бесчувственным щелчком "мышки", что называется, послать подальше, а можно... через ключевое слово выйти на верхний уровень и начать новый отсчет времени, чтобы уже не повторять ошибок.
От резкого толчка он открыл глаза и сразу увидел это слово: станция метро называлась Soho. А еще он откуда-то знал, что ему и надо в Сохо. Здесь живут художники и любимые женщины художников. Женщины дарят художникам свою любовь, а художники дарят им свои картины. "Я нужен тебе для того, чтобы ты была мне нужна." В каком-то смысле картина и есть воплощение той любви, и чем больше художник отдает своей любви картине, тем меньше ее остается женщине. В конечном счете любовь и есть мера всех вещей. В том числе и таланта. А когда любовь заканчивается, художник начинает рисовать на продажу. Чтобы купить себе хоть немного любви. Без которой он теперь уже не может. Это что-то вроде наркотика, только еще сильнее.
Так или примерно так объяснял ему Полыхаев, волевым усилием прогоняя очередной глюк, составленный из всех женщин, которым он когда-либо платил деньги и тех женщин, которые платили ему.
Но на то он и глюк, чтобы возвращаться снова, и в какое-то из таких возвращений Полыхаеву даже показалось, что он его (а точнее, ее) узнал - это была знаменитая Мона Лиза... которая, наверное, точно так же доставала Леонардо, пока он ее из глюка не воплотил в жизнь, и теперь Полыхаеву ничего не остается, как пить водку и рисовать другие глюки, которые потом для кого-то станут тайной, но ему, Полыхаеву, будет уже все равно, ибо Мона Лиза всего одна. Как, собственно, и один Художник.
"Подземка" выбросила его на пустынной Green St., по которой ветер гонял целлофановые пакеты и обрывки старых газет. И хотя ночная жизнь давно закончилась, дневная еще, похоже, и не думала начинаться. Если не считать какой-то марсианской породы кошки, которая вывела на цепочке свою слегка припухшую со сна хозяйку погулять.
На улице Принца людей было побольше, но это были еще как бы не те люди. Не тот слой. Не тот мир. Он уже давно заметил, что все живое делится на своеобразные слои, которые могут обитать в одном времени и пространстве, умудряясь, друг другу не мешать и не пересекаться. И даже, порой, друг друга не замечать. Для удобства, так сказать, параллельного существования. И сейчас был слой уборщиков и обслуги, который просто делал свое дело, не посягая на высшие миры, где, как и положено, обитают Боги.
По этим улицам ходили Джон Леннон и Йосиф Бродский. Здесь, на Wooster Str., можно было встретить Михаила Шемякина и Сергея Довлатова - все они (как и тысячи других, известных и безымянных) принесли сюда мечту, которая в итоге и сотворила чудо, преобразив эти бывшие промышленные склады и мастерские в престижный и богемный район СоХо - царство свободы и любви.
Сами галереи открывались позже, и он еще какое-то время бродил по улочкам, глазел на причудливые орнаменты домов, на поблескивающие лаком автомобили, пару раз курил и пил кофе, словно томительно доживая остаток прежней жизни, ибо с первой же галереи (в крайнем случае, со второй) и для него, и для Полыхаева начнется новая жизнь, которая плавно перетечет в вечность (о чем и думать сейчас...). А думать сейчас надо о странных прихотях судьбы, которая сама себе выбирает место под солнцем. Или под дождем, который вот-вот пойдет или уже пошел, чтобы заставить его думать о дожде.
Начав с S.E.Feinman Fine Arts Ltd Gallery, и Alla Rogers Gallery, он посетил еще с десяток, больших и маленьких галерей и галереек. И везде его с радостью встречали, внимательнейшим образом выслушивали, картинами восхищались (Вау!.. Потрясающе!.. Фантастик!), а потом не то чтобы отказывали...
Но в одной галерее за выставленные картины полагалось платить, в другой - состоять членом какого-то Союза или Ассоциации. В третьей - работы принимали только в красивых рамках, в четвертой - лишь работы, написанные в технике старых мастеров, в пятой - дали понять, что художником ты можешь и не быть, а вот американцем быть обязан.
...Он даже не сразу понял, что это галерея. Вначале шел увитый зеленым (искусственным) плющом уютный ресторанчик, и сразу за ним слегка поблекшая надпись "WHIMSY BLUE", - "Голубой каприз".
В большой, вытянутой, как пенал, комнате был какой-то цветной полумрак. Каждый предмет подсвечивался своим цветом, что создавало странный эффект присутствия, напоминающего голограмму. И он уже с удивлением рассматривал корешки старинных книг на разных языках, причудливые подсвечники с патиной прошлых жизней, гламурный диванчик цвета беж, в мягкости которого захотелось удостовериться тут же лично, "апельсиновое" кресло, на котором с легкостью можно было представить такую же апельсиновую кошку или... женщину - роскошную "призовую" женщину в серебристом вечернем платье, с которого словно стекает ночь...
А вот и великолепной работы старинный секретер. В нем было множество отделений и ящичков, в каждом из которых и до сих пор могла скрываться своя тайна. Эту тайну, а точнее, устройство и расположение тайника мастер открывал только покупателю. Обнаружить такой тайник было крайне сложно. Разве что ценой уничтожения самого секретера. Вот почему их уцелели единицы. А если уцелел, значит и тайна почти наверняка осталась с ним и не раскрыта по сей день. Что это могла быть за тайна? Какие-нибудь документы, завещание, пожелтевшие любовные письма, а может и сами драгоценности или план-карта, где их искать в другом месте.
Так или примерно так рассказывал ему один похожий на Диккенсовского героя антиквар, любовно поглаживая подобный секретер, который и хотел и не хотел продавать.
...По стенам были развешаны старинные фотографии и вполне современные картины. Он даже успел прочитать несколько названий: Donna, Sky Angel, Lost Paradis... А навстречу ему откудато из-за китайской ширмы уже спешила девушка, женщина... мимолетное видение, словно сошедшее со всех этих картин сразу, которое то проявлялось в золотистой подсветке одной картины, то ускользало в голубоватое марево другой.
- Нравится? - спросила она, заметив, что он задержал взгляд на Donne, а потом перевел на Sky Angel и Lost Paradis.
- Это я... И это я... И это тоже я... Меня тогда рисовал Юрэк Годфри. А это меня рисовал Френсис Лой. Ну, как - похоже? - И она привычно становилась рядом, и он из вежливости переводил взгляд с эфемерного создания, изображенного на картине, на ее в каждой новой игре света и теней новое лицо, волосы.
В какой-то миг она оказалась совсем рядом, и он вдохнул едва уловимый запах ее волос и увидел глаза, в которых словно отразилось небо... и звезды, и много еще чего другого, о чем он и не думал, и не догадывался или догадывался, но не думал. И сейчас все это обрушилось на него, как все дни, а может даже годы, которыми он еще не жил. И он дрогнул, за секунду до (он и сам не знал до чего) ускользнул в сторону. Но и там, и везде - всюду была она - в каждом взгляде и в каждом отражении. И было уже не разобрать, где она настоящая, а где ее неуловимые призраки.
...Даже не коснулся, лишь рука непроизвольно потянулась к ее лицу, чтобы убрать прядь волос, которая еще не успела стать тенью. А она все это поняла по-своему:
- Если бы я была художником, я бы всю жизнь рисовала только одного человека, во всех проявлениях, так сказать, его дао. И тогда все бы увидели, что каждый человек - это целый мир самых разных человеков. Ближе всего к этому приблизился Моне, но он не любил людей, предпочитая рисовать мосты и соборы, в которых уже не осталось жизни.
- Всяким художником движет любовь, которая и есть мерой его таланта, - словами Полыхаева с какой-то даже Полыхаевской интонацией произнес он. - А любовь это уже от Бога.
- Значит, вы художник? Я это поняла сразу. У каждого художника есть свои признаки, своя недо... выраженность слов... которые, как не нарисованные еще образы.
- Нет, я не художник... Но хочу показать вам художника. Это мой друг. Он живет в Раше. Просто его еще никто не открыл. Но вы сами увидите, что он гений.
В странном волнении, словно боясь, что она может передумать, начал выкладывать из портфолио одну за другой Полыхаевские работы, которые она из вежливости брала в руки и почти, не глядя, откладывала в сторону.
В какой-то момент что-то успело измениться, а он не почувствовал, не заметил, пропустил. Словно стрелки часов остановились и побежали вспять... Это когда она начала рассматривать некоторые работы по второму кругу, то отдаляя их от глаз, то приближая... Или меняя ракурс освещения.
- Не могу понять - что за техника? - выдал ее голос, взволнованный и чужой.
- Обычные краски, только покрытые сверху лаком, - со знанием дела пояснил он.
Его английский был, наверное, ужасным, но она понимала. Или, казалось, что понимала. А может, и вовсе не понимала. В каком-то непредсказуемом порыве начала пристраивать и расставлять работы на всех этих полочках, столиках и креслах, даже на загадочном секретере, словно создавала из картин ей одной понятную композицию. Затем, о чем-то вспомнив, включила розоватую подсветку и поменяла несколько картин местами. Наконец, с сияющими глазами повернулась к нему...
- А сейчас мы будем пить шампанское... А потом... ты будешь меня рисовать... да-да, рисовать... а потом... мы снова будем пить шампанское...
Он еще хотел сказать... Но ответом были ее губы, в первые секунды такие теплые и влажные, а потом холодные, с привкусом шампанского, от которого хотелось смеяться и совершать глупости.
И, словно заражаясь от нее неизъяснимым восторгом сотворения, он подхватил ее на руки и закружил... и полетел... Вот так запросто взял и полетел... словно делал это и раньше... и еще раньше... только не знал... Он вообще многое не знал раньше... Потому и не видел, и не замечал... И сейчас, с высоты своего полета, вдруг с пугающей ясностью понял все... Даже понял, почему он (Бог) есть, а мы его не видим... Как не видим сомнительных пришельцев, которые, наверное, уже давно рядом, но мы, словно туземцы при виде кораблей Колумба, не видим их, что называется в упор, ибо... еще не готовы видеть.
От этих мыслей он начал стремительно терять высоту, с ужасом успев подумать, что так всегда поступали с теми, кто познал истину... к которой еще не готовы.
Но на земле его падения, похоже, уже ждали.
- Вот холст, а вот краски... В таком ракурсе меня еще никто не рисовал, - и она, выскользнув из его объятий, уже поудобнее устраивалась в кресле, в том самом "апельсиновом" кресле, которое словно и было для нее создано, чтобы запечатлеть этот неповторимый миг.
...Он не знал, сколько прошло времени. В какой-то момент ему даже показалось, что с каждым мазком он как бы возвращает время вспять, и от него теперь зависит, где остановиться и... начать все сначала. Допустим, это сможет случиться за секунду до... и тогда на месте небоскребов близнецов будет другой... сон.
Он мог бы остановиться на ее глазах, которые мягко подсвечивали из полумрака прошлого, которое он так безжалостно стирал. Или - на ее губах, на которых словно застыла едва уловимая улыбка новой ма...Донны, имени которой он еще не знал. Или - на груди, которую он мог бы расписывать веками и так и не достигнуть совершенства. Но это, слава Богу, не боди арт, и он сейчас не Полыхаев, он просто понял, какая сила в его руке, которая может из ничего сотворить чудо, и сейчас это чудо оживет и скажет первые слова, только почему-то эти слова будут на английском.
Солнце уже почти зашло, хотя небо продолжало еще светиться, словно накопленным за день светом. На голове Полыхаева был все тот же, изрядно, правда, поредевший лавровый венок.
Возле художника то и дело останавливались праздно шатающиеся прохожие, но, понаблюдав за, что называется, творческим процессом, слегка ошалело отваливали в сторону.
Полыхаев был, как всегда, пьян, но кисть держал твердо. В точном движении отводил руку, словно прицеливался, в какую именно точку холста послать нужный цвет, чтобы он смешался с другим цветом, а может даже и с третьим... чтобы все это называлось жизнью... а жизнь - правдой...
- Вы верите в Бога? - вопрошал он у прелестного создания, терпеливо томящегося перед ним в скрипучем алюминиевом кресле. И сам же отвечал: - Правильно... Ведь, как можно верить в то, что ты никогда не видел... и как можно видеть то, во что ты никогда не верил...
Полыхаев рисовал самозабвенно... А точнее, зарисовывал то, что было уже картиной раньше. Не зарисованной оставалась лишь узкая часть лица с восторженно влюбленным глазом, великолепно прописанный нос и с каждым мазком исчезающая улыбка губ, которую он узнал сразу...
- Ты что делаешь? Зачем... - даже бросился к Полыхаеву спасать, но рядом пожилой хиппи заиграл на флейте "America the beautiful", чтобы где-то очень далеко...
... теплоход "Лабрадор" отошел в море на часовую прогулку.
© Александр Грановский, 2006-2024.
© Сетевая Словесность, 2006-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
