Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность




МАНДАЛА

(По мотивам кхмерского фольклора)


Он допил свой остывший кофе и перевернул на блюдце чашку, чтобы погадать на кофейной гуще. А еще лучше - попросить это сделать красавицу Карин, которая в белом передничке за стойкой бара тоскливо позванивает высокими бокалами, словно пытается поймать ветер.

Несколько раз он встречал на себе шальные взгляды ее темно-карих глаз, с каждой затяжкой сигареты словно выигрывая у времени еще несколько секунд. Утром он поссорился с женой и ушел, хлопнув дверью, в неизвестность дня, и теперь даже сама мысль о возвращении казалась ему предательством по отношению к себе утрешнему.

Где-то он читал, что главную битву своей жизни мужчина выигрывает в семье. Или проигрывает. И тогда боги смеются ему вслед и лишают его своего покровительства.

Выдохнув остаток дыма, загасил окурок и начал рассматривать черные кофейные разводы на дне чашки.

- Это они, - даже вздрогнул от голоса Карин, которая мгновение назад была еще у стойки, а сейчас птицей сидела на его плече, чтобы удобнее было видеть его глазами. И она показала на черные фигурки танцующих гномиков в шутовских колпаках с бубенцами.

- Кто они? - не поднимая головы, спросил он, будто боялся ее вспугнуть.

- Тебе лучше об этом не знать.

- А тебе... что лучше?

- Ты меня ни о чем не спрашивай, но они выбрали тебя... Сказали, что с этой минуты я буду твоей женой...

- Но у меня уже есть жена.

- Это не имеет никакого значения. Они сказали, что если ты меня прогонишь, они убьют...

Он даже не сомневался, что все это шутка, по-восточному витиеватое гадание Карин, которая была веселой девушкой, но гадала всегда очень серьезно и верила во все предсказания, как ребенок. В сущности, Карин и была еще ребенком, хотя и казалась уже девушкой, на которой все чаще и чаще замирали мужские взгляды.

- Кого убьют? - Прозвучало, конечно, легкомысленно, но это был скорее вопрос руки, которая по задней стороне ноги Карин уже почти достигла заветных вершин, где, как говорится, небо смыкалось с холмами.

- Меня... а потом тебя. Если скажешь "нет"...

- Да кто, кто эти "они"! И причем здесь я... ты?

- Это лучше спросить у них. Но лучше этого не делать. Они не любят, когда им задают вопросы.

- Откуда ты знаешь - лучше, хуже...

- Знаю...

- Ты не знаешь моей жены.

- Две женщины всегда смогут поделить одного мужчину.

- Ты хочешь сказать...

- Ты мужчина...

- Нет... то есть, да, но это же не значит...

- Значит, "да", - и Карин, просияв, обвила его руками.

- Но что подумают знакомые... наши соседи, наконец?

- Скажешь им, что приехала твоя сестра.

- Может заявить в милицию?..

- Что заявить?.. Что кто-то из нас двоих сошел с ума?

- Или послать их всех подальше...

- Ты просто их не знаешь. Для них самое страшное преступление - обман.

- Ты их обманула?

- Да, то есть, нет... я только еще хотела обмануть...

- Хотела... - и он резко отодвинул от себя стол, чтобы встать.

- Ну, что ты разволновался весь. С твоей женой я уже обо всем договорилась.

От этого заявления у него, что называется, в зобу дыхание сперло.

- Когда? - только и спросил изменившимся голосом.

- Утром... Я хотела всех вас застать на месте, но ты уже ушел. Между прочим, у тебя такая клевая жена - сразу все поняла...

- Что все? Чего ты успела ей...

Но поздно. И все его слова поздно. И это запоздалое бешенство, от которого уже знакомо начинало сводить скулы.

- Мы договорились, что вечером я перевезу свои вещи.

И Карин, грациозно покачивая бедрами, уже уносила себя в голубую даль. Под его взглядом она становилась все меньше и меньше, пока не превратилась в птицу, чтобы не иметь для него никакого значения.



По дороге домой я купил батон (в этом виделся даже некий фаллический челендж - вызов). Чтобы не с пустыми руками. А так получалось, - я снова муж, охотник, добытчик - вернулся с охоты домой, чтобы накормить птенцов, которые тут же с открытыми клювиками набросятся на батон, и все станет на свои места. Архетип первобытного сознания, который должен напомнить женщине, что она женщина. Дальше, согласно тому же архетипу, у каждой жены-женщины должно пробудиться неукротимое желание помыть мужу (охотнику) ноги. Но у Аллы архетип вел себя как-то странно, и все заканчивалось (или начиналось) почему-то с полоскания мозгов.

- Почему ты мне сразу не сказал?

-?!

- Или ты думаешь, что я не способна понять? Мы с тобой живем вместе уже не первый день, а ты все еще воспринимаешь меня, как... - и не найдя этого подходящего "как", и красиво покусав свои слегка надутые губки, отчего они стали еще красивее (о чем Алла, конечно, знала и, можно сказать, преступно этим пользовалась), - а девочку надо спасать!.. В конце концов, на ее месте могла оказаться я... Даже дико, конечно, представить, но в данном случае... ты поступил, как мужчина. - И Алла русалочьим движением распустила волосы. Именно в такую Аллу я когда-то влюбился на исходе грез. Именно такая Алла когда-то сказала мне "да". И сейчас Алла из прошлого, закрыв глаза, словно возвращала время. Это был поцелуй женщины для героя.

И тут же, прямо на кухне, мы предались безудержной страсти, как делали это в каком-то фильме знаменитые звезды кино. Потом, правда, звезды кино обливались холодным шампанским и слизывали шипящие пузырьки поцелуями. Но нам и без шампанского было хорошо. За окном цвела акация, а волосы Аллы пахли морем.

Поэтому приход Карин был нам в радость, которая, словно звон цикад, заполняла собой все вокруг. Мы пили терпкое и темное вино, и долго не включали свет, чтобы не спугнуть тени, которых становилось все больше и больше, пока не кончились сигареты.

Квартирка у нас была однокомнатная. Большую часть комнаты занимала огромная "президентская" кровать - свадебный подарок моего друга детства Стаса, внезапно и по-дурному вдруг разбогатевшего. Карин мы расположили на лоджии, на стареньком раскидном кресле, которому в комнате уже не нашлось места.

Утром Карин чуть свет неслышно, как мышка, ускользнула на работу, а мы с Аллой в каком-то искупительном порыве любили друг друга, как в последний раз.



Сначала ему казалось, что день никогда не кончится. И каждый говорил ему какие-то слова, слова, которые застывали в воздухе невидимыми ажурными узорами, словно мороз на стекле, и которые видел почему-то только он. Причем, у каждого говорящего узор был строго индивидуален. У заведующего отделением, Нухимзона, узор состоял из уныло чередующихся сорняков, очень смахивающих на марихуанну (на что даже хотел открыть шефу глаза). У медсестры Анечки в узоре преобладал хвощ полевой, который всеми своими щупальцами тянулся к нему, Сергею Николаевичу, загадочному врачу, психотерапевту, чтобы он вогнал ее сперва в краску, а потом в гипноз, и делал с ней прочие чарующие вещи, от которых ей хотелось... и сейчас хочется...

Он даже успел заметить узор старшей медсестры по кличке Тумба Юхансон - скорее всего, это был лопух или благородный дуб, но онтологической закономерности выводить не стал, спасительно юркнув в свой кабинет, который слегка покачивался, как палуба уносящего в неизвестность корабля.

Потом приходили какие-то больные, и каждого он мановением руки погружал в гипноз, заставляя принимать причудливые позы без названий, в которых они могли находиться часами (что и являлось сущностью его целительного метода).

С одним мужиком он, правда, слегка похулиганствовал - сказал ему, что с этой минуты он - Надя. Хотел еще на прощание ему внушить, чтобы не забыл купить себе лифчик, но потом заглянул в историю болезни, где было написано, что мужик зам начальника какого-то ОАО, а с непонятными буквами надо быть осторожным. "Что в имени твоем... мужик!.." С этой минуты, мужик, тебя звать Надя, а это уже поинтереснее какого-нибудь... ОАО. Мы еще с тобой свидимся, мужик...

Но сейчас тело его, Сергея Николаевича, пришло домой, а сущность (или как говаривал умудренный жизнью их заведующий - Нухимзон - "сучность") еще запаздывала. Тело хотело в душ, тело хотело смыть курортный прах, который сладкой негой витал в воздухе, опьяняя и заманивая все новых и новых, разомлевших от пива и солнца, неофитов. А "сучность" хотела праздника, который, казалось, мог начаться в любой момент.

Против праздника он не возражал. Даже вручил Алле цветы, которые ему подарила какая-то поклонница, вылеченная от ночного недержания мочи. Теперь ночную мочу она держала, и ее жизнь (особенно ночная) тоже стала праздником. Он просто передавал этот праздник по эстафете, которая не имеет ни начала, ни конца, и Карин - лишь часть этой эстафеты, ибо замыкает круг (он даже догадывался каким местом)... В круге вся сила жизни. В круге вся сила любви. ДАО - он все сказал...

- Сегодня, милый, у нас вечер армянской кухни, - ангельским голосом возвратила его на землю Алла. - Уже все готово - открывай вино.

И пока он сомнамбулически манипулировал двурогим штопором, девушки смотрели на него и его руки, словно он вот-вот должен был выпустить из бутылки джинна. Хлопок пробки заставил их вздрогнуть, но они неотрывно продолжали смотреть на темно-красную жидкость, которую он молчаливо разливал по бокалам. И все это время лихорадочно искал слова, но Карин, словно прочитав мысли, сделала знак молчать.

- Первый бокал принято выпивать молча, а потом немного подождать, пока вино захочет говорить... Или не захочет... И тогда ты сам поймешь, что надо сказать...

И Карин, прикрыв глаза, тонкими и длинными глотками осушила бокал. На какой-то миг замерла, будто к чему-то прислушиваясь, и лишь потом открыла глаза, чтобы сказать:

- Это хорошее вино, и оно сказало, что за этим столом собрались хорошие люди... А с хорошими людьми оно будет говорить с радостью. У нас в горах считается, что вино - это кровь наших предков. А предки всегда знают, что было, что есть, и что будет... и никогда плохого не посоветуют...

И они с Аллой, так же прикрыв глаза, такими же тонкими и длинными глотками повторили за Карин это виноприношение. Какое-то время Карин всматривалась в них, как во вновь обращенных в какую-то тайную веру, и, видимо, удостоверившись, что все идет, как надо, позволила себе улыбнуться:

- А сейчас можно тост... Но теперь это будет не просто тост, а продолжение разговора с предками, которым ты давно собирался сказать что-то очень важное, но предки отняли у тебя речь, чтобы ты не выдал их тайну...

И он в ту же секунду вспомнил, что и в самом деле с раннего детства мучительно заикался, и только ко второму курсу института заикание вдруг прошло, как дурной сон, и с того момента он действительно сильно изменился - стал другим. Только, как об этом могла узнать Карин?

- ... За исполнение желаний, - и звон бокалов на миг соединил их взгляды в одной искрящейся точке красного, которая была, как магический кристалл, чтобы заглянуть в прошлое, а может - в будущее?

- Знаешь, милый, - первой отвела глаза в сторону Алла, - мы не знали, как тебе лучше об этом сказать... но сегодня они сказали Карин, что она их обманула... и что это только видимость жены... Они даже знают, что Карин спала на балконе... и дали ей... а, значит и всем нам, последний шанс... Надеюсь, ты понимаешь...

Но он молчал, не находя нужных слов.

- Ладно, я пойду... - сказала Карин, делая вид, что собирается уходить.

- Убийца!.. - шарахнулась от него Алла, смахнув бокал с остатками красного вина на белую блузку Карин. На какой-то миг все замерли, глядя, как расползается красное пятно. Сейчас оно было похоже на портрет легендарного героя Че Гевары. Но Алла в спешном порядке увела Карин в ванную.

Он вышел на лоджию и закурил. На той стороне улицы был такой же дом и такая же лоджия, и точно такой же человек вышел покурить. Красный огонек, словно подавал ему какие-то знаки, а потом два огонька по одинаковой траектории полетели вниз. И пока они так летели, он вспомнил о своем старом друге Сером, который одно время работал в антитеррористической группе "Альфа" и с которым надо обязательно переговорить. Но, если эти пресловутые "они" каким-то образом способны знать, что происходит в отдельно взятой квартире, то им и подавно ничего не стоит знать, что может происходить за ее пределами. Сейчас такая техника - купил на радио рынке "жучок" и слушай себе все разговоры. Поэтому осторожность не помешает. Надо только предупредить девушек... Но они уже, как ни в чем не бывало, щебетали о чем-то своем, женском, которое все больше и больше заполняло собой все вокруг. Карин была в цветастом Алином халатике, и в какой-то момент ему даже показалось, что перед ним две Аллы, только одна держит сигарету в другой руке. Потом одна Алла села ему на колени, а другая зажала его руку между своих колен. И обе они порождение его тайного анимуса, как в гениальном фильме Андрея Тарковского "Солярис". А значит, они в каком-то смысле это тоже он, только в образе других сущностей ("сучностей"), которые приходят и уходят, а он, как матка, остается, чтобы снова и снова рождать новые миры...

Последний силлогизм показася ему особенно продуктивным. Дело мужчины рождать новые миры, и он в это время...

- Как говорят у нас на Востоке...- разлил по бокалам остатки красного вина. - Одна жена хорошо, а две еще лучше, - говорят у нас на Востоке.

- Правда, он у нас умный? - сказала одна Алла другой.

- Это в нем говорит вино. Настоящему мужчине не нужны слова. Все слова уже давно сказаны, но иногда мы готовы слушать ветер.



Спали мы в эту ночь втроем. На нашей большой, словно вертолетная площадка, кровати. Алла - посередине, мы с Карин по краям. В открытое окно из курзала волнами накатывала музыка, слышался смех перегретых на солнце курортников, которые неутомимо стекались к морю, где праздник еще только начинался. С визгом на повороте прогромыхал в депо последний трамвай. Аллу, видимо, уже давно точила какая-то мысль:

- Нет, так дело не пойдет, - она решительно села. - Карин дали последний шанс, а ты... как всегда, хочешь быть ни при чем. Давай ложись посередине...

Исходя даже из своего небольшого опыта семейной жизни, я уже знал, что если Алле что-то втемяшется в голову, то спорить с ней бесполезно. И вообще, большинство женщин сначала делают, а потом начинают думать... чтобы такое придумать, чтобы ты снова оказался виноват. Но это отдельный разговор. Я сделал вид, что сплю и, даже проворчав что-то невразумительное, послушно перебрался через Аллу в серединку. На этом подвиге мысли и воли душа Аллы немного успокоилась, и она благодарно прижалась ко мне разгоряченной нижней частью живота (там уже начали отрастать и покалывать свежесбритые волосики). На что я, конечно, отозвался сразу. Но присутствие где-то в неуточненной близости Карин не то чтобы стесняло, хотя, естественно, и не без этого, но в то же время и возбуждало... И это возбуждение, как по сообщающимся сосудам передалось Алле, тело которой просто затрепетало от желания. Наконец, ее терпение кончилось и, оседлав мою руку между ног, она виртуозно добилась желаемого, и еще какое-то время по затухающей вздрагивала, словно отдавая своему недавнему блаженству последние почести.

И пока все это происходило справа, что-то неуловимо начинало меняться и слева. Сперва это было только дыхание... Потом я почувствовал робкое прикосновение... И даже на какой-то миг замер, будто оставляя свое дальнейшее существование под вопросом, так как знал, что Карин успела снять рубашку и лежала рядом совсем голой... И не просто лежала, а с каждым прикосновением все больше и больше увлекая за собой то раскаленным язычком, то случайно - не случайно скользнувшим соском... С какого-то момента она безоговорочно завладела моим фирсом, с которым начинала выделавать такие чудеса, что я забывал порой свое имя... А когда Алла стала невинно посапывать, время от времени как-то совсем по-детски причмокивая во сне губами, Карин совсем забыла об осторожности, и мы несколько раз умирали и рождались снова, и это было прекрасно, как дивный сон.

Утром Карин чуть свет убежала на работу, а мы с Аллой словно догоняли время. А потом в изнемождении и мокрые от пота вспоминали первые слова... Как Адам и Ева после своего грехопадения.



В тот день на работе он был, как на автопилоте. Словно кто-то другой говорил за него нужные слова, ставил иголки от ожирения тостожопым теткам из Полтавы и от фригидности одной обворожительной врачихе гинекологу, которой вслед оборачивались даже старые пердуны, но которая в свои 27 лет все еще не откупорила в себе женщину (а может, и не сильно хотела). И хотя "проба соска" оказалась резко положительной, путь еще предстоял немалый. В этом деле главное - постепенность... придумывания все новых и новых "проб", пока какая-нибудь не закончится, что называется, "мессой плоти", после которой все фригидные обычно превращаются в свою противоположность... ложность... ложность... и тогда главное - не стать для них "любимым доктором". После такого "лечения" некоторые готовы на все... Иголки, конечно, тоже оказывают воздействие, но еще большее воздействие оказывает...

Так было, в сущности, и с Карин. Ну, пришла года два назад к нему девочка. У всех девчонок в таком возрасте кое-что не на том месте. Ставил он ей иголки для похудения, успокаивал, говорил нужные слова. Говорил, что с такой попкой совсем не надо худеть... что это просто женственность в своем первородном воплощении, которая на языке архетипов скажет мужчине больше, чем самые красивые слова... Что у нее, Карин, все очень гармонично и что ее будут любить... и, скорее всего, уже любят... И тогда она, резко встав, и, уткнувшись мягкой грудью ему в нос, обняла его за голову и задушевно так спросила: "И ты?"

И он, от неожиданности потеряв дар речи, непроизвольно привлек ее к себе, впрочем, тут же опомнившись, как от наваждения...



Вот и все, что между ними было... и не было. Иногда ему начинало казаться, что все это сон, который приходит порой на рассвете, когда рядом нет податливого теплого тела женщины, и не хочется открывать глаза, чтобы не спугнуть видение. И пока он раскуривал сигарету, глядя, как золотится на солнце море, перед ним возникала чашка кофе, от запаха которого кружилась голова. Но он знал - оборачиваться нельзя... А еще нельзя ни мысленно, ни вслух произносить случайные слова, так как в иные моменты слова могут обладать страшной силой... Он курил и пил медленными глоточками кофе, словно оттягивая момент, когда просто перевернет на блюдце чашку, и тогда к нему откуда-то из заднего мира неслышно явится Карин. Возможно, для нее сам факт переворачивания чашки значил нечто большее, но он об этом никогда не спрашивал и никогда не спросит, как не спросит, почему Карин всегда хочется ему погадать... Главное, что она сейчас сидела совсем рядом, как-то по-детски наклонив голову, чтобы невинно заглядывать ему в глаза, и, словно случайно, касалась его коленкой или пушистым холмиком груди. А потом с тайным значением брала его руку... и смеялась, и дула ему в глаза, чтобы они начали моргать, и от слезы ее лицо растворялось в зыбкой дымке ожидания, как на картинах ранних импрессионистов, которые тоже пытались остановить время, пока не поняли, что тайну времени знает только женщина, которая в любую минуту может стать твоим прошлым или будущим... А слова, сказанные ночью, утром превращаются в звуки птиц.



Белый квадрат чистого листа (10см. на 10см., если быть совсем точным). Черный бекар иероглифа. Вам остается только смотреть. Черный на белом... Черный на белом... Вы видите только иероглиф... Только иероглиф... Черные палочки вверх и вниз, от которых невозможно оторвать взгляд... Черная перемычка между прошлым и будущим иероглиф и в самом деле похож на бегущего человечка... Прошлым и будущим... в которое вам остается сделать только шаг. В какой-то момент эти палочки могут начать шататься и даже терять очертания Черный иероглиф - это боль. А значит, он может присвоить ей имя и тогда сможет увидеть ее лицо... глаза... которые уже давно следят за ним тайным взором И от вашего взгляда теперь будет зависеть все... Или вам все-таки удастся удержать иероглиф во времени и пространстве... и тогда в какой-то момент произойдет узнавание... Или иероглиф исчезнет, растворится без следа... И вам захочется закрыть глаза... и расслабиться еще больше... А значит, еще больше раствориться в белом... Белый покой... Белое безмолвие... Белый лист... Белла... донна... которой на вид лет тридцать с хвостиком, а фамилия Ларчик... Майя Петровна Ларчик из Нижнего Тагила... При слове "Тагил" почему-то приходит на ум бескрайняя степь, скорее всего, Монголия, в которой совсем не место Майе Петровне Ларчик... При желании, он мог бы прямо сейчас потрепать ее за... И все это будет тоже гипноз, которому американцы даже название придумали - конфузионный гипноз. Но сейчас у него лишь одно желание - на море. Можно, кстати, прихватить с собой Ларчик, у нее красивые, как на античной вазе, бедра и... легкое платьице, под которым ничего нет, если не считать тонкой полоски между "да" и "нет"... Тонкая полоска это тоже боль, ее, так сказать, последний оплот... а точнее, то, что от нее осталось... Сейчас я буду медленно считать до десяти, и вы будете слышать только мой голос...Один... ваше дыхание становится спокойным... Два... ваше сердце бьется спокойно и ровно... вы уже готовы согласиться с тем, что я говорю... Потому что я говорю лишь о том, как приятно вам расслабление... и приятно чувствовать, как тело становится тяжелым и чужим... Три... очень хорошо расслаблены мышцы лица... и приятно думать о том, как расслаблены ваши ноги... ваши ноги... какими они стали тяжелыми и теплыми... а ноги у нее действительно ничего, особенно в верхней трети, с такими характерными ямочками, когда мышы приходят в движение... Четыре... и вы уже готовы следовать за моим голосом... Пять... вам нравится это состояние покоя... и удовольствия слушать мой голос... и следовать за моим голосом, который знает, как сделать вам приятно... приятно и легко... Впрочем, о какой приятности можно говорить, если пресловутая "веревочка" врезалась в живую плоть, а поправить ее нет никакой возможности, и тогда он, словно прочитав ее мысли, одним мановением руки... Но, что называется, возможны варианты... а) резкое углубление транса с развитием каталепсии, когда телу можно придать любое положение (так возникают Кама Сутры)... и б) она бросится отнимать "веревочку", а он скажет, что "веревочка" и есть ее "боль", от которой он избавил ее теперь навсегда. И сразу жизнь засияет всеми цветами радости, и птицы запоют свои чарующие песни... Но что-то подсказывало ему, что возможен и третий вариант (значит, она знала все наперед и просчитала его, как ребенка) - если под платьем ничего нет, а "веревочка"... Это у него в голове "веревочка", а на другом конце этой "веревочки"... Шесть... и расслабляетесь еще больше... Семь... приятная истома пропитывает каждую клеточку вашего тела... каждую клеточку... вашего тела... Девять... вам приятно знать и чувствовать, что я с вами... Десять... чувствовать тепло моих рук... и расслабляться еще больше... еще больше... еще... еще... еще... еще... еще... еще... еще... еще... еще... еще... еще... еще... еще... еще... еще... еще... еще...

Еще...



Он допил свой остывший кофе и перевернул на блюдце чашку, чтобы погадать на кофейной гуще. А еще лучше попросить это сделать красавицу Карин, которая в белом передничке за стойкой бара тоскливо позванивает высокими бокалами, словно пытается поймать ветер...

Но вместо Карин у столика откуда-то взялась Алла. На ее глазах были нелепые солнцезащитные очки, в которых отражались два маленьких черных человечка. Черные на белом... Черные на белом...




© Александр Грановский, 2004-2024.
© Сетевая Словесность, 2004-2024.





Словесность