Тартуское культурное подполье 1980-х годов
Владимир Литвинов
Ускользающая ссылка
Как-то странно писать мемуары в тридцать лет, самое интересное еще только начинается, работа отложена, но посмотрел тут ТКП0, и как-то тоже захотелось высказаться, но приватно. Персоналий и дат-событий почти нет, поэтому опус на мемуары не тянет. Скорее просто «воспоминательные зарисовки». На аналитику не претендую. Пересказываю впечатления. Имена и инициалы в произвольном порядке перемешаны с обиходными кличками. Прошу прощения, это речь чужая. Публичного обсуждения этого опуса я не хочу, даже в нарушение всех интернетовских концепций и конвенций. Просьба писать личные письма — отвечу с удовольствием.
А поскольку каждое впечатление цепляет соседнее, то и текст сделан как гипертекст. Так просто удобнее и привычнее. А ссылки будут добавляться, исчезать и всплывать в другом месте. Это не «Бессрочная ссылка», это ссылка летучая, это ссылка ускользающая. Мне так интереснее. Звездочки означают ненаписанные ссылки. Когда ссылки будут написаны, будут другие значки.
*
Итак, нечто вроде мемуаров, точнее вторая реплика в диалоге, который пока не начался, но, похоже, начнется. Тему ТКП мы начали обсуждать примерно в том виде, в каком она была напечатана, летом 93 года. Время лично для меня было весьма знаменательное. Я окончательно утратил надежду стать в Тарту человеком нормальным1, ибо не сдал государственные экзамены, поскольку незадолго перед тем не смог договориться с отъезжающим в Вену2 С.Г. Исаковым о приеме экзамена по «дикой литературе»*. Итак, вместо того, чтобы сдать за месяц сессию и госы, я затусовался в Тарту, на улице под названием Ныукогуде3 с Горным. Горный тогда типа в аспирантуре числился и мы на пару проедали детские деньги, скопленные эстонской республикой на малюток, живущих в России. Ну а я, натурально, расстроился, как по причине неполученного диплома, так и по другим причинам. Вот и затусовался на три месяца. Отличное время было, депрессия, как всегда, уходила только от массированного писания стихов4. Народу (немногочисленному) они нравились, на водку денег в, общем, хватало, так что творчество цвело. Еще тогда я сделал дело, за которое попал в копилку сердца Л.Н.Киселевой, — Славику Попову диплом напечатал за три дня. Что не попало — то, что тогда же начала готовиться «Антология подпольной поэзии Тарту», спасибо Игорю Розенфельду, познакомившему меня с компьютером как со средством набора текстов. Оказалось намного приятнее пишущей машинки5, хотя его матерый лаптоп теперь может вызвать только ностальгию (видел недавно один такой на Савеловском рынке, там компьютерная лавка что-то вроде музея устроила).
Лето 93-го! О, блаженные времена! Я тогда еще не разучился готовить и всячески колдовал на электроплитке, что тоже получало общественное одобрение.
Вот и встал вопрос, почему нам (мне) так в кайф, а до того не получалось. То, написано по этому поводу в докладе — правильно, я только хотел бы «расширить и углубить» по возможности.
Так вот, к вопросу о «Тартуском мифе» — как и любой миф, он конструировался на основе устных преданий и обрывочных хроник. В качестве последних выступали тартуские издания, ТЗС в первую очередь, но не только, единственное до чего руки как-то не доходили, — до «Трудов по русской и славянской филологии». В Челябинске мой личный миф складывался и благодаря уехавшим в Тарту друзьям моих друзей, общей убогости города-детища первых пятилеток, а в особенности убогости тамошнего университета на ту пору. Тарту воспринимался на этом фоне как город свободы, разума и ума. Соответственно и творчества. Этакая Кастальская республика в пределах любимой родины. Поэтому до приезда предполагалось, что все это будет как нечто данное, просто выданное самим фактом зачисления на филфак ТГУ. Ну, а после армии «сложились объективные предпосылки»*, а субъективные окрепли. Итак, я слегка белой вороной, но приземлился на втором курсе университета в 1986 году. Декан Пеэп предупредил, что надо будет выучить эстонский язык и после получения диплома поработать в какой-нибудь местной школе по распределению. Что было приемлемо, поскольку никаких трудностей не сулило — почему бы что-то не выучить, а до работы еще и дожить надо. Итак, Тарту меня принимало, Челябинск хотя и со скрипом, меня отпустил.
И вот, очутился я в одной комнате с Амелиным, Берштейном и Микулиным на легендарном «Пяльсони». Собственного говоря, слово это звучало для меня райской музыкой еще в Челябинске, а так этот четырехэтажный барак был не самым лучшим домом на этой улице, если пройти и посмотреть свежими глазами. Общага историков напротив как-то смотрится приятнее. Пару слов о соседях. Амелина я знал еще в Челябинске, его письма в армии были для меня тем «ворованным воздухом», за которым я в Эстонщину и отправился («Четвертая проза» тоже из Тарту попала в Челябинск). Проще говоря, я Г.Г. в рот смотрел, как к первом заместителю Ю.М., да и Г.Г. умел себя подать младшему товарищу во всем блеске, да и отношения были очень хорошие. Микулин (по старой памяти, я его после смены фамилии видал мало, он для меня как бы и не изменился) тоже оказался мужиком приятным, ибо я не попадал в категорию «пристающих эстонцев», а выпить как бы и мог за компанию и потрепаться о том, о сем. К Берштейну у меня было отношение, в общем, нейтральное, хотя его апломб меня как-то сбивал с толку.
Маленькое отступление: студенты, когда я учился, делились на местных и приезжих весьма отчетливо. Местные, как правило*, тихо получали дипломы, чего собственно и хотели, и исчезали из памяти народной. Приезжие приезжали накаленные предвкушением, эрудицией и амбициями. О них-то далее и пойдет речь.
Да, так вот самым первым, что мне поразило по приезде в Тарту, было то, что Г.Г. Амелин, в Челябинске имевший внешность романтическую (чудесные длинные волосы, бородка, какая-то жилетка артистического вида), постоянно игравший на гитаре, говоривший то о Достоевском, то о каких-то философах, то еще о чем-то возвышенном и довольно туманном, изменился почти до неузнаваемости. В Тарту меня встретил совершенно другой Амелин — коротко стриженный, бритый, почти формально одетый, очень корректный и суховатый. Он-то мне и объяснил, что семиотикой и не пахнет, занимается он Сумароковым6, все, кого Ю.М. взял в семинар (с чем тоже были сложности: Ю.М. — пожилой, со здоровьем проблемы, еле уговорили), все в семинаре роют восемнадцатый век, а семиотика — это типа дембельского альбома, до нее дорасти надо. Ну что ж, побегаем опять в молодых, а там законным чередом и семиотикой займемся.
Потом в колхоз съездил, это типа санатория, надо было только полдня на свежем воздухе немного работать, а потом довезти до Тарту яблоки и картошку. За это еще и денег дали, что поразило.
Вот так и шло. Юрмих просеминар набирать не стал, переадресовал к Машке-плюшке древнерусской литературой заниматься, а я с подачи Г.Г. Амелина, проникшегося идеями Аверинцева насчет риторики, какая она значит важная, и пошел к Плюшке. То же сделал и Микулин, а Аркаша Блюмбаум рассудительно ушел к Заре. У Плюшки я и получил первый урок академизма, типа нечего концепциями заниматься, а давай-ка прочитаем всю риторику 17 века (я-то сдавал древнерусскую литературу два года назад, в Челябинске, легко и просто, на потоке обаяния), и посравниваем. Для меня до сих пор большая загадка, как можно сравнивать тексты, если нет ни статистики, ни каких-то лингвистических наработок, кроме словаря Срезневского, ни возможности как-то листать два текста по вхождениям одинаковой лексики в устойчивых сочетаниях. Наверное, введение в специальность надо было не в Челябинске проходить, а в Тарту на первом курсе. Кроме того, как-то хотелось понимать в духе историзма, что могли понимать примерно в рассматриваемое время под самим словом «риторика». Для меня это означало простую вещь — надо сравнить риторические трактаты и разобраться с употребляемыми терминами, а потом спроецировать на текст. В общем, где-то к апрелю я понял, что то, как я вижу тему немного выходит за рамки курсовой, я блеял и мычал, а М.Б. из сердоболия поставила мне тройку за 10-20 страничек машинописи7. Н-да, что-то я больше о себе, грешном. Чтобы не возвращаться, просто замечу, что я еще раз наступил на те же грабли, только на 4 курсе8. На сей раз сердоболен был Р.Г., но академический результат был точно такой же.
Это было неким пороком восприятия: меня все тянуло на имманентный анализ текста, а «в тартуской школе» надо было заниматься сравниванием текстов, исходя из концепции исторического структурализма. Это мне объяснила М.Б. на диванчике в библиотеке. Был я очень поражен: предварительный доклад прошел вроде нормально, план действий был одобрен, а тут на тебе: «школа» и не балуй.
А Юрмиха слушать было приятно, это была поэзия сплошная, от научности (в смысле скрипучего педантизма) отстоящая как небо от земли и от земли всех слушателей поднимавшая. Это было стильно и артистично, умно и свободно. Над ПалСеменычем и Лариской за глаза посмеивались, хотя самые проницательные девушки и относились к ПалСеменычу лучше, чем к Юрию Михалычу, но в среднем, П.С. воспринимался где-то ближе к Исакову с Дулей, чем к Лотману. Это из разговоров в курилках. Зара — разговор отдельный, я лично с ней не сталкивался, но впоследствии не раз жалел, что не начал заниматься началом 20 века, вместо того, чтобы ломиться к Юрмиху.
Т.е. главным критерием поведения было количество пунктов в библиографии, количество сравненных текстов, количество посещенных библиотек и архивов. Удачное наблюдение тоже ценилось, но главным критерием был именно количественный. Многие спокойно начитывали список из 100 наименований, тихонько компилировали и порядок. Самые вдумчивые порождали концепции, которые потом оседали в виде статьи в студенческом сборнике или примечанием к статье научного руководителя. Т.е. позитивизм в чистом виде9, да и хрен с ним, не в нем дело. А что касается творчества — главным было написать курсовую. Это была главная цель жизни на срок в год-два. Редкие загадочные личности типа Пильщикова*, Горного и Попова действительно устраивали читки и печатались в «Радуге», но в среднем контингент грыз гранит, так что только искры летели. И делал это не то чтобы добровольно-принудительно, а выполнял как свою священную обязанность, т.е. вдохновенно. Наука — Вера, Юрмих — Бог, а старшие товарищи — пророки. Он вдохновляет, они истолковывают. Он здорово вдохновлял. Поэтическая деятельность действительно была вроде лимонада в этом двуполом монастыре10. Лимонад в советское время был ближе к роскоши, которую детям надо давать в небольших количествах. Двухлитровые пластиковые «соски» еще не были изобретены. «Епси-кола», как и жевательная резинка, была чем-то марсианским.
Жизнетворчество (жизнеторчество?), как и другое творчество, приветствовалось, если осуществлялось на солидной временной дистанции. В синхронном срезе у них был Рейган или Буш, а у нас Юрмих доставал платки из визитки и ходил в костюме.
Я ныне все забыл и о риторике 17 века, и о Шишкове*, и о Шихматове, что печально, но не страшно. Единственное, что помнится — ощущение постоянной невписанности в систему, в академическом смысле, и большую радость от того, что кругом так много приятных людей. Т.е. в Тарту я стихов практически не писал вплоть до злополучного лета 93 года, разве только как-то летом с Геной Обатниным* что-то такое пивное импровизировал*, да пару текстов в год, написать, в папочку и забыть. Впрочем, мы на литературной теме сошлись с Колумбийцем* (сценарий писали для его какого-то московского приятеля, кинодеятеля с фабрики Горького, да как-то лень было перепечатывать эту галиматью, начали второй сценарий, он начался хорошо, первые пять страниц самому нравились, но дальше дело не пошло), но Колумбиец в Тарту бывал наездами и общей картины не менял. А потом я детьми* обзавелся, как-то не до стихов стало.
Так что для меня подполье было скорее фактом личной биографии, чем социальной ролью.
Это забавно, поскольку стихи я писал лет с 14 и филологией занялся, чтобы получше понять что такое стихи, как они сделаны, ну а потом филология засосала, еле выбрался. Нет, профессиональным филологом я никогда не был, но всеобщим пафосом был захвачен очень сильно, а воспринимал его примерно так, как описано выше.
Вот пожалуй и все. Было весело всю дорогу, весело и до сих пор. Единственно, «веселой науки» не получилось — веселье пошло в свою сторону, а наука, без меня — в свою.
Наверное, поэта во мне всегда было больше чем ученого. Это не значит, что я поэт, просто угол зрения был не научный, и в чем состоит научность угла зрения — я так и не узнал. Любой текст представал таким огромным, что на его описание не то, что года, — жизни не хватит *.
Да, еще одно воспоминание: как-то Ю.М. устроил встречу с молодыми коллегами, или коллеги устроили, а Ю.М. позвали. Ю.М. пришел, слушал всякие мнения, отвечал на вопросы, а потом рассказал дивный анекдот про скульптора, мастерская которого находилась по дороге к дому ЮрМиха на Бурденко. Дорога проходила мимо задов неказистого домика, заваленных разнообразными кусками гранита. Стояли какие-то фигуры, что-то национальное и народное, больше и женское. Так вот, скульптор рассказывал, а Ю.М. пересказывал с видимым удовольствием, что когда к скульптору приходила очередная хрупкая девушка и говорила о том, что хочет стать скульптором, сложившийся скульптор давал молоток, зубило и подводил к куску гранита, предлагая что-нибудь сделать. Через час тюканья девушка начинала жаловаться, что у нее руки болят, а скульптор отвечал что-то вроде «У нас по-другому нельзя», типа не можешь — не берись, руки болят — иди отсюда. Этим и было закончено обсуждение то ли путей науки, то ли путей в науку. Все ушли вдохновленные11.
Ирония заключалась в том, что в это самое время он читал упомянутый спецкурс по поэмам Пушкина, в том числе и про тернарный принцип «Медного Всадника» и прочего позднего Пушкина, там тоже гранит упоминался. Ну, там имплицирован был гуманизм «да сам большой», а тут — гранит. Так что вот, «от финских хладных скал до пламенной Тавриды». Машка Владимирская в Тавриде, тоже плюшкой объелась.
Ускользающая ссылка: Примечания
© Владимир Литвинов, 2001-2024.
© Сетевая Словесность, 2001-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
