Образ мира:
Полуфабрикат Декадентская поэма в трех актах
Посвящается Кэт
I
Душа так жаждет красоты,
что обретает только пепел красоты.
Агломерации больной пустые руки
роняют воздух в тень креста.
И все ж изменчивое нечто неизменно
Течет река, и мостовые,
к утру пустые, созерцают облака.
В своем уме, без мыслей, без вещей,
пройдя насквозь вокзал потусторонний,
в пространство Невского ты падаешь случайно,
как в сон чужой немая чайка.
Душа так жаждет красоты,
что получает только пепел.
Деревья шелестят на фоне стен желтушных,
блистает золотом игла Адмиралтейства,
портал отлично завершает свалка,
в проеме арки возникает мент.
Я снова здесь. Я вновь увидел небо,
почти бесцветное, немыслимое небо,
чугунные ограды, рябь канала,
сквозь дыры памяти божественную Вас...
Здесь кавалеры с дамами гуляли
и на мосту телега проезжала,
здесь просвещенна в муках мысль рожала
прекрасный мир, когда в года глухие
не открывают, рот закрывши, глаз.
Начнем же, братие. Прекрасный Парфенон!
пою твой мир, в котором дрянь прекрасна,
где в подворотнях голубиной ласки
сплетают хор паршивые коты,
где, раз поднявшись на дыбы,
застыли кони, как октябрьские лужи,
где ты порою сам себе не нужен,
где сухо в дождь, и не найти травы.
Душа так жаждет. Что же, выпьем кофе.
Здесь сумрачно, уютно и тепло.
Снаружи льется дождь неторопливо.
Полузнакомые сайгоновские спины
приветствуют тебя, хайратый Цезарь.
Пью маленький двойной неторопливо.
Я снова здесь. Куда потом - неважно.
Вперед, душа, cквозь электрическую тьму!
Ты знаешь странность городских окраин,
где чебуречная как ива на ветру,
где нагота фабричных стен сетчатку ранит,
и где на путь двоящийся трамваев
любовники вступают поутру.
А во дворах трепещется белье,
и в баке мусорном старуха копошится,
и кто-то с неразборчивым лицом
всегда идет беззвучно за тобой.
Течет проспект, и площадь пузырится.
И зрители переживают мнимость
сильнее, чем реальность жизни,
и зал пережиавает всех.
Круги по Питеру, кривая прямота.
Экран, пульсируя, пересекает точка.
Тьма расщепляется на голоса.
Вы правы, мэм, прекрасная погода.
Прекрасная, да-да, и день прекрасный,
и дождь, и мост мучительно прекрасный,
еще один прекрасный на исходе,
еще один, да-да, конечно правы.
Прекрасны освещенные витрины.
Не важно, что забыто Ваше имя.
О как многообразны формы рая
и в этажах, и в улицах, и в парках!
Как хорошо в извилинах ненастных,
блуждая в отблесках реклам и светофоров,
все принимать в спокойном узнаванье,
все узнавать в спокойствии знакомом.
Как хорошо... Тогда, теперь, прекрасно...
Ты снова здесь, ты здесь, ты снова...
Мысль ускользает. Путаясь, скользя и запинаясь,
я пробую продолжить. Что пытаюсь
представить я? Безмолвствует молчанье.
Лишь водный плеск, блистая, нарастает.
И крысы скользкие бросаются и тонут.
И рукоплещет обезличенная память.
У мусорного бака кто-то шевельнулся.
В окне на третьем этаже мигает резкий свет.
И ты вдруг понимаешь, что вернулся.
Они зовут. Они ведут по кругу.
Теряю нить и мозг пронзает голод.
Иди в Гастрит, дружок, еще там можно
похавать со стола объедков.
Агломерацию бьет дрожь и тремор.
И чайка падает, крича, взлетая в небо.
И чей-то голос ровно произносит:
ты снова в тупике, дружок.
II
День длится так стремительно, что думать
о чем-то, кроме жизни, невозможно.
Я видел Вас. Теперь смотрю на вещи
обычные, как этот ветер, солнце.
Ты улыбаешься, на парапете сидя.
Сегодня шел по улице и странно
мне было видеть старую походку
в проспекта тягостной толпе прохожих,
и непохожих друг на друга,
и равно чуждых. Устремляя очи
поверх голов, я вижу то, что вижу.
Деревья шелестят на фоне стен желтушных
и матери с детьми вдыхают воздух,
и со стрелою меж лопаток важно
гуляет голубь, кашляют старушки,
и пальцы из гитары извлекают
психоделические сладостные звуки,
сквозь жизнь теней, представленную в лицах,
маюскулы мерцают со стены.
И ветер сеет пепел на песок,
газетными шурша клочками,
вздымая юбки выше головы,-
младенец, строящий из кубиков миры,
Меджнун, играющий в пустыне с пылью.
Философ-гегельянец-педераст
стоит за логику и нежно гладит кошку,
Искусство, - говорит он, - легкий путь,
но вряд ли он приводит к Абсолюту:
искусство - тень, а логика - предмет.
Вот мальчик, одержимый абсолютом.
на шее крест, штаны и руки в дырках.
Абстрактное искусство сей эпохи,
картинка с выставки, что запретили власти.
На трех торчит прекрасное дитя
природы и морщинистой культуры,
одно среди раскидистых теней,
в лесу идей, оглядываясь мимо
тебя, цитирует Ауробиндо.
Сияет свет сквозь дымную листву
и дым плывет, плывет над головами,
и в бессловесных демокритовых мирах
грохочет криво по Стремянной трэм.
А вот герла, закованная в цепи,
как некое подобие свободы,
с громадным ртом и тощими грудями,
с пустыми неподвижными глазами,
смеется, обнажая зубы,
давая сигаретой затянуться.
Все преходящее есть только средство вруба.
Заходит солнце. В небе вьются птицы.
Шумят деревья. Трубы заводские
дымят. В вокзалах ожидают,
и циркулируют, и спят на чемоданах.
И человек пьет пиво. И с лопатой
выходит дворник. В окнах вместо стекол
живой пульсирует полиэтилен.
Душа моя, заросшая крапивой,
как ты прекрасна и непроходима!
Кресты наперекос, твои деревья
уходят в небо черными корнями,
жужжит комар, и спелая малина
жиреет, наливаясь Вашей кровью.
Нарви, нарви букет своей любимой!
Кричи и плачь, любовь неповторима.
Проходит жизнь, и остается только имя
и память пальцев, пахнущих полынью.
Толчками бьется сердце, и земля
вибрирует, и грохот нарастает,
и долго повторяясь, как слова,
мир рушится, и разрывая сердце,
сейчас и здесь, безудержно и вечно
несется из тоннеля на тебя
поток святого и беспримесного света.
Твои глаза приближены так близко,
что смерти нет. Вернуться невозмоэжно.
По коридорам коммунального Эдема
уж не пройти сквозь тусклый шаткий свет.
Есть только свет. Все прочее случайно.
Но как прекрасно поиграть в слепого
и сообщить, морщинистый во тьме нащупав хобот:
судьба судила, дескать, разлучиться.
И все забыть: божественное море
и звездный мир в безмолвии июля,
как, мудом целомудренно сверкая,
готовил кашу на сговорчивом огне,
как наслаждались торною травой
прекрасные, блистающие боги
и, голые под сенью кипариса,
сплетались пеной мировой волны.
Я перекатывался волнами, и пеной
крошилось тело в бурунах эмоций,
и все же море остается целым,
с пузырчатым огнем во влажном теле,
и, рвясь на части скалами и ветром,
ты понял ясно: волн не существует.
Бьют крыльями деревья за окном.
И на Марата в сумрачных парадных
по кругу дым вдувают в круглый рот.
И каменные лезут вверх ступени.
И пальцы из гитары извлекают.
И, взвизгнув, мысль идет на слом.
III
Я помню дерево. Я на него смотрел
глазами. Я не знал его названья.
В глазах, как в зеркале, застыло отраженье.
Я видел каждый лист, его прожилки,
роскошную живую крону
и ствол морщинистый м крепкий.
Остановилась улица. Казалось небо
картинкою из детского журнала.
Я на скамье сидел под этим небом.
Дул ветер. Листья шевелились.
И ветви шевелились тоже.
Старик с морщинистым лицом пересекает площадь.
Он опирается на палку, дует ветер.
Надсадный кашель и трамвай, желтея,
показывает медленно свой бок.
Старик бежит, придерживая шляпу.
Мешок подержанных костей, слезится зренье.
Пространность черно-белых новостроек.
Пустой проспект. Величественна урна.
Вот он в трамвае. Достает платок.
Дитя мое, оставленный ребенок,
я глажу волосы, неважно, что случилось.
Ты мой, ты мой единственный, любимый.
Не плачь, все хорошо, ведь я с тобой.
Под землю уходя неторопливо,
в толпе гетерогенных анонимов,
все боле опускаясь, меж огней
периодических и тусклых,
легко дышать и плакать веселей,
разглядывая собственный ботинок,
когда невнятный все яснее хор,
соборности плотнее паутина.
Меж молний двух собратья-пузыри
одной волны мы мыслящая пена,
одних очей зиянье в зеркалах -
младенец сморщенный, сияющая дева,
прекрасный эфиоп с громадным членом,
смех многоликий и безликий страх,
менты, отцы, мещане, тунеядцы,
любовники, спешащие обняться,
со ртом в помаде и газетами в глазах.
В Метрополе мы счастливо живем,
в вагоне мчащемся, на сквозняке продольном,
в сем вертограде судеб монопольном,
читаем надписи и пряники жуем.
На красный свет пересекая путь
негнущимися, косными ногами,
ты видишь, как внезапно возникает
из-за угла стремительный автобус.
И тело к парапету отлетает,
и катится венок, гремя цветами
железными, и взор остановился.
Распалась связь в структуре организма
и красное струится изо рта.
Выхаркивая горечь из гортани
при свете умирающего дня,
сквозь белый пух, как чайка на закате,
раскинув руки, по полю бежать
и, как судьбу, случайную подругу
ласкать во тьме под завыванье в трубах,
и спать на кузне у помойного ведра.
Паршивый волосатик! Что, скотина?
Что ты сказал? Скачи сюда, ублюдок.
Все из карманов вон! Ты что, не слышал?
Посмотрим... Спички, сигареты, мелочь...
Ну, раздевайся. Да. И плавки тоже.
Так. Дырок нет. Смотри-ка, резал вены,
сопляк. Потом еще небось
лежал в больнице, место занимал.
Будь моя воля, я б таких
расстреливал на месте. А какой
в них прок? Какой? Кому он нужен?
Нас бьют в лицо, в живот,
нас ставят на колени.
Нас с детства приучили к послушанью.
Мы улыбаемся,выплевывая зубы.
Конечно. Да. Вы правы. Правы все.
Течет, волнуясь, человеческое мясо,
горят и плавятся огни на перекрестках,
и небо в металлической известке
в венозную забилось паутину.
А ты бежишь дворами проходными
в извилинах чужого подсознанья,
все уходя, бесцельно возвращаясь,
блуждающий дрожащий импульс.
Невеста вечная моя, вся в белом,
лежит в гробу, и я иду за гробом
под ярким небом. Светит солнце. Тени
длиннее и отчетливей живых
вещей и мыслей. Утренние листья в пятнах
прекрасного, божественного света.
И образ твой, усыпанный цветами,
весь в пятнах. Вьется паутина.
Сверкают стекла. Музыка играет.
Любовник твой, идущий за тобою,
вдруг разражается неудержимой рвотой.
Все в трещинах. Засвеченная пленка.
Жить больше незачем. Мелькают в кадре
царапины, кресты, круги...
Вы тихо говорите, улыбаясь:
Пустое. Все пустое. Пустяки.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
