ДВА ЭССЕ ОБ АРСЕНИИ НЕСМЕЛОВЕ
(1889-1945)
Михаил Лермонтов, Николай Гумилёв, Арсений Несмелов - три русских офицера, три убиенных русских поэта. Собственно, на этом заканчивается сходство. Самолюбию Несмелова польстило бы оказаться в одном ряду с прославленными поэтами - именно такова была его собственная мера суждения своего творчества. И мы тоже будем придерживаться этой высокой меры. Один поэт предвосхищает и предуготовляет другого через головы поколений, хотя Гумилёв и Несмелов были почти ровесниками, с разницей всего в три года. Их таланты неравны. Один известный, другой начинающий. Один эстет, другой реалист. Книга "Костёр" 1918 года, пятая у Николая Гумилёва, стала для Арсения Несмелова любимой и боготворимой книгой. А читал её он уже на берегах Тихого океана, во Владивостоке. Там есть такие строфы: "Я знаю, что деревьям, а не нам/ Дано величье совершенной жизни; /На ласковой земле, сестре звездам, /Мы - на чужбине, а они - в отчизне". Гумилёв говорил о человечестве; о библейском чувстве богооставленности. Иная чужбина предстояла Арсению Несмелову - земная, в пределах человеческой жизни, срок которой он как бы сам отмерил. Отчуждение от Родины, которое он переживал без сантиментов, с жёстким чувством обречённости, - основной мотив его лирики. Последним оплотом его надежды была поэзия, надежды на то, что имя его не останется в забвении. Уповал он больше на литературу, чем на Бога. Это была воля к искусству, которая сродни воли к жизни. Его чужбиной на два десятилетия стал Харбин, сохранявший традиции старой России, уникальный русский город за пределами российской империи. В апреле 1920 года Несмелов сошёл с поезда во Владивостоке. Позади поражение под Иркутском. Он поселяется на берегу живописной бухты Улисс, склоны которой и сейчас расцвечиваются в конце лета бледно-розовыми цветами леспедецы, а осенью пылают яркими кострами клёнов, и прожил здесь ровно четыре года. За эти годы окреп его талант. Из этих лет полгода жил при Советах. "Я живу в обветшалом доме / У залива. Залив замёрз./ А за ним, в голубой истоме, / Снеговой лиловатый торс. / Я у проруби, в полушубке, /На уступах ледяных глыб - / Вынимаю из тёмной глуби /Узкомордых крыластых рыб. /А под вечер, когда иголки / В щёки вкалываются остро, /Я уйду: у меня на полке - / Как Евангелие - "Костёр". / Если сердце тоска затянет / Под ленивый наважный клёв - / Словно оклик вершины грянет / Грозным именем: Гумилёв!"
Первые свои стихи Арсений Несмелов привёз с германского фронта, куда был отправлен как офицер после окончания Второго Московского кадетского корпуса, где когда-то обучался Александр Куприн. Оказавшись в Москве по ранению, он публикует брошюрку со стихами прозой - "Военные странички" (1915). Это были не ура-патриотические стишки, которыми кишела тогдашняя столичная периодика. Он писал о гибели польского мальчика Яна: "Где гремели пушки/ И рвались шрапнели -/ Оставались дети... / Прятались в подушки, забивались в щели.../ Маленького Яна -/ Голубые глазки -/ Не забыла рота..."; о пленном раненном австрийце: "У него почернело лицо./ Он в телеге лежит неподвижно, / Наша часть, проходившая мимо, / Вкруг бедняги столпилась в кольцо./ Мой товарищ, безусый юнец, / Предлагает ему папиросы.../ И по-польски на наши вопросы/ Шепчет раненый: "Близок конец..."; об отдыхе солдат перед боем: "Офицер в землянке тёмной/ Над письмом склонил лицо, -/ На руке мерцает скромно/ Обручальное кольцо.../ Утомлённо спят солдаты, / Ружья в козлах - точно сноп, / И, глубоким сном объятый, / Недвижим и тих окоп"; о походе: "Эх, тяжела солдатская винтовка/ И режет плечи ранец и мешок.../ Дорога грязна и идти неловко, / Ведь к ней нужна привычка и сноровка, / И за аршин считай её вершок..."; о солдатских фронтовых буднях: "Обед давно готов в походной кухне, /И кашевар не скупо делит щи..." В этой простоте, в простодушии и реалистичности заключалась абсолютная новизна в поэзии Арсения Несмелова. В некотором смысле они предвосхитили скупой стиль советских фронтовых поэтов Великой Отечественной войны. Иосиф Уткин, поздний любимец Асеева и Маяковского, писал: "Я видел девочку убитую, /Цветы стояли у стола./ С глазами, навсегда закрытыми, Казалось, девочка спала. / И сон её, казалось, тонок, / И вся она напряжена, / Как будто что-то ждал ребёнок.../ Спроси, чего она ждала?". Отец Иосифа Уткина был строителем КВЖД, а сам он семнадцатилетним парнем участвовал в антиколчаковском восстании в Иркутске и был военкомом на Дальневосточном фронте. Так время сталкивало поэтов. А вот зарисовка Бориса Кострова: "Портянки сохнут над трубой, / вся в инее стена.../ И, к печке прислонясь спиной, /Спит стоя старшина./ Шепчу: "Товарищ, ты бы лёг/ И отдохнул, солдат;/ Ты накормил как только мог/ Вернувшихся назад./ Твоей заботе нет цены, /Ляг между нами, брат./ Они снежком занесены/ И не придут назад". И ещё одно его стихотворение: "Солдатское солнышко - месяц, /Осенняя чёрная ночь.../ Довольно! Подохнешь без песен, / Не нам в ступе воду толочь. / Любовь стала проще и строже, / А ненависть трижды сильней, / За тех, кто до этого дожил, /Как пили отцы наши, - пей! / Нелёгок наш путь, не изведан, / Но кто, мне скажите, когда / Сказал, что приходит победа / В терновом венке без труда? / Нам жить - не тужить! Но без песен / Душа ни к чему не лежит. / Солдатское солнышко - месяц /Над нашей землянкой горит". Это стихотворение советского поэта, возможно, объясняет неукротимую волю к поэзии и окопного офицера Арсения Несмелова, и парадоксальный феномен его будущего поэтического родства с фронтовой советской поэзией. Но вернёмся в 1917 год. В октябре Арсений Несмелов был вовлечен в юнкерское восстание в Москве, которое потерпело поражение. Вместе с товарищами он бежит на Урал и продолжает сражаться на стороне Белой гвардии. В тех самых местах, где проходили события в романе "Живаго" Бориса Пастернака. Стихи того времени, опубликованные в колчаковской газете "Наша Армия" в Омске, свидетельствовали о его "преступлениях" против власти большевиков. Это стихи "Новобранец", "Родине", "Винтовка №572967": "В руках бойца, не думая о смене, / Гремела ты и накаляла ствол /У Осовца, у Львова, у Тюмени, / И вот теперь ты стережешь Тобол./ Мой старый друг, ты помнишь бой у Горок, / Ялуторовск, Шмаково и Ирбит? / Везде, Везде наш враг, наш злобный ворог / Был мощно смят, отброшен и разбит". После разгрома в знаменитом Ледовом сражении, Несмелов бежит в свободный, бело-красный, переполненный интервентами, Владивосток - там, на острове Русском уже ждала его жена Елена Худяковская с трехлетней дочерью Натальей. Все ключевые эпизоды жизни отразились в его рассказах и стихах, словно дневниковые записи. "Помнишь: вихрь событий/ И блестящий крах.../ Много было прыти/ У тебя в ногах...", "Ржаная краюха сытна/ И чавкают крупные зубы./ Желтеет кайма полотна.../ По шпалам шагаем упруго, / пугаясь тигровой тайги...", "В теплушке у жаркой печки/ Офицерши варят обед./ Жарко и гадко. Свечи/ Скупой колыхают свет..."
Человек с фальшивым документом на имя писаря стражи КВЖД продаёт за двадцать йен свой браунинг, шляется по улицам, присматривается, с удовольствием втягивает солёную свежесть весеннего моря. В городе - оживленно. Военные корабли в бухте Золотой Рог, звон шпор на улицах, плащи итальянских офицеров, оливковые шинели французов, белые шапочки моряков-филиппинцев, белочехи. И тут же рядом, с черноглазыми миниатюрными японцами - родная военная рвань русских, в шинелях и френчах из солдатского сукна. Человек с фальшивым паспортом никуда не торопится. Всюду на глаза попадаются вывески на зданиях Владивостока: "Мак-Кормик", "Зингер", "Кунст и Альберс", "Бреннер - уголь, кокс, брикеты", "Контора Кобаяси", "Торговый дом Иокогама Спеши-Банк", "Починка часов Иосидо", "Датское телеграфное общество", "Прачечная", "Шляпы Петров и К°", "Чурин и К". В порту пришвартованы крейсера: "Асахи", "Ивами", "Бруклин", "Витторе Эммануил", "Жанна Д Арк". По Светланской маршируют под звуки оркестра итальянцы в голубых мундирах, в синих беретах и коричневых ботинках на толстой подошве, элегантно одетые офицеры с моноклями и подкрашенными губами. Шотландские солдаты в юбках, американские, румынские, греческие... Владивосток стал для Несмелова местом становления его как поэта и писателя. Он окунулся в богемную жизнь, познакомился футуристами, подружился со своим одногодком уже знаменитым Николаем Асеевым, тоже фронтовиком. Во Владивостоке родилось поэтическое имя "Арсений Несмелов" - так звали погибшего под Тюменью друга поэта, поручика царской армии, а затем и колчаковской, Арсения Ивановича Митропольского. Здесь он издал две книги. Сборник "Стихи" (1921) и сборник "Уступы" (1924). Несколько стихотворений он посвящает, как это ни странно, "гению революции" Владимиру Маяковскому. Для Несмелова, окопного офицера, верного своей присяге, поэзия, как и офицерская честь не нуждались в идеологической окраске. Он писал о мужестве. Однако в мотивах его поэзии есть что-то дикарское. "Их душит зной и запах тьмы, / Им снится ласковое тело, / Оно цветёт на ткани белой/ За каменной стеной тюрьмы./ Рыча, кусая тюфяки, / Самцы, заросшие щетиной, / Их лиц исщербленная глина/ Измята пальцами тоски". Если бы судьба свела его с поэтами из окружения Николая Гумилёва, акмеистами, проповедавшими природное начало, возврат к Адаму, думаю, что его бы приняли за "своего" - и по духу, и по эстетике, отстаивавшей "самовитое слово". А талант его был быстро развивающимся. И впрямь, что бы это была за компания - Гумилёв, Мандельштам, Ахматова, Нарбут (сброшен я воды Японского моря в 1938 году), Зенкевич, Городецкий! Времени для созерцания было мало в его жизни. Нужно было действовать! Если его стихи как живые картинки; если их расположить в определённом порядке, то они будут читаться как фрагмент, как скетч, как кадр. Это будет динамическое чтение. Если сложить все эти "кадры" в один ряд, в одну ленту, и прокрутить мысленно, то мы окажемся зрителями удивительного фильма о полувековой эпохе, отражённой в судьбе одного человека. Волевые классические ямбы были излюбленным его размером, в них заключена энергия жизни. "Поэты, смерти мы не служим, - / Дарую жизнь тебе, щенок!", - писал Арсений Несмелов. Едва успев издать книгу стихов "Уступы", и прихватив с собой весь тираж, и не столько тираж, сколько свой родной язык, о котором писал: "Да, наш язык, не знаю лучшего. Для сквернословий и молитв, он изумительный, - от Тютчева до Маяковского велик", - Несмелов уходит из красного Владивостока. С тремя товарищами он спасается от преследований чекистов, бежит через Амурский залив, через Занадворовку, через таежную горную границу в Харбин. Россию он не хотел покидать, но история не оставила ему выбора. Всё это отмечено в его увлекательных мемуарах "О себе и о Владивостоке". В Харбине он живёт на литературную подёнщину, трудно, но без отчаяния, издаёт четыре книги стихов: "Кровавый отблеск" (1929), "Без России" (1931), "Полустанок" (1938), "Белая Флотилия" (1942). Имя Гумилёва в поэтических кругах Харбина было выдвинуто в качестве вестника "новой мысли", а Несмелова становится наставником для поэтической молодёжи. Своими стихами он уже известен в России и в Европе - Марине Цветаевой, Борису Пастернаку, Георгию Адамовичу, Степану Скитальцу. После разгрома Квантунской армии, советские войска вошли в Харбин. По этому случаю была устроена встреча военного командования с интеллигенцией. После банкета всех арестовали, в том числе и Несмелова. Осенью того же года в пересыльной тюрьме на приграничной станции Гродеково, после изнурительных допросов, поэт умирает в долгих муках на цементном полу от кровоизлияния в мозг. Где-то там должна быть его могила, кто знает... Имена тех, кто приложил руку к его гибели, тоже известны. Известны имена и тех, кто работает сейчас на разрушение исторической памяти. Русская культура нужна только человеку русскому. И никому больше. Редко кому ещё. Если русский человек пренебрегает своей культурой, то он не оставляет себе права на существование. Этим правом воспользуются другие народы - те, кто дорожит своей историей и культурой. Похоже, что русскому человеку, проживающему на дальневосточной земле, эта память обременительна, раз с таким трудом и ценой жизни создаваемые книги уничтожаются, а библиотеки ликвидируются. Тогда ему не останется места даже под чужим небом. Арсений Несмелов рассчитывал на память не только о себе, но и поколении, оставшемся по другую сторону исторической правды.
20-25 января 2009
Проза и поэзия Арсения Несмелова не отделима от его биографии, а также от истории страны. Они настолько тесно переплелись в единое целое, что и прозу его, и поэзию его можно назвать литературой жизни. Жизнетворчество - вот пафос Арсения Несмелова. Вымысла в ней лишь настолько хватает, чтобы жизненный сюжет вместился в ёмкую литературную форму. Она, как правило, не отличается стилистической изощрённостью: по-армейски прямодушна, лаконична, стремительна, метка как выстрел и жгуча как взмах шашки. Такая же его поэзия, в основном сюжетная. Его проза вся в движении - как жизнь поручика Арсения Несмелова.
Читателю, который возьмёт в руки двухтомник литературных произведений Арсения Несмелова (Владивосток, "Рубеж", 2006), я бы предложил следующую стратегию прочтения: "Севастопольские рассказы" Льва Толстого, юнкерская проза Александра Куприна, военные рассказы о русско-японской войне Викентия Вересаева; повести о гражданской войне красноармейских авторов, скажем, "Сорок первый", Бориса Лавренёва или "Конармия" Исаака Бабеля; "Дикую дивизию" "белогвардейца" Николая Брешко-Брешковского, роман "Дроздовцы в огне" Антона Туркула или "Враги" Якова Ловича; роман "Белая Гвардия" Михаила Булгакова, советская послевоенная лейтенантская проза Виктора Некрасова, Константина Воробьёва, Григория Бакланова...
Потеря времени, если вы посвятите этому непрерывному и последовательному чтению, восполнится немалыми открытиями в области духа русского человека, а также смысла русской истории. Вы проследите эволюцию образа русского воина в литературе во временной перспективе. Таковы мои будут рекомендации. В общем, это сугубо мужское чтение - для тех, кому не отказывает мужество и благородство. Читая все эти книги, вам уже не придётся выбирать "ту" или "иную" политику. Но вы всегда будете, я уверен, на стороне автора, независимо от того, какие политические убеждения вы разделяете в настоящий момент. История едина, её не расколешь. Сейчас у нас хватает мудрости соединить все концы, а тогда все эти концы рубили наотмашь. Нет уже никакого смысла винить прежнюю советскую власть в гибели поэта в тюрьме пересыльного пункта в Гродеково, в Приморье, в 1945 году. Есть конкретные люди, с именами, охранники, конвоиры, кто мог оказать бывшему врагу, хотя бы из милосердия, медицинскую помощь, но не оказал, когда он беспомощно умирал от кровоизлияния в мозг, лежа на цементном полу. Таких людей следует винить. Могила его неизвестна. Кости многих других русских писателей разбросаны по дальневосточной земле, так что литературой она не обделена, как бы ни звучало это иронично и горестно.
Каждый художник развивается в своей собственной иделогеме или мифологеме. Арсением Несмеловым двигала "поэзия борьбы, которой вечно мы дышали". После поражение кадетского восстания в Москве в октябре 1917 года, куда прибыл после сражений и ранения на германском фронте в первой отечественной войне тогда ещё Арсений Митропольский, бежал с уцелевшими кадетами в Сибирь, в Омск, где стал под знамёна армии адмирала Колчака. Между этими событиями он успел издать в Москве тоненькую брошюрку со своими рассказами и стихами о фронтовой жизни. Однако по настоящему его талант возрос во Владивостоке, куда вытолкнула его волна гражданской войны уже после поражения армии Колчака. Бежал он по КВЖД, через Харбин. Всё это можно прочитать в коротких мемуарах "О себе и Владивостоке", "Наш тигр". Вся остальная его проза - художественная, то есть фактография жизни перевоплощена в художественные образы, однако при внимательном чтении всегда можно выделить такие куски, в которых очень зримо прочитываются события из личной истории Арсения Несмелова. Воспользовавшись таким фактурным материалом, я решил по мотивам его прозы написать сценарий художественного фильма "Белая флотилия", в котором проследил судьбу с момента, когда он подростком становится воспитанником московского кадетского училища, и до последних его дней в Гродеково. Когда действительно дальневосточные окраины России станут в центре внимания, то трагедия одного русского солдата, найдёт своё осмысление на экране. А сейчас имя его, к сожалению, мало кому известно. Не многие проникаются сочувствием. История страны - это история каждого русского человека.
Арсений Митропольский взял себе литературный псевдоним в память о погибшем под Тюменью друге. Читатель, обращающийся к прозе Арсения Несмелова, должен помнить, что за этим именем стоит человек, чья судьба канула в неизвестность. За этим именем полки других безымянных офицеров русской армии. Вот почему я взялся за этот сценарий, рассматривая его судьбу как общерусскую трагедию. Как бы ни были очевидными эти слова, но убедить нужных людей в этом оказывается не легким делом.
История проехалась по коже писателя. Он эпик, он летописец. Эпоха смут порождает такого рода эпических повествователей. Жизнь в его прозе грубыми кусками торчит из неприхотливого литературного обрамления. На глаз виден её состав и сплав. И этот металл прозы кажется хрупким, ломким, непластичным. Его проза всегда динамична. Деталь наряду с панорамным планом, беспощадный взгляд на войну, фронтовой солдатский быт делают его беспафосную военную прозу фактурной, зримой, осязаемой, импрессионистичной. Это реализм действия, а не психологии. Однако в ней есть не только описания мужества, но и оправдание человеческого страха перед лицом реальной смерти.
Характерные фразочки писателя: "ну это уже психология", или "черт его знает, что за психология у шестнадцатилетнего парня - поди-ка разберись в ней!", - говорят не о том, что его прозе чуждо описание психологии героев, что он, как писатель, слаб в этой области, а о том, что это погружение в психологию героев тормозит развитие сюжета, всегда динамичного; психология героя раскрывается в его поступке, который часто становится кульминацией новеллы. Кстати, это относится и к пейзажам, которые огромное значение имеют, например, у Льва Толстого. Фигуры, конечно, не сопоставимые, но я сопоставляю вовсе не фигуры и дарования, а повествовательные манеры. Отсюда, видимо, его "нелюбовь" к любви, требующая описательности. Несмелов в прозе и в поэзии - автор не нюанса, а жеста. Может быть, в биографии поэта Арсения Несмелова было мало любви - такой, которая бы целиком захватывала его натуру. Правда, во Владивостоке у него была жена, был ребёнок... Любовь в его прозе возникает случайными эпизодами, как правило, курьёзными, но никогда не становится главной темой его рассказов. Зато как же вкусны эти любовные эпизоды! Женщина стоит где-то в сторонке, на периферии его литературных интересов. Это не значит, что у него нет женских образов.
В рассказе "Герр Тицнер" (1936), темой которого стали шалости подростков-кадетов против комичного преподавателя-немца, даже не рассказывается, даже не описывается, а даётся штрихом, импрессионистично любовные переживания однокашника-второгодника, некоего шестнадцатилетнего кавказца Карачьянца - "великовозрастного дурака с подбородком, уже обрастающим иссиня-чёрной щетиной", - влюблённого в дочку старшего корпусного врача, которая с прошлой зимы после обеда появляется на плацу в ожидании своего избранника. Это любовное томление кадета передано комично, через образ... жабы, которую он притащил в класс в банке с водой. Для чего? Интрига заключалась в том, чтобы этой жабой отвлечь преподавателя по естественной истории и таким образом стащить из ящика стола скальпель, которым он мог бы сбрить перед свиданием ненавистную ему щетину. О девушке мы узнаём только, что у неё были серые глаза, что ей четырнадцать лет, что зовут её Мурочка, и всё! Любовь не стала главным событием рассказа, как мог бы изобразить Куприн. Несмелову, как писателю, несвойственно вживаться в чужие чувства. Как правило, своим опытом чувств она наделяет персонажей.
Таким же случайным эпизодом стала романтическая встреча с польской девушкой Бронкой из новеллы "Полевая сумка" (1936), написанной от первого лица. Герой, одинокий поручик Мпольский, которого никто не провожает, отправляется на западный фронт. В один из дней после начала войны он квартируется в доме деревенского "пана" и знакомится с хозяйской дочкой. "Беленькая, чистенькая, совсем барышня, только руки мозолистые. Таких ясноглазых девушек в России нет". Утром, подавая герою умываться, она выражает ему сочувствие, если он, "барзо младый", будет ранен. "Я растопырил намыленные руки и обнял её, не касаясь платья мокрыми ладонями. Она не вырывалась, когда я её целовал". Затем сообщается: "Через час выступаем. Не спал почти всю ночь. Вырвал Бронку из-под носа Немечека и увёл на зады к скирдам. Валялись на сене и целовались. Мне было жаль её, беленькую, тоненькую, похожую на барышню". При отступлении русских войск наш герой вновь встретил польскую девушку. "Помню запах тела и запах дыхания Бронки. На ней была какая-то неуклюжая ватная шубейка, вроде той, которые в Москве носит прислуга из бедных домов. Под шубейкой же мои руки находили упругие груди девушки. Бронка не сопротивлялась и ни о чём не просила. Она, как и мы все, оглушены войной. Всё стало для неё иным, как и для нас. Всё по-другому - проще, примитивнее, жестче и радостнее".
Кажется, эти последние четыре слова могли бы характеризовать не только жизнь Арсения Несмелова, но и его литературный стиль. Прощание с девушкой описано так: "На рассвете, когда я уже стоял в строю, девушка выбежала на улицу и сунула мне в руку узелок. В нём были яблоки и кусок пирога с картошкой. Дар бедности и любви. Платочек я спрятал на память, он чёрный, с красными розанами. А пирог и яблоки мы съели на привале".
Читатель так и не разглядел лица, черт девушки - только её профиль, нарисованный чернильным карандашом, остался на обратной стороне полевой книжки. Эти скупые факты любви, больше тоски по ней, чем самой любви, делают повествование ещё более эмоциональным, напряжённым и правдивым. Новелла начинается с литературного приёма-клише: автор находит у харбинского старьёвщика офицерскую полевую сумку и, предполагая, что там "что-то" должно сохраниться, выкупает её и не обманывается: обнаруживает полевую книжку с записями. Читатель догадывается, что она-то и есть литературный документ первой мировой войны, засвидетельствованный поручиком Арсением Митропольским.
Однако, возьмём другой рассказ, (и он единственный), который как бы опровергает то, о чём говорил выше. В нём есть и нюанс, и психология. Это рассказ "Ночь в чужом доме", опубликованный 15 августа 1945 года, за несколько дней до ареста Несмелова советскими властями. Главное достоинство Несмелова-писателя изображение подробностей быта войны - ни баталий, ни сражений.
Когда Арсений Несмелов пишет о годах, проведённых в кадетском училище, вспоминается его любимый Куприн, обучавшийся, кстати, в том же самом кадетском училище, что и Несмелов; когда он пишет о событиях на германском фронте, хочется поставить его в ряд с западноевропейскими писателями "потерянного поколения"; когда он пишет о гражданской войне, вспоминаются авторы с другой стороны баррикады - упомянутый уже Борис Лавренёв, Сергей, Диковский, Борис Пильняк, Александр Фадеев. Все они родом были из русской литературы, может быть "Севастопольских рассказов" поручика Толстого. Над всеми ими господствовал общий стиль "динамического реализма" - термин, вынесенный в заголовок литературного манифеста группы харбинских писателей, в число которых входил Арсений Несмелов.
Мне лично симпатично сопоставление двух фигур - Арсения Несмелова и Бориса Лавренёва. Один из них, Несмелов, называет себя "сшибленным революцией", "раздавленным социальным сдвигом", а другой, Лавренёв, вырос из плоти революции. Первый боролся "за святую многовековую Русь", второй за новую Россию. Живые противостоят друг другу, а мертвые соседствуют в одном ряду. Однако примиряет их не смерть, а русская литература. Любимец обоих писателей - поручик Михаил Лермонтов. Мы не ставим их по разные баррикады, мы выводим их из баррикад в один ряд. Имеет смысл говорить о литературном направлении "прозы поручиков", подобно тому, как мы сейчас говорим о советской "лейтенантской прозе".
Рассказ "В чужом доме" заканчивается словами, в которых так пронзительно звучит голос не автора, а Арсения Митропольского, напрямую обращающегося к нам, ныне живущим: "Всякий ищет своё... Собака кость с остатками мяса, мать удачи для сына, сын - славы. Безумная женщина, не замечая любви мужа, стремится к другой любви. А чего ищу я? Ничего. Я люблю только точно писать жизнь, как пишет её художник-реалист. Я хотел бы, чтобы мой потомок, удалённый от меня бесконечно, прочитав написанное мною, подумал: "А ведь он дышал и чувствовал совсем так же, как дышу и чувствую я. Мы - одно!" И подумал бы обо мне как о друге, как о брате. Но, Боже мой, чего же, в конце концов, я хочу? Не больше, не меньше как бессмертия!"
15-16 декабря 2008
МОИМ СУДЬЯМ
Часто снится: я в обширном зале...
Слыша поступь тяжкую свою,
Я пройду, куда мне указали,
Сяду на позорную скамью.
Сяду, встану - много раз поднимут
Господа в мундирах за столом.
Все они с меня покровы снимут,
Буду я стоять в стыде нагом.
Сколько раз они меня заставят
Жизнь мою трясти-перетряхать.
И уйдут. И одного оставят,
А потом, как червяка, раздавят
Тысячепудовом: расстрелять!
Заторопит конвоир: "Не мешкай!"
Кто-нибудь вдогонку крикнет: "Гад!"
С никому не нужною усмешкой
Подниму свой непокорный взгляд.
А потом - томительные ночи
Обступившей непроломной тьмы.
Что длинее, но и что короче
Их, рождённых сумраком тюрьмы.
К надписям предшественникам имя
Я прибавлю горькое своё.
Сладостное: "Боже, помяни мя"
Выскоблит тупое остриё.
Всё земное отжену 1 , оставлю,
Стану сердцем сумрачно-суров
И, как зверь, почувствовавший травлю,
Вздрогну на залязгавший засов.
И без жалоб, судорог, молений,
Не взглянув на злые ваши лбы,
Я умру, прошедший все ступени,
Все обвалы наших поражений,
Но не убежавший от борьбы!
1942
ПОТОМКУ
Иногда я думаю о том,
На сто лет вперёд перелетая,
Как, раскрыв многоречивый том
"Наша эмиграция в Китае",
О судьбе изгнанников печальной
Юноша задумается дальний.
На мгновенье встретятся глаза
Сущего и бывшего: котомок,
Страннических посохов стезя...
Скажет, соболезнуя, потомок:
"Горек путь, подслеповат маяк,
Душно вашу постигать истому.
Почему ж упорствовали так,
Не вернулись к очагу родному?"
Где-то упомянут - со страницы
Встану. Выжду. Подниму ресницы:
"Не суди. Из твоего окна
Не открыты канувшие дали:
Годы смыли их до волокна,
Их до сокровеннейшего дна
Трупами казнённых закидали!
Лишь дотла наш корень истребя,
Грозные отцы твои и деды
Сами отказались от себя,
И тогда поднялся ты, последыш!
Вырос ты без тюрем и без стен,
Чей кирпич свинцом исковыряли,
В наше время не сдавались в плен,
Потому что в плен тогда не брали!"
И не бывший в яростном бою,
Не ступавший той стезёй неверной,
Он с усмешкой встретит речь мою
Недоверчиво-высокомерной.
Не поняв друг в друге ни аза,
Холодно разъединим глаза,
И опять - года, года, года
До трубы Последнего суда!
1942
ПЕРЕД КАЗНЬЮ
Моя душа - на цыпочках. И нечто
Поёт об изумительном, большом
И удалённом в бесконечность... Речь та -
Как контур, сделанный карандашом.
Прикосновенье вечного - интимно,
И может быть, задумчивость моя:
В туманности светящейся и дымной -
Летящее, оторванное Я.
Вот облако, похожее на ветер,
Вот облако, похожее на взрыв...
Сегодня глаз прозорливо отметил
На всё следы таинственной игры.
<...>
1921
|
© Александр Белых, 2008-2024.
© Сетевая Словесность, 2009-2024.
– Творчество Арсения Несмелова –
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Елена Мудрова (1967-2024). Люди остаются на местах [Было ли это – дерево ветка к ветке, / Утро, в саду звенящее – птица к птице? / Тело уставшее... Ставшее слишком редким / Желание хоть куда-нибудь...] Эмилия Песочина. Под сиреневым фонарём [Какая всё же ломкая штука наша жизнь! А мы всё равно живём и даже бываем счастливы... Может, ангелы-хранители отправляют на землю облака, и они превращаются...] Алексей Смирнов. Два рассказа. [Все еще серьезнее! Второго пришествия не хотите? А оно непременно произойдет! И тогда уже не я, не кто-нибудь, а известно, кто спросит вас – лично Господь...] Любовь Берёзкина. Командировка на Землю [Игорь Муханов - поэт, прозаик, собиратель волжского, бурятского и алтайского фольклора.] Александра Сандомирская. По осеннему легкому льду [Дует ветер, колеблется пламя свечи, / и дрожит, на пределе, света слабая нить. / Чуть еще – и порвется. Так много причин, / чтобы не говорить.] Людмила и Александр Белаш. Поговорим о ней. [Дрянь дело, настоящее cold case, – молвил сержант, поправив форменную шляпу. – Труп сбежал, хуже не выдумаешь. Смерть без покойника – как свадьба без...] Аркадий Паранский. Кубинский ром [...Когда городские дома закончились, мы переехали по навесному мосту сильно обмелевшую реку и выехали на трассу, ведущую к месту моего назначения – маленькому...] Никита Николаенко. Дорога вдоль поля [Сколько таких грунтовых дорог на Руси! Хоть вдоль поля, хоть поперек. Полно! Выбирай любую и шагай по ней в свое удовольствие...] Яков Каунатор. Сегодня вновь растрачено души... (Ольга Берггольц) [О жизни, времени и поэзии Ольги Берггольц.] Дмитрий Аникин. Иона [Не пойду я к людям, чего скажу им? / Тот же всё бред – жвачка греха и кары, / да не та эпоха, давно забыли, / кто тут Всевышний...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
