Только что я подавилась обидой, как глотком яда, сжигающим все расточки сентиментальности, которые так тщательно выращиваю. Опять я на донышке, вокруг тусклый блеск сужающегося кверху бокала и толпа небесных зевак отрешенно созерцает, как буду плести слова и карабкаться по ним прочь из злобы... зла... Многоглазые небеса сонно моргают высоко на галëрке, партер недобр, а в царской ложе моë напряженное лицо. Я не слышу суфлëра, несу отсебятину: от себя... себя... я... - лишь бы не хлопнула дверь в высокой ложе и там не возникла бы пустота...
Вновь настигла тревога, и чашка простыла с ещë не допитой судьбой. Дорога вела вдоль солëного мëртвого моря, где лучше назад не смотреть, но я не смогла, и белесым подëрнулась пеплом больная душа. Настала луны половина, млечный путь над Содомом застыл, словно грешников вечных толпа, и усталость всех тысяч веков настигает - теснит грудь, виски... Пальцы, веки сковало лазурным кристаллом из библейского моря упавшей зачем-то звезды.
Открыла томик Цветаевой. Неловко за клише "Ахматова - Цветаева"... "Вам кто больше нравится - Ахматова или Цветаева?" - спросил меня организатор какого-то коллективного творческого процесса... "Сравнительный образ Натальи Ростовой и Татьяны Лариной" - действительно, кто бы из них лучше работал на Каве?
Середина девяностых годов, пустыня, свежеиспеченный прибыльный заводик на дешëвой земле, рабочей силе и хитроумной налоговой политике. Огромный ангар, колючая проволока с видом на горизонт - классика. Работаю по 12 часов на "каве", то есть конвейере, где сидят в затылок (чтобы не разговаривали - не отвлекались) пять - десять человек и выполняют в общем ритме каждый свою операцию: пайку, сборку, упаковку. Каждый последующий проверяет работу предыдущего и об ошибке докладывает надсмотрщику - единственное позволенное отвлечение от остервенелого дерганья в машинном ритме.
Разумеется, доносы превращается в самоценность. Кипят страсти вокруг интриг местных злодеев. Русский язык в запрете. Впрочем, запрещено любое свободное общение. На Каве работают не евреи и не израильтяне, а непримиримые русские и марокканцы. Надзиратели - из марокканцев, что усиливает межнациональную рознь. Зона перевыполняет план: яростно падают гильотины электрических отвëрток, дымят крематории раскалëнных паяльников, захлопываются крышки ящиков... хозяин считает денежки... Многорукий Кав - отвратительный, шипящий от ненависти, робот-самоубийца ест и ходит в туалет в одно и то же время.
Кав - экспозиция "мы" в израильском музее социальных структур. Мы представлены миллионносерийным мыльником "А ты кто такой?" Пока Кав на глазах потрясëнных зрителей переваривает мышцы, кости, лëгкие, глаза и прочее, что Бог дал, я пишу: "цветы и бабочки... зелëные лужайки..." и думаю: "Мог бы работать на Каве Антон Павлович?.." Я открываю единицу человеческой устойчивости в один "Кав".
"Александр Сергеевич, могли бы Вы работать на Каве? Сколько пришлось Вам терпеть? Я старше Вас и мне неловко за своë многотерпение - стыдно изображать в мои годы Таню Ларину и тихо, благоразумно... писать письма: "...львы, томные от неги куропатки - всë в утопическом экстазе небытья, шарманки механической фигурки, заведенные мастерской рукой..." - записываю на обрывке упаковки от диодов в туалете под звуки спускаемой воды, чтобы Кав не догадался.
Мне - Тане - легче. Я умею создавать свои иллюзии и исчезать в них. Куда хуже Вашей Наташе, Лев Николаевич, с еë живостью и обнаженностью, когда всë на поверхности, и каждый косой взгляд ранит душу, заставляет биться сердце, задыхаться, краснеть, бледнеть и плакать.
"Вы, Лев Николаевич, непрофессионально косили сено и это осложнило жизнь Ваших читателей... Вам не следовало отлынивать на росистый лужок, а следовало домыслить: как это можно не противиться злу насилием. Формулу или хотя бы простенький алгоритм для бедных птичек: как же не клюнуть, если злой мальчик мучает тебя в клетке... Мол, он в тебя тычет палкой, а ты ему, тихо улыбаясь: "формула", и он - пристыженный - открывает клетку и уходит косить сено и читать книжку."
"Ты увлеклась" - недовольный смешок, вишнëвый с бежевым плед скользнул с плеча и был пойман и одëрнут зябким движением - "Ты просто невежа: повторяешь пошлое клише из школьной хрестоматии про ошибки Толстого. Лев Николаевич додумывал... и это гнало его вон из европейского платья в холщовую рубаху, от монологов Пьера - к азбуке... в поисках истоков, аксиом... здоровой российской системы... идеи... внятной простоты, но мысль тонула, не находя опоры, ...безбожно. Была "Ясная Поляна" - не было "Ясной России" - его профессиональному уху была невыносима фальшь... смутность - Россия, как ненастроенный инструмент, роковым образом искажала гармонию партитуры. Рукопись была совершенством только на рабочем столе... в присутствие автора, несущего, как крест на Голгофу, систему координат России. "
"Ну и зря. России его сизифов труд не пошëл на пользу. Незачем человеку таскать такую тяжесть. Что хорошего? Почтенный старик, вельможа, литератор - хиппует, как подросток, бежит из дома. Мудрец, прекрасно произнесший, что мир можно улучшить только через себя... суетится до последнего вздоха. Нет, граф не сумел бы работать на Каве как я - не отождествляя себя с ним."
Этим летом я тоже сбежала из дома и неделю жила, снимая койку (забавно, что не скажешь "кровать") у нечистоплотной и вздорной старухи, которая пыталась при расчëте взять с меня больше денег, чем договаривались, но это отдельный рассказ… И вот, сидела я тогда утром в сквере Беер-Шевы, и увидела старика - бомжа. Выглядел он чрезвычайно жалко. Видно, спал под кустом и теперь пытался умыться у фонтанчика с питьевой водой. У него была баночка из-под йогурта, которую он подставлял под струйку и сливал на руку, хотя удобней было просто подставить под струйку руки... Видно, и прежнюю свою жизнь этот человек строил с таким же пониманием вещей. Лицо у него было отчуждëнно суровое, как на портрете старого Льва Николаевича. Я достала зеркальце и заглянула в него - не видать ли уже следов всех моих побегов...
Наташу зовут Сонечкой. Она - беленькая (еë так и прозвали "Соня - беленькая", в отличие от "Сони - рыженькой" и просто Сонь, со случайными, меняющимися определениями). У неë немного детские пропорции фигуры, милое открытое лицо, прелестная улыбка, чуть лукавая от сознания того какая она хорошенькая. Глядя на неë, незлому человеку хочется улыбнуться, а злому - задеть, чтобы не нарушалось абсолютное безобразие Кава. Cонечке за тридцать, но выглядит она совсем юной. Недоразумения по поводу возраста превратились для неë в спасительную игру, которая обезоруживает атаки Кава. Ошибка в десяток лет заставляет расплыться в улыбке самую тупую физиономию, и потом эту улыбку нельзя уничтожить даже последующей свирепой гримасой - она остаëтся сама по себе и гуляет по Каву, как нос майора Ковалëва по Невскому проспекту.
Сонечка прожила свою затянувшуюся молодость беспечно и приятно, не утруждая себя, радуясь и радуя своей нестервозностью. Ей нравилась атмосфера интеллектуальной тусовки, и она без особого усердия в чтении книг и прочих хлопот причисляла себя к интеллигенции и была, в главном, права - чтобы считаться интеллигентом в восьмидесятых, достаточно было иметь корочку диплома.
Жить с родителями было не радостно. Мама Сонечки ребëнком стояла в толпе расстреливаемых немцами евреев у вырытой могилы, чудом спаслась и прожила пришибленную жизнь, раздражая дочь хроническим непротивлением злу, которое само становилось злом - злила безропотность перед убогим бытом, хамством, болезнями. Бесило вечное ожидание беды, побитый вид, уродливая одежда, запас мыла и соли, упрямое смирение перед самой злостью: скандальными интонациями в голосах детей, которые не могли принять свою короткую - в два поколения - родословную, начавшуюся в братской могиле.
О том, что было прежде, о дядях и тëтях, дедушках и бабушках, Израиле и его двенадцати сыновьях, об Аврааме и Саре, Симе, Ное, Адаме и Боге - Сонечка не знала ничего, как не знала и еë мама, как не знала я - всë сгинуло в той могиле, и наступили времена катастрофы - безумия забвения прошлого, своей связи с Богом. К концу восьмидесятых запасы непротивления совсем иссякли. Национальным героем России окончательно стал турецко-поданный мосье Бендер, духовным спасителем - Вельзевул, пришествие которого было описано в московском завете Булгакова, а Родина виделась, как "вечный приют... дом... каменистый, мшистый мостик... венецианское стекло и вьющийся виноград, поднимающийся к самой крыше" - там... - в Америке... в Иерусалиме... Замученные российские мастера тысячами потерянных душ шли за пособием от Воланда, отдавая Каву своих Маргарит. Звучал хор: "До встречи в Иерусалиме". Сонечка вышла замуж за энергичного и чрезвычайно уверенного в себе молодого человека, увлëкшего еë обещанием "всем задать", и молодые стартовали в Шереметьево-2.
Первый год прошел в привычном тусовочном ритме. Все были ещë "свои", но где-то под ложечкой уже росла тошнота от хлипкости новой жизни. Сонечка устроилась на работу - пришла к Каву, как слонëнок Киплинга к крокодилу: "Здравствуйте, уважаемый Кав, очень хотелось бы знать, что едят Кавы за обедом". Ну, и далее, по сценарию... "га-ам, Кавы едят за обедом Сонечек". И в слезах потирала укушенность Сонечка, удивляясь злобности и хищности Кава, а потом... задумалась, запечалилась и больше уже ничего не спрашивала.
Соня-Беленькая и Соня-Рыженькая были моими подружками. Нас сближала травоядность и, разумеется, поиск смысла жизни на Каве. Я ощущала себя опытным каторжником, заматеревшим на пересылках, и учила молодых и неопытных Сонечек "никому не верить, никого не бояться и ничего не просить".
Соня-Рыженькая была порядочным человеком и сменить в одночасье порядок ей было не просто. Поэтому ей пришлось жертвовать себя и Каву, и бесчисленным родственникам и близким, густо исходившим из деградирующих Энсков. Помощь энчанам казалась естественным порядком вещей - исходила община, а Соня была устроена: работа, квартира, машина. То, что это "машканта", "Кав" и "овердрафт" воспринималось как и сотни других чужих слов - новый порядок не осваивался в коллективных зубрëжках: "Мы не рабы, рабы не мы". Упорствующие в этой абракадабре, не задерживаясь в стране, текущей молоком и мëдом, отправлялись на круги Вечного Кава.
Из горестей двух - счастья не собрать. Две бедности в достатке не пребудут. И одиночество лишь полное наступит - из половинок одиноких. Вдруг, - толпы доверчивые веры не обрещут - их смертны идолы. И простодушье - знак, скорее, не души - ума простого... О, не взыщи за тон мой поучительный, скорее, сама перед незнанием робея, у рифмы я ответ ищу. Из слов, в стихах запутанных, прочесть пытаюсь смысл... Как на кофейной гуще угадать тень скрытого от прочих диалога. Зачем? - Да так, игра - как будто слышу что-то и отвечаю - будто... и не одна я вовсе - вовсейвселенной…
Собственно, Кав был каторгой не для всех. Естественные его обитатели - придонные жители Израиля, отнюдь не были мучениками и традиционно тасуясь между хилыми зарплатами и пособиями по безработице, были тоже порядочными и законопослушными относительно их порядка, который нарушила иммиграция из России.
Придонные жители были замечательно невозмутимы. Как правило, это были молодые женщины восточных корней с неспособностью к абстракциям, не преуспевшие в знаниях таблиц умножения и Менделеева, а также римского права и прочих европейских выдумок. Зато они умели вести себя независимо, раскованно, терпимо, умели говорить "нет" и владели придонной философией. Их мужчины работали в мастерских, полиции, торговали - "крутились" и не очень рассчитывали на заработки своих жëн, что хранило семейный очаг. Большая их часть приехала в Израиль из Марокко в пятидесятых годах и, изрядно намучившись и не преуспев на европейский манер, освоило чрево Израиля.
И вот, настают девяностые и господь насылает "тьмы и тьмы" русских. Золотыми зубами русские перемалывают свиные сосиски, проклиная безденежье покупают дорогие машины, израильтян называют аборигенами и, что самое ужасное, - вкалывают как автоматы, выкладываясь на полных оборотах, остервенело следя, чтобы и другие рядом не отлынивали. Готовы работать семь дней в неделю - без выходных и праздников, по 15 часов - за гроши и... гордятся (!) этим... Вот именно - эти люди каким-то дьявольским образом связаны с Кавом помимо денег - внутренней близостью… Они твердят о своей культуре и образованности, но не знают главного - что есть компромисс, отдаваясь насилию "по любви" - со страстью, как не станет это делать последняя шлюха. Дикари или безумцы, но им удалось нарушить заведенный порядок рабочего дна - ужесточить его, подкрутить гайки на наручниках и кандалах, завести пружину на новый виток агрессии.
Русские оказались золотой жилой. Дармовые рабы редкой выносливости терпели всë и были смышлеными: знали устный счëт, быстро запомнили десяток основных инфинитивов, отзывались на любые клички. Ими было невероятно легко руководить. Они сами охотно и умело вязали себя в Кав, как дети верили обещаниям прибавок к зарплате, улучшению условий работы, а если им не обещали, то они сами придумывали добрые слухи, чтобы было во что верить. Пустячному подарку к празднику радовались, как чудесному подтверждению своей верывКав. Вера была в основе их жизни. Верили, что хозяин - добрый; верили, подписывая векселя под высокий процент, что как-то образуется и кредитор простит. Но при этом не верили своим близким, подозревая в обмане и хитрости своих детей, родителей, мужей и потому, при столь щедрой вере, носили жесткие и угрожающие лица.
Новые придонные были больны самой безумной из вер - верой в равенство, братство и счастливое будущее рабов.
Кто был никем, вновь стал никем, так ничего и не поняв, продолжая жить на манер, как будто был всем, выкладывая перед аборигенами свои амулеты: дипломы, магендавиды, кресты и медали, фото и мифы про свою духовность, интеллигентность, былое величие, победы… К счастью, слушатели были заняты собой - своими диетами и распродажами, и не обращали внимания на десяток инфинитивов, произносимых страстно и невнятно, словно в бреду…
Зинаида была из профкома Заэнска или даже Подзаэнска, что в смысле профкома было ещë лучше. Она заматерела на своëм поприще и Израиль имела в виду. Поэтому по приезде подсуетилась взять все ссуды, а их было не мало вместе с бабушкиными, и скупиться на полную катушку. В подробности ссуд они с мужем не врубились, так как муж тоже был из профкома. Когда долги превысили банковский минус, супруги решили извести бабушек, потому что слышали, что и бабушкины долги хоронятся здесь бесплатно. Только было приступили с профессиональным размахом, как новый слух, мол, это относится только к молодым бабушкам до пятидесяти лет - вроде самой Зинки. Супруги тормознули насчет бабушек, приносящих, как выяснилось, чистый доход в виде пенсий, и стараясь не брать в голову, что было привычней всего, разбрелись по Кавам.
Не иначе, как сам Кав вселился в Зинку. Видно, вся еë не растраченная на бабушек энергия явилась рабочим энтузиазмом. Казалось, у неë четыре руки и все вращаются как лопасти вечного двигателя и растëт гора готовых деталей, с которыми не справляются сокавники, и Зинка вначале шипит на них тихо, а затем всë громче и яростней. На "русское чудо" пришел посмотреть Сам. Действительно, измождëнная старуха в яркой вечерней косметике, в невиданном темпе расправляется с деталями и тычет ими, матерясь, в отстающих. Зинку похвалили, назначили Лучшим по Каву, и она испытала знакомый по профкомовской молодости восторг власти и острое желание поймать и поцеловать дарящую счастье руку. Денег, правда, не прибавили, но Зинка уже слышала медные трубы. Хмель избранности закружил Зинаиду - она делала карьеру. Ей охотно давали дополнительные часы, оплачиваемые на два шекеля больше, а по ночам - на целых четыре. Через три месяца Зинаида отдала Каву душу - с глухим стуком упала прямо на рабочий стол... Не стало Зинаиды, но еë дело - новый порядок на Каве - живëт и побеждает!
Фрида родилась и прожила всю жизнь в Прибалтике, работая там в статистике - сказочном мире, наподобие балета "Лебединое озеро" - красивом и, казалось, вечном. Родилась она в конце сороковых, перевалив за черту, делящую жителей на коренных и пристëгнутых. Таким образом, милая еврейская семья, могущая украсить собой любую европейскую столицу, оказалась вне закона на родине, как выяснилось, не своих предков. Законопослушные незаконные собрали чемоданы и, чтобы больше не промахнуться, уехали на свою историческую родину, предоставив прибалтийским отцам свободно объедаться кислым виноградом.
Огромный ангар в пустыне. На перекрëстке дорог, через который проходит "развозка", среди стрелок - указателей есть название "Содом" - библейский город грешников, ставший теперь такой же реальностью, что и колючая проволока вокруг барака, где работает теперь Фрида, как и кроссовки хохочущей негр - девицы, громыхнувшие на обеденный стол рядом с Фридиным стаканом чая. Фрида отодвигает стакан, еë лицо невозмутимо приветливо, в глазах, обращëнных на пустыню за колючей проволокой, отражение готики.
Маргарита работала на Каве несколько часов. Еë поставили на упаковку, где нужно было прибор положить в коробочку, закрыть еë, затем коробочки сложить в большую коробку и запечатать. Она оглядывалась нервно, недоверчиво, движения были неловкими, затем встала, сняла рабочий халат и, не объясняясь, ушла - что ж, у неë не было детей...
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
