ОпятаКнига вторая
Пролог о бесноватом барыге
Угостиньо Нету получил свое прозвище за несказанную жадность. Он был судим за барыжничество, бродяжничество, сутяжничество и бодяжничество, причем в последнем случае друзья по камере дали ему совет не признаваться во всех составляющих разводителя, иначе ломился вышак с гуманной заменой на пожизненный лежак и стояк. Обитая чуть выше той плоскости, что зовется дном общества - паря и кружа над нею, - он и вправду, барыгой названный, скупал и перепродавал краденые вещи, а если где плохо лежало что-то, то и сам не задерживался приобрести в пищевую, вещевую и денежную собственность. Но закон тяготения, справедливый, как все законы, и обязательный к исполнению, упорно тянул его вниз, из придонных слоев на самую донную плоскость. И он там с удовольствием приземлялся, чавкая илом, отказываясь поделиться с нуждающимися куском, грошом и чаркой - нету! На самом же деле, конечно, было и первое, и второе, и третье: Угостиньо, ладный молодец с отменным здоровьем, нарочно переодевался в тряпье и слыл самым успешным, показательным городским юродивым. На его попрошайничество, как в цирк, возили даже интуристов: оценить специфику и самобытность добровольного церковнославянского нищенства. Угостиньо Нету старался не разочаровать зрителей. Он вываливал коричневый язык, кудахтал, приплясывал на корточках, указывая на мелочь в картузе, что лежал у него под ногами, и переступал, чуть задерживаясь на полпути, все так же на корточках, через этот картуз, будто намеревался и сам туда что-нибудь положить - например, яйцо снести или еще что, да только никак, нету. Кончилось фаберже. Седые лохматые патлы торчали слипшимися клочьями; Угостиньо выпрямлялся, похаживал вокруг картуза, из которого напевал ему тот благовест в виде звона монет, что милее истинного и праведного; он то бросался к кресту, если крест подносили, то чурался креста, отшатнувшись, если крест уносили; сдвигал накладные брови, бормотал что-то невнятное, пророческое, одновременно катастрофическое и обнадеживающее. В картуз, бывало, падала и валюта, но раз - и нету! Священнослужители, разгадав Угостиньо, неоднократно гнали его с паперти, вразумляя попутно, и нищая братия тоже его не жаловала, хотя и липла к нему в несбыточных надеждах. Нету обладал отменным слухом и всегда был в курсе последних событий; он преспокойно возвращался, иной раз даже неся свой костыль под мышкой и вовсе не пользуясь им, как пользуются все нормальные с костылями. Костыль выходил на сцену только в момент, когда Угостиньо обрушивался на тротуар, вытягивал кривые ноги и принимался стенать. Если кто-то пытался ему воспрепятствовать, он отвечал неразборчивым бульканьем - очень талантливым. И даже опытные психиатры могли принять такое неоспоримое бульканье за чистую монету смешанной афазии.
Однажды Угостиньо Нету прервал свое звукоизвержение при виде милиционера.
Он, битый-перебитый, знал, что эта братия бывает абсолютно невосприимчивой к живому искусству. Но в этот раз милиционер, мужчина солидных лет, не только не тронул его, но даже что-то подбросил в картуз. Звякнуло по-особенному, с шуршанием: Угостиньо скосил слезящиеся глаза и увидел, что из картуза торчит упаковка бенгальских огней. Затем милиционер - а был он без знаков различия, в штатском, но сразу видно: мусорный генерал - достал из кармана флягу, свинтил крышечку и протянул Угостиньо со словами: "Хлебни, божий человек".
Подобное бывает раз в сто лет, и Угостиньо это понял и оценил.
Что там такое этот высокий мент подложил в картуз, он пока не успел рассмотреть, но и не важно, главное, что положил какую-то штуку, да еще угощает. Такого на паперти еще не знали. Многие сослуживцы Угостиньо, глядя на чудо, обернулись к золоченым куполам и закрестились. Нету решил, что у мента либо радость какая прибавилась, либо горе стряслось. И он, будучи в растерзанных чувствах, ищет общения с первым попавшимся существом, готовым символически разделить с ним невыраженную эмоцию.
Может, у мента того сын родился. Или даже внук.
Может, повысили вещевое, продуктовое и денежное довольствие.
Может, представили к маршальскому званию.
Может, просто выпил.
Может, погиб на задании старинный товарищ. Скорее всего, это так. Недавно тут постояла и двинулась себе дальше, по делам, похоронная тишина, и многие припомнили примету: милиционер издох.
Какой бы ни была истина, выяснять ее Угостиньо не собирался. Он осторожно, двумя бурыми пальцами принял фляжку и глотнул. Вскинул глаза на мента: тот ободряюще улыбнулся губами, но не глазами - давай, мол, еще!
Черт знает что, спаси и сохрани его Господь, пил этот мент и носил при себе во фляжке. Это был не коньяк и вообще не горячительный напиток. По вкусу жидкость напоминала маловаренный суп из грибов неблагородного сорта.
Потом, когда все уже завершилось, Угостиньо валялся и бил кулаками землю, и царапал ее, и объяснял: "Я хлебнул. Я всегда хотел любить Господа, и я любил его, когда хлебал. Он спрашивал меня после сотни граммов - ну, а если бы я погубил твою жизнь и всех твоих близких? Я отвечал, что убивался бы, но теперь я, выпив, запомню этот миг, и буду славить Тебя за то, что мне когда-то было хорошо. Господь закрывал мне пути к Нему, так как я очень рьян и стремителен. "Потихоньку, Нету, - увещевал Он. - Иначе тебя сожжет возле Меня, как мотылька..."
Удивительно, но мент заставил юродивого опорожнить флягу до дна. После чего отступил и смешался с толпой, но Угостиньо еще успел заметить, как тот стоит и чего-то ждет. Рука Угостиньо потянулась к бенгальским огням, лежавшим в картузе. Он не почувствовал опьянения, но в глазах отчего-то вдруг стало троиться... Из толпы донеслась негромкая, но внятная команда: "Жги!" Дальнейшего он не помнил. И только к вечеру, затаившись в каком-то проулке, выслушивал отчеты очевидцев.
Свидетели утверждали, что в храме возникла паника.
Какие-то тени, как две капли воды похожие на Угостиньо, метались от образа к образу, вонзая в подсвечники вместо свечей бенгальские огни.
Создалось впечатление, что Нету вообще был представлен в трех экземплярах, а потому - неуловим; черным бесом летал он по церкви, не обращая внимания ни на кропила, ни на кадила - короче говоря, держался и вел себя, как большая бесовская крокодила, и лишь когда настоятель вышел и возгласил нечто крайне суровое супротив черта, выкатился из храма в единичном числе и быстренько, позабыв о костыле и картузе, бросился прятаться в проулок.
А церковь наполнилась бенгальскими игрищами, в чем многие прихожане усмотрели знамение; иные - доброе, но большая часть, по складу характера своего - дурное. Старушки, прибиравшие в храме, перебегали семенящим бегом от лика к лику и обжигали свои сморщенные пальчики, гася колючие, злые искры. Многие почувствовали, что Нету подарили огнем, который вдруг утроился, в чем вроде как усматривалось явление Троицы, но какое-то неподобающее, карикатурное и потому - дьявольское.
Почуяв страшное, народ, пропитанный соборными чувствами, гуртом повалил из храма, и некоторые были раздавлены насовсем, а некоторые только слегка покалечены.
- А милиционер? - допытывался Угостиньо, дрожа и сотрясаясь. - Енерал тот? Куда он делся?
Но здесь ему никто не мог дать ответа.
В суматохе и неразберихе все мгновенно забыли о милостивом милиционере, и ни одна живая душа не видела, куда он ушел и когда.
Продолжение: Глава 1. ЗАЗОР
Оглавление
© Алексей Смирнов, 2005-2024.
© Сетевая Словесность, 2005-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
