Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность




НЕБЕСНЫЙ  ЛЕТАЮЩИЙ  КИТАЙ

рассказ-сновидение


...Ночью мне привиделся странный трамвай. Следуя по маршруту, он заезжал в один старый дом и там кружил по этажам; поднимался вверх, как лифт, вертикально, рыло задравши.

А я убежал из этого дома с правозащитного митинга. Там были какие-то уж очень отмороженные правозащитники, можно было и схлопотать по лицу. Я сбежал, почему-то не вполне одетый, и сел в трамвай, а он привез меня обратно в дом, поездил по митингу, вознесся в четвертый этаж и там застрял в окне с видом на черемуху. Мгновением позже я ехал в полупустом маршрутном такси, стараясь не глядеть на шофера, который поначалу был приветлив, но после, когда настало время трогаться, а пассажиров набралось с гулькин хрен, смотрелся удивительно злющим чертом. Я уверен, что он искренне нас ненавидел - всех шестерых. Потом, когда он притормозил у светофора, рядом застыл троллейбус, двери которого хрустнули вдруг, и на меня вывалился зоосад.

Я выпал из одеяла; было еще темно, нужно было успеть записать все эти важные вещи; они прилипали к задуманному накануне - еще не ясно было, что к чему и как оно будет выглядеть в итоге, но замысел был простенький: никакой безысходности под конец. Ведь часто читаешь о добром - с него начинается, но все придумано с единственной целью: распахнуть ворота перед огромной ядовитой тучей. Мне хотелось написать наоборот: пускай трупоедство переместится в начало, а в конце воссияет свет. "Мы будем, мы будем, мы будем любить друг друга! - воскликнули они и пошли, обнявшись".

...Наскоро записав ночное, я безнадежно истощился, такое случается. День задохнулся в объятиях равнодушной ерунды, вечером я маялся в гостях. Делать там было нечего, я жил без этих людей много лет и легко бы обошелся без них дальше; никто не запоминался; тени, зашифрованные скучным шифром, запароленные примитивными паролями из собственных имен; тени пьющие, тени качающиеся в ленивых танцах. Одна такая тень стала Истоминым; Истомин пошел вон из полутемной комнаты, походка у него была журавлиная, лысеющая голова с хохолком чуть откинута, плечи расправлены, грудь колесом. Я вышел следом; Истомин уселся на подоконник, протянул мне пачку. Я отказался, предпочитая свои.

"Как оно?" - спросил я, глядя мимо, на зыбкие вечерние огни за окном.

Истомин изменился. Он выглядел веселым и спокойным, я знал его прежде злым и завистливым, хорошо помнил, как он поджимает тонкие губы. Мы просидели за одной партой десять лет, и он ревниво следил за каждым моим успехом, вплоть до ничтожного; когда он обошел меня по всем статьям, он продолжал оглядываться, проверяя, где я плетусь, и вовсе не казался довольным, ему было мало, он смутно подозревал, что ничего не добился, оставив меня позади. Но сейчас, когда он восседал на подоконнике, обхватив колено руками, я не чувствовал в нем былой недоброжелательности.

"Я служить поступил, - Истомин дружески подмигнул. - Попал в струю, очень выгодная кампания. Сразу дали майора, а служить всего три месяца. И свободен на всю оставшуюся".

"Ты подался в войска? - Я удивился и не скрывал этого, Истомин боялся казармы, ненавидел погоны. - Майором, три месяца? Ничего об этом не знаю, что за синекура?"

"Представь себе. Мало кто знает. Мне подсказали, я побежал. Все равно заберут когда-нибудь, так лучше я сейчас отстреляюсь. Это какой-то особенный призыв, только в этом году. Я даже форму не надел ни разу, живу дома, никто не догадывается, что я под ружьем. Рекомендую, подключайся".

"Кому мы нужны? Мы разменяли пятый десяток..."

"Самому должно быть смешно. Откуда в армии логика?"

Он легко соскочил с подоконника, хлопнул меня по плечу, чего раньше за ним тоже не водилось. Я молча смотрел ему в спину; ни с кем не прощаясь, Истомин прихватил шляпу и плащ, вкрадчиво хрупнула входная дверь. Я тоже не любил военных, Истомин это знал. Мне были известны случаи, когда повестки приходили покойникам и новорожденным; если задача поставлена, то пятый десяток не спасет.

Я ушел через полминуты, провожаемый легким ароматом анаши; одевался уже на лестнице, мне не хотелось упустить Истомина. Догонять его я не думал, лучше было следовать по пятам. Чего я от этого ждал, оставалось загадкой; мне почему-то казалось, что он, невзирая на поздний час, направился в тот самый военкомат, общий у нас. Я уже принял решение последовать его примеру, запрыгнуть в тронувшийся поезд; к чему я хотел приспособить самого Истомина, зачем собрался его преследовать, я не знал. С военкоматом я мог бы справиться без него; Истомин, словно почувствовав свою ненужность, исчез за поворотом. Я перешел на бег, свернул и не увидел его. Здание военкомата находилось в трех кварталах от меня; оно уверенно втиснулось между двумя жилыми домами, напоминая самоуверенного подвыпившего прапорщика, который уселся в вагоне метро, имея слева и справа гражданских снобов из гопоты, есть такая особенная порода, привыкшая ездить с широко разведенными коленями. Здание чувствовало себя непринужденно, как тот же прапорщик в обществе новобранцев. Оно могло без усилий всосать в себя содержимое соседних строений, от младенцев до без пяти минут трупов.

Время было не приемное, хотя я заметил, что вокруг светлее, чем полагается. И людно, как днем; странно было бы удивляться, что меня не замечают, это общее место, шаблон - писать, что вот, дескать, мимо текут людские потоки, и никому-то нет до тебя дела; сейчас, однако, я испытывал ощущение, будто меня не замечают сильнее, чем обычно, меня вообще не видят. Я толкнул дверь, вошел.

Похоже, что я двигался с закрытыми глазами, не запомнил ни лестниц, ни дежурных; наверное, мне был заранее известен маршрут, я очень скоро попал, куда нужно.

В небольшой комнате, освещенной светом настольной лампы, царили желтые и зеленые краски. Ничего красного вопреки ожиданиям. За столом сидели трое - Истомин, облегченно вздохнувший, а рядом - Наташка и Воробьев. Когда мы были школьниками, их парта была впереди нашей с Истоминым. В глубине помещения виднелась еще одна дверь, и она бесшумно распахнулась; к столу шагнул начальник Генштаба, которого я сразу узнал, он часто мелькал в теленовостях, пока его не погнали со службы за какую-то коррупцию и состояние здоровья, в связи с переходом на другую работу. Я и фамилию припомнил: Дроздов; потом решил, что ошибся, но оставался уверен в ее птичьих корнях.

Он сразу дал понять, что все подстроено заранее.

"Ты последний, - сказал Дроздов, тяжело усаживаясь за стол. - Мы давно тебя ждали",

Я вдруг почувствовал, что мне искренне рады и видят во мне не знаю, кого - блудного сына, или кого попроще, овцу, тоже заблудшую и долго скитавшуюся, но вот спасенную в последний момент. Истомин, Воробьев и Наташка с трудом сдерживали довольные улыбки; Истомин при этом выглядел материальнее остальных - Дроздов, впрочем, тоже.

"Мы все теперь не такие, мы другие", - сказал Дроздов.

И это я тоже внезапно понял. Все они находились где-то далеко, даже нет - они большей частью пребывали в некоем ином месте, до меня же были вынуждены нисходить, и это им давалось легко, хотя и тяготило, их словно тянуло прочь магнитными, что ли, потоками, и приходилось прилагать усилия, чтобы усидеть в моем обществе, но они хорошо подготовились, натренировались, и теперь почти не замечают, что заняты тяжким трудом, оставаясь со мной; на них что-то вроде вериг, к которым со временем привыкаешь, как ко всему неприятному.

"Привыкнешь, нормально все будет", - подал голос Истомин. Это прозвучало участливо, беспечно и уверенно одновременно. Да, он здорово изменился. Я не узнавал его.

Мне предстояла, как я понял, инициация, а это всегда - преображение. Более того: меня, похоже, пригласили с корабля на бал, я попадал в руководящее ядро особо посвященных. Им не хватало меня для комплекта, я был недостающим звеном; когда я к ним присоединюсь, что-то произойдет, что-то заработает в полную силу. Три месяца службы, майор, потом свободен, как бы не так. Это навсегда.

"Мне завтра ребенка забирать из школы, - почему-то я счел уместным предупредить об этом. В предупреждении, однако, не слышалось жести; скорее, у меня вырвалось нечто жалобное. Я сорвался: - Неужели мы не увидимся?"

"Да вы уже три месяца не виделись", - отмахнулся Дроздов.

Я поверил, что так оно и есть. Я провел здесь три месяца, за этим столом. Нечего было ходить вокруг да около, я спросил без обиняков:

"Могут убить?"

Я понятия не имел, кто может это сделать и кому мы противостоим, кто мы такие и чем занимаемся, однако знал, что спрашиваю по делу. Дроздов не удивился, он вздохнул со словами:

"Могут убить меня, вот в чем беда".

И это тоже было каким-то образом очевидно. На плечах Дроздова лежал тяжкий груз. Ответив мне, Дроздов, как принято об этом писать, мгновенно состарился, и я увидел, насколько он вымотался.

"Я общий отец", - добавил он.

У меня не было в этом сомнений. Я сразу сообразил, что, лишившись отца, неустановленные мы окажемся обезглавленными. И даже хуже: отец был сродни пчелиной матке. Это будет трагедия, конец всему. Без него нас разорвет вакуум.

Мы вышли из комнаты, и дальше потянулись бессчетные этажи, все глубже забиравшие под землю. Я не запомнил, пользовались мы лифтом; комнаты и коридоры чередовались, мы опускались вниз. Везде было много людей, больше женщин; одетые кое-как, в каком-то домашнем белье, в белых косынках, они занимались не поймешь чем - вроде бы и ничем, но выглядели крайне занятыми. Мы обращались к ним с чем-то, они отвечали; я заметил, что говорят они как будто на иностранном языке - владеют им в совершенстве и никакого акцента, но это чужой для них язык. Им вообще чужд язык, родной в том числе. Они словно опускались до моего уровня, с легким вздохом сожаления, но держались терпеливо и вежливо.

"Все не так, знаешь ли", - пояснил Дроздов. Может быть, Истомин.

И это было очевидно. Все эти люди куда-то вышли. Новая ступень эволюции - это было бы слишком пресно. Их вынесло в некое другое место, и они целиком пребывают там, взирая на прошлое через стекло. Бывают такие "однонаправленные" стекла: ты видишь, а тебя - нет; эти же условные стекла пронизывались не взглядом, а самим присутствием, но тоже лишь в одну сторону.

"Когда ты изменишься, ты поймешь", - сказала Наташка.

Они выказывали вежливое сочувствие, казавшееся дежурным и отчасти скучающим; между ними все было решено. Растолковывать, что же такое наступит, было так же бессмысленно, как расписывать загробную жизнь. Я строил глупые гипотезы: возможно, они переселились в какой-нибудь аналоговый мир, или им открылась закулисная аналоговая реальность, где причины и следствия отброшены за их ограниченностью и выбрано много большее. Взять созвездие и характер - мы знаем только, что они связаны, но не понимаем, как; в новом мире явление делается ручным, им можно пользоваться, как ложкой или вилкой, само же понятие механизма теряет смысл за ненадобностью; смысла в обычном понимании нет вообще. Символы сновидения, непонятным и неожиданным образом означающие те или иные привычные вещи; совпадения, выглядящие необъяснимыми - все это суть обыденности зазеркалья; с ними управляются автоматически, применяя врожденные, ранее спавшие способности. Может быть, эти способности, напротив, приобретаются. Я стану таким же, мне теперь никуда не деться, и никто не говорит мне, что нужно для этого сделать. Что-нибудь проглотить? уснуть? прооперироваться? улечься под научно-фантастический луч? сдохнуть?

Никто не говорит мне и того, что станет лучше. Станет иначе.

Дроздов, угадывая мои мысли, произнес:

"Никогда не нужно спрашивать, зачем. Мы вынуждены делать то-то и то-то, держать это, - Дроздов сделал неопределенный жест, охватывая все вокруг, - в узде, в противном случае нас сомнут".

"Кто же наши противники, чего они хотят?" - Мне чудилось, что если я это узнаю, все встанет на свои места.

Отец думал о чем-то своем, но ответил:

"Ты не можешь узнать всего. Каждый довольствуется лишь толикой, отведенной ему для действий. Я скажу лишь, что цель вашей группы - платформа "Небесный Летающий Китай"".

Я вдруг увидел эту цель: одинокую пластиковую конструкцию, парящую в абсолютной пустоте и непроглядной тьме. Я видел, как там сосредоточенно копошатся враги - не вся армия, всего-навсего авангард, один из многих выставленных против нас форпостов. Они еще сильнее отличаются от меня обычного, бессмысленно спрашивать, кто они такие.

"Что мы сделаем с ней? Уничтожим? Поселимся там, чтобы шпионить?"

Он не ответил, он свернул в коридор и больше не появился.

"Тебе непривычно, но ты освоишься, - пообещала Наташка, шедшая рядом. - У нас нет матерей, у нас только отцы. Женщины существуют отдельно".

"Но к чему же тогда?..."

"Они просто есть, без причин, отдельная группа. Они отгорожены непроницаемой стеной, они статичны, без них нельзя. Ты ощутишь".

Я ждал, когда меня отведут в камеру или палату, где изменяют людей; ничего другого представить не удавалось. Но мы все шли, дело затягивалось; от меня словно ждали чего-то, что могло произойти сейчас или через столетие, но что-то я должен был сделать; их терпение было неистощимым, они не могли или не хотели ускорить события. А может быть, мне было нечего делать, все состоится само собой, и никто не угадает, когда.

"Но если нет матерей, одни отцы... то как же? Мужчины и женщины, близость?"

"Близости нет", - Наташка покачала головой.

"Но как же тогда?..."

Она посмотрела на меня очень серьезно. Ни разу не мигнув, произнесла:

"Ты вообще не представляешь, что это такое. Ты узнаешь, как это бывает, когда мы полетим вчетвером".

Я представил себе крошечную скорлупу, летящую в беззвездном бархатном мраке к неприступной платформе, единственной в мире алой точке, одиноко горящей в пустоте - к Небесному Летающему Китаю. Я догадывался, что провел здесь уже тысячу лет, и решил согласиться. Хотя меня никто об этом не спрашивал.



сентябрь 2008




© Алексей Смирнов, 2008-2024.
© Сетевая Словесность, 2009-2024.




Словесность