Наши проекты Редакционный портфель Devotion

П О И С К

ИЗ  ИСТОРИИ  БОЛЕЗНИ

День шестой. Пятница.

Дверные проемы наполняются белизной, громче капает вода на кухне.

Стены делаются зыбкими и полупрозрачными, квартира - неуютной, ясной и пустой. На улице - зябкое предутрие. Просвистит первый милиционер, еще сизый с ночи, смурной и нахохлившийся. Торопливо, нервно простучат каблуки по мостовой: кто-то кого-то бросает, или наоборот, возвращается. Редкие автомобили, не заметив, что уже выбрались из ночи, едут со включенными фарами. И фонари вдоль проспекта еще горят, но ничего не освещают, неловко качая желтыми головами: куриная слепота посреди нового дня, нехотя встающего над каменными берегами улиц. Изнутри домов ночь еще не выветрилась - она собралась темными лужами в прихожих и подсобных помещениях, она туманом стелется по полу гостиных и спальнях, она прячется, чтобы отсидеться на чердаках и в подвалах, в закоулках шкафов и в нагромождениях антресолей.

В этот час вещи, казавшиеся днем милыми и уютными, или не казавшиеся вовсе ничем, просто не замечаемые, преображаются в странных существ. Стул с висящей на нем рубашкой, пыльная настольная лампа, пепельница с окурками начинают жить своей нехорошей жизнью. Все они, в неподвижной реальности, куда резче наведенной на фокус, чем суетливая будничная явь, становятся вдруг отдельными субъектами - не друзьями, не врагами, но - чужими, одушевленными, живыми - до мороза по коже живыми. И не то худо, что за комодом, возможно, хоронится упырь, а то и страшно, что комод-то, похоже, сам упырь и есть, без всякого волшебства или иносказания. Равнодушные вещи, обступив постель, ведут меж собой непонятный разговор, и костяная фигура укрытого белой тканью человека не выделяется меж них ничем - ни особенной живостью, ни выдающимся смыслом. Спящий человек и мертвец вещам едины - души спящих и покойных гуляют вдали, и не слышны, не страшны, не отпугивают они тонкие и ломкие, как крылья мотыльков, души предметов.

Так, недопробудившись, полузастыв, лежал Игорь на спине, с подоткнутым под бородизну одеялом. Лежал, будучи лишь одним из прочих среди молчаливого веществования бытовой утвари. Постепенно вступал он в смысл бодрствования. Реальность проявлялась как фотографический снимок. Чувства сгущались из туманной зыби утра, кристаллизовались, обретали значимость одно за другим, словно действующие лица, выходящие на дощатую сцену драмтеатра. Сперва из дыма сонного инобытия выступила борода. Затопорщилась над одеялом лохматым черным веником. Темным кустарником вперила острые ветви в низкое серое небо потолка. За бородой вослед, протиснулась в явь розовая несфокусированная туша носа, и вскочив на нее верхом, оскалилось чучело морской свинки или хомяка, что испокон жило на полке - объявилось, зарыжело, шаркнуло коготком. И нагло подбоченилось, и щелкнуло мелким зубом, и растворилось обратно вон, в нет, в сон. Да и не стояло ведь отродясь никаких хомяков на полках у Игоря! Проводив странного хомяка, Игорь уже сравнительно внятно осмотрелся, оставаясь пока без движения, но ворочая одними лишь глазами. Затем он обрел обоняние и слух. Пахло примерно как и всегда. Слух же засвидетельствовал новое: тихий звук фальшивой мелодии наполнял помещение. Кто-то тихонечко, ласково, жалобно даже, - насвистывал. Как раз тут обретя способность к логической мысли и прислушавшись еще, Игорь умозаключил, что свист исходит от окна. Оторопев, но не двигаясь, Игорь с усилием развернул глазные шарниры в сторону свиста.

Крошечный человечек сидел на краю подоконника. Карла. Несмотря на не развеявшийся до конца сумрак, Игорь разглядел, что лилипут одет в черные плавки и резиновую шапочку для купания. Человечек расслабленно болтал свешенными с подоконника босыми ногами, словно комната, где лежал Игорь, была плавательным бассейном, а подоконник - его бортиком.

Игорь чуть пошевелился, вернее не пошевелился даже, а напряг некоторые мускулы тела. Пигмей замолчал и напружинился, как замирает муха, над которой осторожно, боясь снова спугнуть, занесли мухобойку. Игорь под одеялом вновь расслабился, выдержал паузу. Узел напряжения рассосался в ровную гладь спокойствия. Человечек отмер, повторно засвистел, затем доверительно сморкнулся и снял шапочку. Лилипут взъерошил рукой волосы - видно вспотела голова...

Как можно внезапнее и стремительнее, Игорь ухватил с Тумбочки "Ожог" и с силой метнул в привидение. Но и человечек был хват - он умел заметить первое движение Игоря, и вертко соскочил с подоконника, очутившись на ковре. Пока Игорь выпрастывался из одеяла, поднимаясь из кровати, человечек досеменил до двери, прытко юркнул в прихожую и сгинул. Встав (один теперь черт, - вставать), Игорь подобрал с пола `Ожог`, закрыл растрепавшиеся страницы, уложил любимую книгу обратно на тумбочку.

На ковре осталась валяться микроскопическая купальная шапочка, оброненная непрошеным гостем. Игорь поднял ее, рассмотрел подробно. Кроме размеров, пловцовский головной убор ничем не отличался от тех, что продаются в спортивном отделе любого универмага. Даже прочитались выдавленные на резине недорогая цена в копейках и артикул изделия.

Ощупывая шапочку, Игорь дал себе отчет, что с этого момента ни бельмеса понимает в происходящем, и стало ему гораздо легче. Логика исчезла окончательно, и страшная своей физической конкретностью мысль, что в животе его проживают некие разумные глисты, или кто- либо еще наподобие, распевающий по ночам Советский Гимн, отметалась решительно, как дикость, равная маразмом среди прочих идиотсткостей. Жуткая эта идея уступила место веселому чувству общего безобразия и даже прикольности жизни. Какие уж тут глисты! Несмотря на малые, меньше кошки, размеры, только что виденный человечек никак не мог сидеть у Игоря в животе, и тем более учинять там мировую революцию или советскую власть при содействии пламенных соратников. Вообще заниматься какой-либо политикой в животе у Игоря такой человек не мог, чисто по габаритам.

Галлюцинации на нервной почве... Прав Маевский. Работал Игорь всегда на износ, и действительно в последнее время многовато пил - одновременно от личной усталости и от трудного положения дел в стране. Что там Маевский советовал.. Отдохнуть. Ну так вот, как раз, в субботу же! Завтра Паша с Людмилой уходят на концерт. Гельман говорил, будет слет. Куст "Бес Царя в Голове" и дружественные. Какие-то суперзвезды ожидаются, чуть ли не Ракитины. Рюкзак собрать -пара пустяков. Природа, дружеская компания, музыка. Что может лучше, дабы снять напряжение? Конечно, совсем не пить там вряд ли получится, но можно ведь постараться ограничить себя двумя- тремя стаканами вина. Игорь насадил глючную резиновую шапочку на палец, растянул ее, и смачно пульнул в угол комнаты. Шапочка чпокнулась о стену и упала за шкаф... Решено! Завтра на слет!!!

Все же оставалось неразрешенным одно досадное противоречие. Мелочь, конечно, но все же, - пощипывал бороду Игорь стоя в трусах посреди комнаты, - почему именно у меня внутри играет " Советский Гимн", пускай при этом он мне трижды снится и мерещится?

Если разухабистым полуприличным частушкам место на красной ярмарке, а галантному вальсу в паркетно-навощенном, изящно декорированном бальном зале.. Если визгливой флейте и дробному барабану место на хмуром плацу, а задушевным аккордам немного расстроенной гитары и хрипловато проникновенному голосу барда - у вечернего костра на лесной поляне, то где место этому поганому гимну, и есть ли оно вообще? Быть не может, что оно - в моем подсознании, в моей душе!

Игорь вдруг еще раз захотел взглянуть на шапочку, оставленную утренним гостем, желая в чем-то непонятном удостовериться, и пожалел, что закинул головной убор за шкаф. Он подошел к стене, просунул лицо в темный зазор, но кроме пятен на обоях и хлопьев многолетней пыли на полу, ничего не разглядел. С полки шкафа Игорь машинально взял том старой переводной энциклопедии, оставшейся ему от отца. Так же машинально Игорь нашел нужное слово.

Лилипуты (Л). Самобытная этническая группа. Не следует смешивать Л. с Карликами (генетическая аномалия) и Пигмеями (племя в Африке). Рост Л варьирует от 40 до 60 см; вес - от 3 до 9 кг. Официально, компактные поселения Л были впервые обнаружены в середине ХХ вв, в ходе строительства жел. дороги в Болгарии. На момент открытия Л пребывали в состоянии автаркии. Языком общения служил диалект Сербского. Отрывочные сведения о Л встречаются в документах разных эпох. Так, летописи и фрески ХIII вв позволяет предположить что Л имелся при дворе фр. короля Филиппа Красивого (1268-1314).

Кроме того, Л. по кличке "кошачья голова", по-видимому, возглавлял протестантский мятеж 1560 г, совершавшийся под формальным предводительством "немого капитана" принца Луи 1 Кондэ. После обнаружения поселений Л, происходило их интенсивное распыление по миру, т.к. имел место активный отлов для цирков и кунсткамер.

В наст. время правительство Японии выделило участок на о. Рюкю (префектура Кочи) где построен "город Л" на 10 тыс жителей, с различными учреждениями, в т.ч. с линией метро из четырех станций, являющейся копией нового участка московской Кольцевой линии, воспроизведенного до мельчайших деталей в масштабе 1:4.

Точная численность Л неизвестна. По оценкам их число составляет несколько сотен тысяч. В мире насчитывается двадцать семь театральных трупп, сформированных из Л. К сожалению, Л также нередко входят в состав криминальных структур, т.к. нестандартные размеры позволяют им совершать различные преступления, порой весьма неожиданные и оригинальные.

..Вот и разгадка - с облегчением подумал Игорь - "Криминальные структуры". Карлик наверняка хотел утащить у нас Пресвятую Мученицу. Это самое ценное что есть в доме, собственно, кроме нее ничего ценного и нет, если не считать людей. И стало быть, он пролез по трубе мусоропровода. Потому и был голый. А гимн включал нарочно в эти дни, из канализационного люка, чтобы дестабилизировать семью морально и ослабить нашу бдительность. Неужели Владик навел? Приходится умозаключить. Он единственный, кому я показывал за последний год нашу реликвию. Вот гад. Но странно, - живет за границей, не бедствует отнюдь. И навел.. Может, обратиться в отделение? Да нет, не докажешь никак, ничего ведь не украли. Из улик -только гимн по ночам, да шапочка за шкафом - на смех поднимут. Игорь махнул рукой.

* * *

Семинар, тянувшийся немыслимо долго, как может тянуться только казенное мероприятие в пятницу после обеда, наконец закончился. Совершив последние мелкие дела, сотрудники убывали на выходные. Разбегались семейные, щебеча разлетались незамужние дамочки , разбредались по автобусным остановкам одинокие. Важно рассаживались по своим "Жигулям" автолюбители.

Игорь тоже двинулся было к выходу, но тут Желудев высунулся из кабинета и окликнул его.

- Игорь Саныч, постой. Дело есть, зайди.

Вызов в кабинет начальника и так не сулил ничего хорошего, а тут Игорь просто мысленно выругался - ну какая еще служебная недолга вечером в конце недели! Он зашел в кабинет, отличавшийся от прочих помещений лаборатории внушительными бордовыми занавесками, добротными обоями, ворсистым акриловым паласом. На стенах висели бородатые портреты столпов российской и мировой Науки, в обозначение преемственности между ними, и этим.. тьфу... Уместнее было бы развесить тут натюрморты с деликатесами. В кабинете пахло не как в остальной лаборатории, а как в новых благоустроенных квартирах - свежими обоями, немного недосохшей штукатуркой - Желудев каждый год обновлял обстановку. Одновременно чувствовался слабый аромат дорогого кофе и коньяка, не выветрившийся после предыдущего, важного, посетителя

Как только Игорь вошел, на столе Желудева противно запиликал один из четырех телефонов (все знали, что желудевские телефоны имеют один и тот же номер, и поставлены исключительно для солидности). Откинувшись на спинку кресла и вальяжно поигрывая в руке маленькой декоративной статуэткой самурая с черным поясом и золотым мечом, Желудев минут двадцать подряд беседовал по телефону с каким-то Козлом Унитазовичем, все больше об институтских подковерных маневрах. Прижимая щекой трубку, Желудев временами заговорщически поглядывал на Игоря, словно его касались обсуждаемые интриги, хотя Игорь знать не знал ни желудевского собеседника ни предмета разговора. Видимо, Игорь должен был оценить - в его присутствии говорят о важных делах, стало быть, доверяют - гордись. Неспешно обсудив со своим Унитазом Козловичем все местные сплетни, потом некоторые новости "сверху", и кое- какие личные вопросы, пару раз хохотнув над анекдотом, и наконец исчерпав все темы, Желудев сердечно попрощался, повесил трубку, оставил в покое игрушечного самурая, и обратился к томящемуся на стуле Игорю - нехотя, словно тот зашел в кабинет не по приглашению, а сам напросился на прием.

- Игорь Саныч! - громко-утвердительно произнес, почти крикнул Желудев, и замолчал, удовлетворенно сплетя короткие пальцы на пузе.

Интонация не содержала вопроса и не предполагала продолжения, словно, назвав имя, Желудев, сказал все необходимое, и теперь настал черед Игоря объясняться и оправдываться.

- Дык.. Простите... Собственно я.. Вы же вызвали меня сами... - сбивчиво пробормотал Игорь, глядя в пол.

Желудев выдержал паузу, очевидно, вполне довольный произведенным эффектом.

- Так, демократ. Будет тебе демократическое партийное задание. Не подведи, смотри. Дело поистине государственное - судьба государства будет сегодня зависеть от тебя.

Игорь еле сдержался, чтобы не скорчить гримасу отвращения, но Желудев все равно бы не увидел - он наклонился к ящику стола, вынул толстую пачку листовок, вручил Игорю.

- Надо будет распространить в нашем избирательном округе - сказал он значительно, упирая на слово "нашем". - Задание срочное. Выборы в воскресенье, значит. У нас пятница. Предпринимаем последний штурм. На тебя вся надежда. Возьмешься, демократ?

Гнев и омерзение захлестнули душу Игоря. Этот парткомовский прощелыга, этот лизоблюд и приспособленец сумел снова выкрутиться, снова вывернуть пиджак, оказавшись в авангарде борцов за новое добро. И вот - Желудев в авангарде, а Игорь опять на подхвате - листовки расклеивать... Желудев, который еще вчера делил с особо приближенными тетками ворованное мясо, что приносила им буфетчица из соседней с институтом столовой... Желудев, который еще вчера подписывал воззвания против Солжа и обличал на собраниях американский империализм. Желудев, который прозаседал партийный зад на партлетучках и треугольниках, на комитетах и закрытых парткомах, который годами не давал прохода нормальным людям - прорабатывал нерадивых коммунистов и беспартийных, объявлял выговоры, ставил на вид, выносил на обсуждение персональные дела, подписывал ходатайства в деканат, и единогласно голосовал по указе сверху.. И теперь эта резиновая рептилия, это существо без внутренностей - крутой демократ, а Игорь опять шестерка! Игорь понял, что сейчас он выпалит в лицо Желудеву все, что думает о нем. Сейчас или никогда...

- Попробую, - сказал он, и взял стопку.

..Игорь вышел на малолюдной станции "Ленинские воды". Эскалатор выплюнул его из уютного чрева метро на холодную набережную широкой реки, текущей спокойно и величаво, не подозревающей, что ее воды за последние годы несколько раз суетливо меняли название по людской воле, попеременно становясь то Ленинскими, то Александровскими, то, в смутные времена, просто Широкими.

Целых три остановки вдоль пустой набережной отделяли Игоря от ближайшего овощного, где окоченелый странник может разыскать винище или портвейн, затерянные среди освещаемых безразличным неоном заскорузлых овощей - дегенеративного зеленого картофеля, розоватых, похожих на выкидыши монстра помидоров и грязных черных булыжников столетней реликтовой свеклы...

Игорь снова осмотрелся на местности, провел рекогносцировку.

Нет - ближе овощного портвейна не найти. Он с тоской вспомнил ту мимолетную пору в прошлом, когда любая, самая захолустная, станция метро ненадолго превратилась в маленький базарчик, в кишащий вином, фруктами и кавказцами муравейник ларьков, лотков и палаток.

Игорь попробовал ждать троллейбуса, но на холодном ветру стоять было нельзя, и он быстрым шагом отправился к овощному, запахиваясь в куцую куртку и прижимая к озябшей груди депутатские листовки Желудева. Преодолев пустынные прогоны набережной, Игорь достиг овощного. К счастью, магазин был открыт, и предлагал на выбор вкусные полезные напитки - вино "Агдам", непрозрачное вещество под названием "жигулевское пиво", и изготовленный из лучших сортов винограда питательный для организма портвейн "72". Игорь приобрел указанный в ассортименте портвейн, выбрав его скорее из каббалистических соображений, нежели согласно вкусовым или целебным качествам. Ведь в 72 году он встретил Людмилу.

На улице пить не хотелось. Если бы не холод, он вполне мог бы устроиться на укрытой кустами лавочке в одном из глубоких дворов микрорайона, и провести вечер под сенью зеленой еще акации и начинающих уже местами желтеть тополей. Но удивительно мерзкий для конца августа ветер пронизывал насквозь дворы. Питие в подъезде навевало воспоминания не о молодости даже, а о смутной, будто и не с ним случившейся пубертатной юности, когда они прятались во дворах, чтобы распить на троих - четверых всего одну, с огромным трудом раздобытую, поллитру. Питие в подъезде и одиночестве соединяло в себе все алкогольные пороки разом. Тем не менее подъезд был, похоже, единственным решением на сегодня. Зайти к кому-то из старых друзей.. Игорь не мог и не хотел в таком состоянии, что бы он стал рассказывать - как добровольно принял от Желудева, из рук в руки, оскорбление. Чем бы стал делиться?

На другом берегу реки громоздились невысокие, покрытые лесопарком холмы, изгибался упругой энергичной дугой лыжный трамплин и просвечивали сквозь деревья развалины заброшенной, недействующей станции метро, где много лет назад, еще до встречи с Людмилой, студентом, он вечерами встречался с любимой девушкой, фамилию которой теперь позабыл.

Игорь свернул с набережной вглубь квартала. Помятая серая жесть водосточных труб, крашеные темной охрой цоколи старых домов, приземистые бетонные будки над люками бомбоубежищ, пожарные ящики с намалеванными на них желтой масляной краской номерами - все будто выпрыгнуло из ранних послевоенных лет. Огромные тополя в палисадниках, обнесенных низкой чугунной решеткой. Под тополями утрамбованная бежевая земля - от недостатка солнца ничего не росло как следует, даже трава. Казалось, сейчас под одним из тополей покажется пыльный одноногий инвалид в шинели, сворачивающий самокрутку. Будто только сейчас и случилось: отмена карточек на хлеб, пленные немцы, тушенка "второй фронт". Будто Игорь провалился сквозь излюбленную плохой фантастикой "дыру во времени". На современность не намекала ни одна деталь в окружающем мире. И разминая краснеющие уже от холода пальцы, Игорь вдруг до абсурдной очевидности ясно представил, что где-то здесь, недалеко, в холодных лабиринтах, в одном из квадратных, похожих на тюремные, дворов, среди помоек и ржавых труб, затерявшись в глубине обоссанных лестничных площадок и размалеванных стен, живет, неизвестно на что существуя, по странному обстоятельству неучтенный и забытый органами, нерасстрелянный, его Отец.

Ничего сверхъестественного в таком предположении не содержалось. Отцу сейчас должно быть, то есть было бы - восемьдесят два - возраст почтенный, но не такая уж редкость. Арестован в сорок девятом. Но ведь никакого доказательства смерти отца не имелось. Может быть он дотянул до реабилитации, может быть спасся еще как-нибудь - сбежал, спрыгнул с поезда, нашел чужие документы, растворился в толпе. А теперь одиноко ведет грустное стариковское хозяйство, бродит по магазинам с грязным рюкзаком за спиной, моет вонючей серой тряпкой пол коммуналки, пьет горькие лекарства, и боится, что его обидят соседи - алкоголики и пролетарии, ранее судимые. Никому не признается в своем прошлом, и ждет.. Ждет... Но нет, уже ничего не ждет. Все давно кончено.

Игорь выбрал подъезд наугад. Кодовый замок входной двери был выломан. Он зашел вовнутрь, постоял, раздумывая, следует ли пить сразу внизу, или лучше все же подняться на лестничную клетку повыше. Ниша лестницы под первым этажом, где находились трубы и, обогревающие подъезд, радиаторы, была забрана зеленой металлической сеткой. Узкая дверца, ведущая внутрь, оказалась тоже взломана, скорее всего, пьющими подростками. Он отворил дверку и ступил в темное пространство. Там довольно дурно пахло- помойкой, несвежим бельем, мочой - обычный запах подъездов, но здесь усиленный раз в десять. На плоском, похожем на гроб, радиаторе лежала черная куча каких-то тряпок, видимо и служившая причиной запаха. Сочтя закуток теплым и спокойным, он расположился. Тут хоть и воняло, но меньше всего грозило неловкое столкновение с жильцами. Игорь устроился на краю заваленного хламом радиатора, раскупорил бутылку, отхлебнул как следует - пальца на три. Портвейн был гаже некуда, в силу чего первый глоток дался с трудом. Потом стало легче. Тепло прокатилось по пищеводу, сконцентрировалось в желудке, радостными лучиками избавления стало расходиться по членам, пока еще не затрагивая сознание, но уже подбираясь к центрам жизненного беспокойства, чтобы через пять минут накрыть их, перехватить командование, и отключить связь, протрубить отбой по всем ротам и батальонам армии клеток измученной души, уставшей биться против жизненных злоключений.

Игорь еще выпил и прислонился ухом к шероховатой поверхности стены. Стена ожила звуками, - неясным бормотанием и шумом. Сквозь штукатурку ему чудились перестуки железяк, глухое булькание, и далекий кашель, исходящий будто из потустороннего мира, или из-под толстого слоя воды. Дом был живым существом - пациентом, а доктор - Игорь прослушивал его стетоскопом. Так просидел он неизвестно сколько минут, изредка прихлебывая портвейн, уже не жадно и стремительно, а по чуть- чуть, поддерживая состояние на нужном уровне.

Внезапно спокойствие Игоря было нарушено, и не извне, как он опасался, а изнутри убежища. Куча тряпок на радиаторе вдруг ожила, зашевелилась и обернулась человеческим существом в ранге бомжа.

В сумраке, по коричнево-серому лицу не удавалось четко определить возраст, но человеку стукнуло как минимум шестьдесят пять, а то и семьдесят. После положенной паузы недоумения, старик заговорил. В его неразборчивой речи Игорь распознал лишь несколько ненормативных лексем, да слово "интеллигент". Анализируя больше жесты, чем слова, Игорь сообразил, что бездомный старик хочет допить его портвейн. В бутылке оставалось с полстакана. Игорь сделал напоследок еще один маленький глоточек, и протянул остатки бомжу. Тот радостно замычал, ловко, будто боясь, что благодетель вдруг передумает, выцапнул дар из руки Игоря, и мигом допил вино.

Наступила тишина. Бомж блаженно усваивал выпитое. Игорь не хотел оставаться с ним, но резко встать и уйти тоже казалось неловко - непонятно перед кем, но неловко. Игорь через силу улыбнулся и "по-свойски" развел руками - мол, "хорошо сидим". В ответ старик порылся в тряпье, вытащил круглый металлический предмет размером с крупную монету, и пихнул его в руку Игорю. Приглядевшись, Игорь рассмотрел медаль "За отвагу". Разумеется, она не принадлежала старику. Немыслимо, чтобы у такого синяка подобный предмет продержался больше одного дня. Старик либо украл медаль, либо нашел где-то. Игорь понял, что бомж хочет продать медаль.

- Мне не надо, отец, я не коллекционирую - по возможности отчетливо проговорил Игорь, и вернул медаль, сопровождая речь и возврат толковыми и ясными жестами. В ответ бомж стал фыркать, крутить головой, и плеваться. Из его беззубого рта посыпались сплошь ненормативные лексемы. Игорю не оставалось ничего как ретироваться. Да и портвейн уже закончился.

Оказавшись на улице, Игорь расправил плечи и с удовольствием вдохнул свежий вечерний воздух. Холода он больше не чувствовал, но идти пешком было неудобно. Что-то мешало в низу груди, возле диафрагмы. Игорь запустил руку за пазуху и извлек солидную пачку бумаги.

Желудев. Мудро - снисходительная улыбка что служила ему защитой в самых наиглупейших ситуациях. Благодаря этой всежизненно-понимающей улыбке, Желудева никто не мог застать врасплох. О чем бы ни зашла речь, Желудев, как падающая кошка, успевал сгруппироваться и принять позу человека, полного исчерпывающим знанием о предмете разговора, но так и быть, готового потратить время чтобы разъяснить дело профанам - скучный, но увы, необходимый труд. Сочась, как переспелый помидор, мудростью, Желудев растолковывал неразумным чадам генеральную линию.

О необходимости пресекать вылазки, о неколебимости однопартийной системы, о недопустимости однопартийной системы, о неизбежности многопартийной системы, о нестабильности многопартийной системы, о несомненной обреченности многопартийной системы, о необходимости пресекать... Каждый раз убежденно, искренне, с расстановкой, терпеливо. Вместе с мудростью, улыбка Желудева излучала уверенность и уют - "раз я с вами, мои дорогие, мы не пропадем, пусть и не сразу, все не может не наладиться". Реально же не наладилось ничего кроме собственной твоей говнянной карьеры! Внизу улыбающейся морды Желудева шел текст, повторявший его обычную брехню, только на этот раз обращенный урби и орби.

Гнев и обида, успокоенные было портвейном, снова искрами брызнули в душу. Желудев! Все смутно переживаемое, и не столько по умственной неспособности к анализу вещей, сколько по нежеланию их видеть, неспособное до сего момента оформиться в чеканный вывод, все, болтавшееся камешком в ботинке и мешавшее идти по дороге жизни, вдруг собралось и выплеснулось наружу горькими, обжигающими словами.

- Ты обосрал всю мою жизнь! Твоя задница маячила перед моим носом с самого начала, с молодости, и никогда ты, троечник, бездарь и хапуга, не мог простить мне моего таланта, моей независимой надменности, моей интеллигентности, которую ты, быдло, сколько бы ни учился хорошим манерам, не сумеешь изобразить и на сотую долю! Ты испохабил мой мир, превратив его в гнусную людскую, где я все сижу и жду кого-то, кто меня вызовет, кто протянет мне подачку, где я лежу на диване выпивший, где я боюсь жены, боюсь уже самого себя, своей тени, не в силах выйти на поединок с Подлостью.. и даже не из боязни проиграть, а из презрения и отвращения...

Обличительный монолог набирал градус. Ветер проникал сквозь куртку и раздувал угли в топке душевной злобы. Из хаоса пассивного негодования, как их руды, выплавлялся раскаленный металл действенной ненависти.

.. - Честолюбец, выстилающий свою планету ковровыми дорожками! Огородное пугало, увешанное бубенчиками фальшивых медалей! Сортирная дырка, обклеенная почетными грамотами. Картонная фигура президиумов!

Монолог становился все изощреннее и одновременно запутывался, терял связность, а там и окончательно сошел на нет, заменившись на поток ненормативной лексики. Но металл ненависти влился в опоку презрения и застыл. Целокупное и тяжкое как обух чувство мести - вызрело и требовало деяний.

Ветер летел вдоль пролетов набережной и завихрялся в проемах квадратных дворов. Совсем по-осеннему вдруг заморосило, поземкой полетел над асфальтом мусор. Ветер выдувал жестяные фуги, распахивал сиротские двери подъездов, громко хлопал крышками помоек. Ветер бесноватым шаманом взывал к духам водосточных лабиринтов. И гонимая ветром, семенила по набережной взъерошенная сутулая фигура немолодого пьяного человека. Похожий на социалиста- бомбиста времен борьбы с царизмом-мракобесием, зло бормоча под нос, человек двигался мелкой рысью, озирался, и порой остервенело запахивал куртку на груди, лелея за пазухой предмет. Бутылку?.. Бомбу? Но нет, то были листовки.

Первую листовку Игорь торжественно прилепил на вонючую железную помойку. Желудев, мудро лыбящийся на грязной жести, привел Игоря в полный восторг и слегка примирил с моментом. Кирпичные развалины обрамляли багровую ржавчину бака, образуя подобие пагоды. Физиономия Желудева парила над мусором и вечно дымящимся помоечным пеплом, уморительно напоминая портрет Председателя Мао над площадью Тяняньмынь. Давясь от смеха, Игорь вытянулся по стойке смирно, отдал помойке честь и строевым шагом проследовал дальше.

Следующую он наклеил на лобовое стекло стоящего в том же дворе Жигуля. Зажмурившись, со сладкой улыбкой мести, Игорь представил, как утром хозяин Жигуля - дородный домовитый дядька, опаздывая на работу, на чем свет матерится и ножом скоблит рыло Желудева.

Одного союзника по ненависти Игорь сегодня приобрел наверняка!

Потом - на дверь наугад выбранной квартиры. Желудев и там продолжал улыбаться, сохраняя выражение всеохватной мудрости, готовой прийти на помощь, но отчасти делающей одолжение, утруждаясь снисхождением до мелких людских дел. Избиратель, награжденный подобной улыбкой, должен бы чувствовать себя в одно время обнадеженным, и задолжавшим. И теперь эта тонкая, полная нюансов улыбка Желудева предназначалась поцарапанным шпаной почтовым ящикам и обоссанным котами коврикам у дерматиновых сезамов. Циклопы дверей подозрительно вперяли в сумрак лестничной клетки близорукие линзы глазков, и не было ничего глупее под их тревожными взглядами, чем тщательно отрепетированная эмалированная улыбка Желудева.

Игорь искал такие места, где появление Желудева было бы как можно нелепее, где вызвало бы особую злость. Он наклеивал листовки так, чтобы назавтра избиратели наверняка запомнили бы Желудева и прокляли, зло обматерив. Сопровождая расклеивание назидательными "на тебе" и "получай", Игорь распределял листовки по микрорайону, пока не добрался до Восьмого Дома Победы.

Это был последний, недостроенный Дом Победы, не указанный ни в одном из московских путеводителей и туристических справочников. Да и не все москвичи знают о его существовании. По слухам, в этот дом собирались перевести небезызвестное ведомство с Лубянки: подальше от центра, попросторнее, побольше подвалов. История помешала.

Дом отличался от прочих отсутствием шпиля. Говорят, архитектор Щусев начал рисовать эскиз, но не успел закончить - Сталин посмотрел, похвалил и расписался на проекте сверху, там где предполагалось быть устремленному к звездам знаку имперской силы. Сомнительно - с чего бы Сталину вдруг показали наброски. Скорее Восьмой Дом просто не успели достроить до наступления оттепели.

Игорь вошел в здание. Широкое мраморное чрево подъезда полнилось чутким эхом. Винтовая лестница уходила ввысь, в далекую перспективу. Жирной навозной мухой старомодный лифт застрял в зеленой сетке шахты, этаже на пятом, запутавшись в переплетении кабелей и тросов. Игорь нажал вызов - раз, другой, треснул кулаком по кнопке, выругался и стал пешком подниматься по размашистым лестничным маршам, мучимый нетрезвой одышкой. Остаток листовок, примерно сотню, он решил развеять над Городом, предав их ветру на самой верхотуре здания.

На девятнадцатом этаже лестница выныривала наружу, открывая взору просторные каменные поля. Недостроенные крылья Восьмого Дома Победы образовывали гигантские террасы, на любой из которых мог поместиться полноценный стадион с футбольным полем, и беговой дорожкой вокруг. Служившие лишь крышей жилого строения, террасы пустовали. Местные мамаши вывозили сюда коляски, детишки играли в прятки среди кустов, проросших между плитами, а в укромных закоулках собиралась вечерами шпана.

Все же Восьмому Дому Победы приделали нечто вроде шпиля. Согласно указанию нового градоначальника, строительство дома завершили в кратчайшие сроки, вернее подвели под крышу все, что было готово к тому времени. Наспех решили и проблему водоснабжения, установив на самом верху здания котельную с красной кирпичной трубой, словно пародирующей несуществующий звездно-золотой шпиль. Кургузая и нелепая, зимой труба сильно дымила. Гудели какие-то машины на соседней фабрике пластмассовых игрушек, плыл - черно белый кадр зимнего города, плыл вместе с ним Дом Победы, и делался похож на громоздкий пароход со множеством палуб, зачем-то выбравшийся из реки на берег.

- Мам, а почему у меня пластилин такой некрасивый? - допытывалась четырехлетняя девочка у полной женщины в болоньевой куртке и синих рейтузах.

- А как ты его сделала?

- Я смешала все цвета вместе. Думала, получится волшебно, а получилось на какашку похоже.

- Так и должно было, Аня. Не смешивай никогда все цвета сразу.

- Мам, гляди, еще одна муха дохлая. А чего все мухи подохли?

- Да кто их знает, Ань. Подохли вот. Может, есть было нечего, может, наоборот, объелись - мудрая мама поправила дочке капюшон. - Ну хватит гулять, пошли домой, вон какой ветер поднялся, того и гляди сдует нас с тобой вниз....

Еще немного пьяный, Игорь обошел стайку мамаш с чадами, завернул за угол котельной. Тут все было, как и должно быть около котельной: крупные куски битого оконного стекла под ногами, запах горюче-смазочных материалов, пятна битума. Здесь никто его не видел. Перед восхождением Игорь отдышался, помочился, и попытался умом вытеснить из головы остаток хмеля. По кирпичной трубе поднималась лестница: гребенка железных скобок, вмонтированных в кирпич и обнесенная металлическими обручами, без которых карабкаться наверх было бы совсем неуютно.

Игорь напряженно считал ступеньки, стараясь не смотреть вниз. На счете двести сорок три темно-красный фон перед глазами оборвался, и он увидел под собой Москву. Расстилавшийся во все стороны насколько хватало взгляда, город вяло шевелился в сером свете непогожего дня. Медленная тля автомобилей, облепившая стебли проспектов. Дымное дыхание теплоэлектроцентралей, оловянная аорта реки. Неуклюжий протез метромоста, щербатые зубцы недалекого Кремля, и громоздящиеся на горизонте далекие силуэты других Домов Победы - достроенных, настоящих.

День седьмой. Суббота.

Автобус съехал с шоссе, два километра трясся по проселку, и наконец остановился у опушки березовой рощи. Пятнадцать человек выгрузились на обочину. Они немного замешкались, пропихивая через узкие двери громоздкие рюкзаки и зачехленные в брезент гитары. Когда разобрались с вещами и пересчитали своих, старший группы доцент Гельман дал "пазику" отмашку...

Затих вдали мотор автобуса, погасли на сетчатке ослепительные следы фар, и люди остались одни среди прохлады августовской подмосковной ночи. Подняли рюкзаки, двинулись в рощу по узкой болотистой тропинке. Перешли вброд ручеек, вытекавший из широкой бетонной трубы и километром ниже впадавший в точно такую же трубу. За ручьем жидкий пролесок сменился влажным лугом. Белый кисель тумана расплывался над травой. Пряный предосенний воздух растворялся в крови и бежал звонкими ручейками - вперед, к празднику. Шли гуськом, плотно, чтобы не растеряться поодиночке в наступающей темноте. В предвкушении события компанию охватило нервное возбуждение. Подначивали друг друга, травили наперебой анекдоты, неестественно громко смеялись не слишком смешным шуткам, временами переводя дыхание под тяжелыми рюкзаками. Снова вошли в лес, на этот раз - густой, настоящий. Минут двадцать двигались вдоль высокого деревянного забора с колючкой, ограждающего некий военный объект противовоздушного пояса Москвы. Вокруг высились ели, заслонявшие небо, стало почти не разобрать дороги. Когда объект кончился, оказались на просторном поле. Сделалось даже как-то легче дышать.

- Воля - сказал про себя Игорь, - не "свобода", как у других народов, не либертэ убогая, а именно, вот - "воля". Воля - полет. Воля - поле. Воля - полынь.

С другого края поля сквозь туман мигали костры.

- Это наши! - весело прокричал кто-то в голове цепочки. До костров оставалась еще пара километров, но праздничная ночь уничтожила пространство. Наши были рядом. Ночь переливалась всей палитрой мерцаний. Оранжевые теплые светлячки костров, фосфорно-желтое сияние далеких трасс, кристаллические голубые звезды на фиолетовом небе. У горизонта Млечный Путь смешивался с ореолом фар тысяч автомобилей, неслышно ползущих по Волоколамскому шоссе.

По прибытии сразу расставили посты своего куста, чтобы ненароком не допустить на слет "хвостов", среди которых могли затесаться и стукачи. Для своих был установлен пароль - "где снимались?", и ответ - "на фоне Пушкина". Другие кусты уже обосновались, у некоторых костров пели, кое-кто уже бродил навеселе. То там, то тут мелькали знакомые лица, Игорь обменивался приветствиями, от улыбок даже заболело лицо.

Место для слета выбрали, как всегда, великолепное - наши постарались. Расположились над речной стремниной, на холме, отлого спускавшемся северным склоном в лесную чашу. Палатки устанавливали повыше и покучнее, чтобы не растеряться поодиночке в ходе предстоящей бурной ночи. Бородатый гигант Черемшев, правнук знаменитого математика, зло матерился, сломав уже второй колышек. Игорь взял у него топор, заставил придерживать, и вдвоем они сразу же крепко вколотили пахнущий смолой кусок дерева в плотную землю.

Разобрались, выяснили кто где. Куст "Бес Царя в Голове" встал на отлоге, рядом с "Прекрасными Придурками". У обрыва дислоцировались "Корнеты Оболенские", вдоль реки стояли палатки "Пивных Навигаторов". Игорь вынул из рюкзака пятилитровую пластмассовую канистру. В ней, чтобы не тащиться порожняком, он смешал, наполнив сосуд до самой пробки, все что было дома, белое и красное вино. Игорь долго проветривал канистру, мыл ее шампунем, прежде чем налить вино, но все же канистра слегка отдавала бензином, впитанным пластиком. Ничего, пить можно. Неважно что пить, важно с кем. Вокруг были друзья. "Хвосты", ежели таковые и намечались, были отправлены специальным дезинформационным приемом в Елагинские Топи. Если кому приходилось продираться сквозь те богом оставленные, в самый ясный день мрачные ельники, стоящие на опасном торфяном болоте, и усеянные к тому же какой-то ржавой, брошенной в незапамятные времена техникой - не позавидовал бы он "хвостам". Ну так что за дело, никто ведь не звал вас на слет, господа "хвосты".

Тем временем возбужденное беспорядочное шатание отдельных людей постепенно превращалось в праздник как таковой. Зигзаги завихрялись в круги, круги сворачивались в спирали. Поблуждав и выпив, отметившись там и сям, дробинки человеческих единиц стягивались к воронкам костров. Так пчелы, разогнанные дымом пасечника собираются понемногу в рой вокруг матки. Игорь оставался пока со своими, из куста "Бес Царя в голове".

Сотрудник ИЕХУСа Аркадий Берельман взял гитару, сыграл несколько разминочных аккордов, отхлебнул из стакана, задумался, застыл с рукой, занесенной над декой. Люди притихли. Кто-то звякнул кружкой, кто-то последний раз хихикнул, на него сердито цыкнули. Берельман запел. Голос его, своеобразный, надтреснутый и как бы отдающий каучуком, никогда особенно не нравился Игорю, но разве в голосе дело.

- Мы продирались сквозь чащу, Продирались сквозь чащу. - - Горит наш костер у реки. Давайте Встречаться почаще, Встречаться почаще, Друзья, мужики -

Игорь ужасно жалел, что не может ничего толком сыграть или спеть, но одновременно ему было так тепло и радостно, ему хотелось обнять весь мир, по крайней мере - всех, кто сидел у костра. Они, понимал Игорь, и были его семьей, ближе и роднее которой у него в сущности никогда никого не имелось- что там формальные семейные узы, что биология. Духовность и определяемое ею истинное родство - вот они, здесь, у костра.

- За нас! - произнес кто -то незатейливый тост, но сколько в нем было непридуманного, невысосанного из пальца смысла!

- За нас, так за нас, и еще много раз за нас! - радостно наполнял Игорь свою кружку. К гитаре образовалась очередь. За Беренблюмом взял гитару Гельман, за ним - Либстер. Сашка Либстер уже успел нагрузиться, он сбивался, но кое-как все же спел песню про ослика в красных штаниках.

Слились ручейки, потухли маленькие костерчики, люди собрались у Большого Костра. Костровые еле успевали подносить дрова. Сидели, стояли в несколько рядов плотным кругом - человек двести. Здесь уже не нашлось места доморощенным кустовым талантам. Концерт вошел в стадию апофеоза. Дверковксий исполнил свою коронную про Зеленый Чемодан -

На зеленом, на зеленом чемодане поплыву... Переплыву я океан.. Кто останется, останется в тумане. Кто протянет, кто протянет мне банан...

Не очень-то было понятно о ком эта песня, и что в ней происходит, но чувствовалась, что она до безумия наша, своя, и в то же время проникнута несиюмиинутной, вечной романтикой Игорь закрыл глаза, раскачиваясь в такт аккордам. Ему мерещились перевалы, мосты, дороги, полустанки.. Облака над безумно прекрасными горами, синева.. грязное вагонное стекло, ночь. Поезд, стоянка, перрон. Игорь с компанией идет по перрону, идет молодым, невероятно веселым молодым лоботрясом с гитарой за спиной, направляясь к составу из какого-то станционного буфета, чтобы снова вспрыгнуть на подножку, закурить в тамбуре, покатить, трясясь на дерматиновой полке, и на узкой дрожащей площадке давить из горлышка терпкий, багровый как венозная кровь, портвейн, и под звуки хриплого купейного репродуктора закемарить на третьей полке, забыть о себе, потеряться, забуриться, покуролесить, и петь под перестук колес беззаботную студенческую, заводную, никому кроме своей компании и стука колес по рельсам не предназначенную тра-та-та, мелодию.

... кто протянет мне банан.

Вместе с последними аккордами волшебство рассеялось, и удивительно, откуда оно происходило, и грустно и жалко, и не вернуть... Но некогда было задумываться. Не соврал Гельман: на этом слете за звездой шла звезда еще ярче. Игорь только успевал восхититься, как приходилось восхищаться еще сильнее. Завершили концерт звезды из звезд - супруги Ракитины. Ах, не соврал Гельман. Многие считали за счастье просто увидеть их живьем, прикоснуться к Легенде. Но Ракитины были не зазнайки и вели себя так словно они - такие же как все. Удивительные люди. Ракитины спели песню про парус и про "тех, которые всей конторою". Такого слета еще не было в жизни Игоря. Светлые, настоящие, без тени фальши, улыбки озаряли лица слушателей.

Концерт бардов закончился, но праздник продолжался. Кто-то пел снова узким кустовым кружком, кто-то блаженно подливал и выпивал, в ожидании. Когда народ уже казалось, начал разбредаться по палаткам, Главный Костровой хлопнул в ладоши и закричал:

- "Ведем Наращивание Ведем Наращивание Ведем Наращивание".

Восемь человек бегом бросились к заготовленным неподалеку кучам сухого валежника, подхватывали и по очереди бросали охапки дров в костер, не замедляя бега. Костер превратился в пожар, пламя ревело, ветки стонали, с треском выстреливая в темноту снопы искр.

- "Ведем Наращивание Ведем Наращивание"

Перевернув гитары, два человека в одинаковых желтых куртках выстукивали на них, как на тамтамах, ритм. Из толпы выделились еще шестеро участников действа - бородатые, средних лет, мужчины. Толпа аплодировала в такт барабанщикам. Мужчины держали в руках набитые рюкзаки. Медленно раскачивая рюкзаками, они пошли приплясывать вокруг костра и выкрикивать под барабанный ритм:

- " Отомстим Отомстим Ото Ото Ото Мстим Ото Ото Ото Мстим"

Знакомый Игорю исключительно по слетам, стареющий учитель московской матшколы Яков Черняк выхватил из рюкзака прямоугольный предмет и метнул в огонь. Игорю удалось разглядеть в свете пламени книгу. До того, как страницы ее почернели и съежились, присоединив свое небольшое пламя к порыву огненного возмездия, Игорь поймал взглядом знакомый серый коленкор - "История КПСС" под редакцией Пономарева.

По сигналу Черняка, люди дружно стали открывать рюкзаки. Кто-то бросил в огонь том Большой Советской Энциклопедии, кто-то мемуары Маршала Жукова. Еще почему-то "Жизнь Животных" Брэма и второй том собрания сочинений никогда не читанного, но запомнившегося вихреватой фамилией советского писателя Виктора Закруткина. Бросали Истмат. Бросали Диамат. Какой-то неучтенный дядька бросил под шумок и Компромат.

Разгоралось все бойчее. Сашка Либстер, уже совсем пьяный, пошел было плясать вокруг костра, но вдруг остановился, огляделся в недоумении и сгинул в холодные темные кусты, направившие черные штыки веток на горстку людей у костра. Игорь мысленно поднялся на высоту птичьего полета. Уютная и безопасная изнутри, сверху компания представлялась лишь робким светлячком, едва шевелящимся среди темных безжизненных пространств. Косматый лес обхватил людей великанскими лапами.

Отсюда Лес простирался на сотни километров вдаль - на север и восток - туда, где неслышно несут свои воды большие и малые ручьи, где в непроглядных ельниках, на исчезающе тонких, напоенных ядом ножках парят над землей призрачные, свитые из вонючего земляного пара поганки. Туда, где в зеленых заводях притаились крокодилы коряг, а в млечнотуманных омутах, овеваемые ленивым течением, медленно пузырятся белесые одеяния утопленников. Туда, где на усеянных рубиновой клюквой ржавых кочках болот свернулись медянки и гадюки. Где поеденные ржавчиной указатели городов и поселков не указывают давно ни на что реальное. Где паромы, просеки, и линии электропередач - все брошено и живет своей жизнью, зарастая мхом и мерцая по ночам гнилушкой. Туда, где в знойный полдень над минными полянами спокойствия стоит высоковольтная тишина.

Игорь шашлыком на вертеле поворачивался у костра, и пока один бок согревался, другой леденила сырость дикого леса. О, как невыносимо жутко было бы оказаться в том стылом лесу одному, без тепла костра, без друзей и водки... Одновременно Игоря томило дурное предчувствие. Взирая на гитары, на освещенные снизу и оттого зловещие и строгие, будто вырубленные из камня, лица, он краем мутнеющего сознания боялся последнего момента, когда все эти люди станут допивать водку и дожигать чучело врага. Подгоняемый страхом, Игорь налил себе стакан, накатил залпом. Другой. Еще. Огни костра стали сливаться в веселую рябь, похожую на иллюминацию первомайского праздника.

На поляну вынесли чучело, одетое в рваные галифе, сапоги, китель, и военную фуражку. Взяв в руки бумажку, Квитковский зачитал "торжественное обращение", комично спотыкаясь на каждой фразе, мямля, причмокивая и жуя окончания слов.

- Дорохуй... Дахуй.. Дорохия туваришшы. Сеходня мы пуровошаем уфпослетний путь нашехо дорохого друха.. Нашехуй.. Коммуниссиськи..

Расслышать Квитковского было трудно из за взрывов смеха, заглушавших чтеца. Аккомпаниатор стал наигрывать шуточные аккорды гимна...

Не рассуждая куда и зачем, но лишь бы прочь отсюда, Игорь бросился бежать. В считанные мгновения скатился с холма где стоял лагерь, словно на крыльях пересек поле, и очутился в глухом лесу на другой стороне. Не имея других ориентиров он уперся в забор военного объекта и побежал вдоль него. Вскоре от непривычки к долгому бегу, в груди заболело. Пот струился под майкой, - то обжигающий, если Игорь удваивал усилия, то леденящий, едва он чуть сбавлял темп. Когда не стало сил, Игорь остановился, рухнул на колени. Военный объект был велик, забор уходил в бесконечность. Игорь облокотился о доски, закрыл глаза. В голове его черти играли в чехарду, он катился на огненной карусели, проваливаясь в воздушные ямы. Захватывало дух, тошнило. Огни, гитары, пение - огни, и лица - кувыркались пред глазами, - сгорающие книги, звон стаканов, рукопожатья, лица.. товарищей и незнакомых, улыбки, крики, пение, огни... Игорь опустил голову, дотронулся до влажной земли .

Лоб Игоря уткнулся в мокрый мох, промял холодный перегной лесной, остатки жизней мелких, но бесчисленных впитавший - веков, тысячелетий, цивилизаций смен, на кали-юги колеса вращенье наплевавший. И ничего не страшно, если так, как вот теперь - уйти лицом, уйти всем существом в немую землю. Уйти, забыться, умереть, заснуть. Там -все равно. Там - миллионы лет, там - миллиарды, - все то же прение. Земля. Земля решенье подсказала. Да! Убить себя - сказал он вслух спокойно. Убить, и все. И до смешного ясно. И очевидно так. Пополнить перегной. И там - заснуть, забыть, и нахер ничего не надо. Убить - но нынче же, сейчас, теперь же, немедленно убить себя. О да! Ведь завтра... Нет, нельзя, Скорей! Ведь завтра ты опять, - кричал ему другой, внутри, - покорен будешь ты химерам - "смыслу" их, "житейской мудрости", "традиции" послушен. Ничтожен будешь, так давай, не медли - уничтожай источник злоключений, не медли, бей его - теперь, иль никогда! Скорей: закончить, завершить унять волнение, прервать круговорот страданий глупых...

Прервав этот дурацкий пафосный внутренний монолог, Игорь обернулся на свою прошедшую жизнь. В спокойном, ничего не позволяющем скрыть свете Луны, совершенный путь увиделся вереницей безобразий, хамств, лжи и унижений, цепью эпизодов, каждый из которых хотелось бы стереть ластиком забвения из заляпанной кляксами, испещренной красными двойками тетради памяти. Разодрать на клочки исписанное, а чистые листы отдать кому-то другому! Не марать их. Пусть тот, другой, нарисует что-нибудь красивое, достойное, вместо того чтобы покрывать листы новыми позорными каракулями бездарной жизни. Убить себя. Игорь перевел дыхание, и просветленный разгадкой, счастливый близким избавлением, огляделся в ночном лесу, подыскивая место и способ самоубийства, потише и понадежнее. Как просто! Убить себя! Игорь с облегчением выдохнул. - Вот....

Лунная роса легла на траву, просеянная сквозь кроны осин. Острые запахи прелых листьев, трав, корней, земли - смешались в груди Игоря, по-прежнему стоящего на четвереньках. Сейчас.. Вдруг на периферии его зрения что-то пошевелилось, случилось какое-то неясное движение. Игоря пронизал ужас. Не страх, нет, ведь как раз сейчас он думал о самоубийстве, чего же он мог бояться, худшего приготовленной самим для себя смерти. Не страх, нет, но ужас, что был выше страха, и стоял над вопросом быть или не быть, диктуя свою волю оттуда, где жизнь и смерть не считались чем-то важным. Ужас шел из неизвестности и существовал помимо всего, и уж конечно помимо Игоря с его проблемами, болью, опьянением, сновидениями и метаморфозами. Некто отвратительно посторонний и чужой скрипучим канцелярским пером фиксировал состояние Игоря и его поступки. Впрочем не судил, не составлял протокола, не упрекал и не ставил на вид. Но уж лучше бы делал все упомянутое, чем с инопланетным равнодушием следить за ним, словно за ползущим по траве насекомым. Чей-то взгляд сверху прижимал к земле Игоря вместе со всеми его былыми и будущими дрязгами, с его надуманной, запутанной судьбой.

Игорь поднял голову и увидел в ясном небе многоточия созвездий и тонкую сияющую скобку месяца, - скобку, куда очутилась во мгновение заключена его жизнь, и сокращением подобных превращена в ничто, в нагромождение бессмыслицы.. Хмель отступил далеко за кулисы души, заполнившейся ясным серебряным веществом ужаса. Игорь был весь как на ладони, и не находилось потаенного закоулка, где смог бы он укрыться от пронзающего все его существо бесстрастного лунного взгляда. Молчали деревья, молчала ароматная земля, немотствовал забор военного учреждения. Не было в мире другого наблюдателя, кроме повисшего над деревянным забором светящегося серпа.

- Но ведь Луна, - сказал Игорь себе почти вслух, - по сути есть небесное мертвое тело. Значит этот зловещий наблюдатель пребывает внутри самого меня. Значит лишь собственной моей фантазией мертвый астрономический камень оживлен и наделен зловещим смыслом. А тот, другой, по настоящему злой и вездесущий.. Он сидит внутри. Какая сука!

Но что же я - ведь собирался кончить, и вот - остался глупо жить. Так и не выполнил задуманное. Лицемерие перед самим собой, малодушие и трусость - опять взяли верх. Зачем?.. Но поздно, сил больше нет, покорность снова здесь. Отчаявшись, оцепенев, Игорь побрел по наитию в сторону лагеря, и сам не помнил, как добрался до места. Когда вернулся к знакомому ручью, к мосткам и грязи, где наполнял вчера он котелок (варить лапшу с тушенкой), седое утро уж забрезжило над бором. Туман как кружево стелился вкруг палаток, булыжниками серыми сырыми разбросанных по утренней поляне.

Чижи, стрижи, дрозды перекликались - внизу, у заводи речной, но не могли нарушить грез печальных и пьяного людей оцепененья. Лагерь крепко спал, иногда тихо охая во сне. Еле струился последний крохотный дымок над остывшими головешками, там, где несколько часов назад бушевало неистовое пламя, выстреливая снопы искр в смоляное небо... Недвижные деревья распростерли ветви и замерли в опаловом сиропе. Никого не видно. Тишина.

И только похожая на маленькую злую лисичку Светлана Ракитина, пристально нюхая сырой воздух, пробиралась на цыпочках между палаток и заглядывала то в одну, то в другую, в поисках своего знаменитого супруга.

* * *

Вечером того же дня Игорь снова сидел на приеме у Маевского, в клинике - у Севы было дежурство. На этот раз Маевский был скуп на слова, сердит и деловит. Он без особых церемоний усадил Игоря в кресло, отвернулся и что-то сосредоточенно писал минут пять. Потом машинально прощупал Игорю пульс, измерил давление. Сделал укол в вену.

- Опиоид. Расслабишься немного, - пробурчал Маевский, прикладывая ватку к алой отметинке на сгибе бледной худой руки приятеля.

Отойдя от Игоря на несколько шагов, Маевский как-то нехорошо взглянул. Словно вид Игоря в кресле был ему противен. Точно Игорь занимал чужое место. Это кожаное кресло, такое удобное и мягкое, а что если... Но нет, нет, пустое. Маевский - друг дома, старинный приятель Людмилы, Пашин лечащий врач, не хватало еще, глупости в голову лезут...

Медсестра принесла тарелку, накрытую марлей. На дне эмалированной больничной плошки с черным поколупанным ободком лежала стеклянная ампула с металлической начинкой, отдаленно напоминающая миниатюрную радиолампу (в детстве Игорь занимался радиолюбительством, но дальше детекторного приемника так и не продвинулся).

- Что это за прибор?

- Неважно. Надо его проглотить и запить тонус-раствором.

- На кой дьявол?

- Будем делать гастровидеофильм. - Маевский отвечал с натянутым дружелюбием, чувствовалось его желание обращаться с Игорем как с обычным пациентом, вызванное обстановкой клиники, или чем-то еще, но явно с трудом сдерживаемое приятельством.

- Ты глотаешь капсулу со встроенной видеокамерой и она движется по пищеводу, и дальше, дальше, дальше, ну словом все снимает, и как спутник с орбиты передает на экран, потом - вам вовнутрь опять, и так круг замыкается.

- Не понимаю.

- Неважно, Игорь, ты же не медик. Приступим.

- Что за железо у нее внутри? - с недоверием разглядывал Игорь.

- Датчики - резко ответил Маевский, тоном, не предполагающим дальнейших расспросов.

Пожалуй, ампула походила не только на радиолампу, но и на миниатюрный космический корабль. Игорь осторожно взял устройство в рот, с трудом сглотнул. Ракета, стартовала внутрь. В капсуле сидел крохотный Гагарин, и когда Игорь проглотил ее, первый космонавт его внутренних органов состроил героическую рожу и тоненько пропищал:

"Поехали!!!!"

- Вот педераст, - с неожиданной злобой подумал Игорь про космонавтика, - Поехал бы ты к.. - послал он Гагарина внутрь, и откинулся на спинку кресла. Маевский погасил свет. На белой стене кабинета, отсвечивая на эмалированные белые медицинские весы и градуированную деревянную штангу для измерения роста, загорелся тусклый черно-белый экран, мельтешащий рябью, похожий на старые военные кинохроники. Промелькнули какие-то написанные от руки цифры, кляксы, кресты. Потом рябь утихла и на экране повис хмурый заголовок:

Для служебного пользования.
- - ГАСТРОВИДЕОФИЛЬМ No 22-1575tet - -

Автор сценария - кандидат медицинских наук Р. Губарев.
Режиссер - хирург-остеопат И. Шарапов.
В ролях: С. Бел...

........

Потянулись мелкие, невыразительные титры технического фильма .............

Когда титры уплыли вниз, установилась темнота, и пребывала долго, нельзя сказать, сколько именно - минуту час, столетие... Потом в центре темноты зародилась светящаяся точка, стала расти, превратилась в серебристый метеорит, летящий прямо в лицо, и спустя мгновение на экран из космоса наехал серый глобус. Остановившись где-то на расстоянии орбиты первого искусственного спутника, Глобус замер. Он осмотрелся, чуть поразмыслил и принялся солидно, неторопливо вращаться. Ошалело вылетев из-за угла глобуса, неконкретной формы ракета, шустро вывела прописными вензелеватыми буквами -

Дейли Ньюс. Декабрь 1968.

Дурацкий русско-английский заголовок, начертанный ракетой, повисел сколько надо, позволил себя прочесть, и испарился, после чего глобус продолжил падать в лицо. Мелькнули испещренные горными хребтами континенты, съемочный глаз пронырнул сквозь редкие облака, завиднелись леса, озерца, котлованы... Падение прекратилось на высоте достаточно гордого птичьего полета, и камера-сателлит поплыла над квадратными желтыми полями, по которым подобно стае колорадских жуков ползла сельхозуборочная техника. Раздались округлые жизнеутверждающие аккорды гимна, и сдобный, немного пожеванный помехами голос диктора стал докладывать.

...Трудовыми успехами встретили Четвертое Июля фермеры Алабамы. Более ста тысяч тонн кукурузы засыпали они в закрома отчизны. Сегодня Нью Иорк Сток Иксчеиндж отметил успехи передовиков увеличением индекса Доу Джонса на восемь позиций..

Затем показали строительство колоссальной станции разделения изотопов урана, каких-то ковбоев, казино со стандартной, то ли снимающей, то ли надевающей нейлоновый чулок пинап-герл на вывеске, и мерцающую неоном дорожную закусочную на обрыве каньона, у самой границы Мексики. Побывав в деревне и на производстве, камера опять поднялась в верхнюю тропосферу. Новости промышленности сельского хозяйства сменили события культуры, науки и "разное".

..жители Атолла Бикини возвращаются на остров, после долгой разлуки с родиной. Долбленые пироги, полные пассажиров, пристают к пустынным берегам. Мы ведем репортаж из эпицентра. Здесь - гладкое поле, поросшее кустарником. Радиоактивность пришла в норму еще в прошлом году. Здесь - эпицентр. Мой товарищ, оператор, ставит ногу на небольшую кочку. Как могла уцелеть кочка там, где за тысячные доли секунды испарялись тяжелые танки и бетонные надолбы? Но вот пришли туземцы и решили дело по-своему. В эпицентре вождем установлен оцинкованный рукомойник...

..дорожный конгресс завершил работу в Лас-Вегасе. Ученые из восьмидесяти стран приехали в Неваду, чтобы обсудить качество и перспективы дорог Планеты. Если в остальных областях инженерной мысли - строительстве башен, мостов, виадуков - достигнута гармония теории и практики, то дороги по прежнему остаются неизведанной областью, где человек движется на ощупь, проникая в тело Природы. Впрочем, отсутствие теоретического единства вряд ли можно считать тормозом в стремительном развитии дорожной сети...

После сюжета про науку, солидная и уверенная, похожая на украшенный венками и нарядными лентами асфальтовый каток музыка затихла, ее сменили режущие слух какофонии, неуверенные в своем психическом здоровье аккорды. Смазав карту действительности, камера метнулась на тысячи километров вбок и приземлилась явно в нехорошем месте. Голос диктора тоже сменился. Диктор был по-прежнему наш, но от пребывания а недобром месте он стал тощ, надтреснут и гнусав. Кое-как однако перебарывая злое влияние чужбины, он все же рассказал:

..ясное небо над Прагой.. Но невесело простым пражанам. Многотысячной толпой собрались они сегодня, чтобы гневно осудить вторжение советских войск в Чехословакию.

После описания страданий простых пражан, камера брезгливо и нехотя переползла на "виновников торжества". Похожие на огромные серые булыжники, или на бесформенные облепленные кусками грязи гигантские ботинки, но во всяком случае неуместно и хамски выглядящие здесь, танки стояли, преданные всеобщему позору, среди площади. Из одного танка, нарушая гармонию его нелюдской вражье-тоталитарной сути, выглядывала со вполне бытовым, и пожалуй даже бестолковым выражением, голова танкиста в расстегнутом шлеме. Из- под шлема виднелась физиономия человека изрядно пожившего, если не пожилого, лет наверное пятидесяти, и притом с бородой, чего майор Костюк в страшном сне не допустил бы. Нелюбезный воинским уставам, гражданин этот из танка косорыло пялился в кадр, и словно уловив его напряженный глупый взгляд, камера зацепилась за недоразумение, стала приближаться, бугристое лицо пожилого лжетанкиста вскоре заняло весь экран, но камера все наезжала - уже остались только глаз и нос с темной бородавкой, еще через миг один лишь глаз: желеобразная сфера, подрагивающая ранимой влажной пленкой. Глаз - моргающий, и по выражению, кажется, страдальческий, наводящий на мысли о вивисекциях. Впрочем, не хватило времени всмотреться - слишком приближенный, он был уже просто глазом любого живого существа - млекопитающего, возможно, даже рыбьим. Камера еще раз дернулась вперед, соскользнула внутрь зрачка, в темноту, и эта темнота длилась еще одну бесконечность.

День восьмой. Воскресенье.

Мастера пришли на полчаса раньше, чем обещали, видно чтоб быстрее отделаться. Игорь еще толком не проснулся, не говоря уже про "умылся", когда эти уроды вторглись в мирно дремлющую квартиру. Вторгнувшись, они принялись двигать стремянку, греметь инструментом и ругаться. Мастера -то собственно и разбудили Игоря, мечтавшего отоспаться хотя бы в воскресенье. Разбуженный, он ощутил со всей дикой остротой малую нужду. Напрасно ее называют малой - нужда Игоря была куда как велика в этот час. Однако, чтобы достичь туалета, пришлось бы встретиться в проходе с Мастерами, чего не мог Игорь принять сердцем. Спросонья и любимых людей иногда противно встречать, не говоря уж про незнакомых и постылых мастеров. Судя по голосам из- за стены, Мастера тоже пребывали не в лучшем расположении духа. Душа, где уж она у них там не находилась - в мозгах ли, в желудке ли, в онтологическом ли единстве всех монад - не лежала у мастеров к работе в воскресенье. - "Что мы, раненые в жопу, что ли" - так и прорывался крик души Мастеров, так и сквозил в каждом трудовом их звуке - в поскрипываньи ли стремянки, в бряканьи ли инструментов, и в ругани, конечно же, само собой, в особенности. Мастера не без удовольствия матерились вслух при женщине, а если не матерились, то просто говорили ерунду, и так себе, кобенились. Игорь сквозь нетолстый, акустически проницаемый бетон стены очевидным образом понимал, что Мастера категорически халтурили и подходили к заказу насрательски, норовя все изгадить и в случае чего свалить вину на заказчика. Игорь был не в курсе их прихода, так как вызовом и переговорами занималась, конечно, Людмила, но обостренным на границе сна и яви зрением астрального тела Игорь видел, что Мастера прибивали плинтус, и прибивали его криво. Один из Мастеров - маленький, почти карлик, с выпученным правым глазом, все никак не мог дорассказать анекдот про обезьяну и рыжего еврея, поскольку его то и дело перебивал второй, длинный, мосластый и флегматичный, (тот был бригадир). Странно, но бригадир оказался грязнее напарника - его немаркий бурый комбинезон только свиньям было отдать впору. А напарник был почище. И ладно бы бригадир по делу мешал рассказать, но перебивал- то он все с мелочами, - то тебе почисти, то тебе подай, то тебе пошел на хер, то дрель переключи на пробойное. Итак, Мастера шумели инструментом, громко и нецензурно обсуждали трудовую задачу, а потом столь же громко и не более цензурно перекуривали. А Игорь уже проклинал все на свете, начиная, впрочем, с Мастеров. Он с превеликим трудом удерживал мочеиспускание, пузырь его, кажется, всерьез грозил лопнуть. Но вот наконец Мастера закончили, собрали аксессуары, отряхнули манишки, надели цилиндры и направились к выходу. Случилась традиционная небольшая заминка в передней - прощание, поцелуи, надевание галош, к тому же кто-то, как всегда, перепутал трости.. Потянулись последние, и оттого самые мучительные, мгновения перед расставанием. Мастера стали торговаться с Людмилой. Людмила же, как будто в наказание Игорю артачилась. Не будет даже преувеличением, хотя и грубостью будет сказать, что Людмила жмотилась. Игорь, едва сдерживаясь, метался по алькову, он изнемогал, мысленно посылая Людмиле исполненные гнева и мольбы призывы, чтобы та не торговалась, а уж спроваживала Мастеров, платя, как те скажут. Когда же, наконец, задвижка щелкнула, Игорь мелкой проворной рысью бросился в туалет, чуть не сбив с ног жену. В сортире глянцевая японка с явной издевкой посмотрела как Игорь впопыхах стаскивает штаны.

Почему же вчера я хотел убить себя - недоумевал Игорь, вернувшись, облегченный, на диван. Убить человека - грех. Убить себя самого - грех двойной. Права не имею! Одновременно и убийство и трусость. Убить - немыслимо ибо человек - превыше. Убить, ибо жизнь абсурдна.. но кто сказал, кто доказал, что абсурд плох? Прервать страдание... но кто повелел, и кто смел прерывать его? Грех великий, ибо человек венец творения божьего и превыше всего любезен.. Человек превыше всего.. Посему интеллигентный человек презирает суицид, он понимает, что самоубийство - не выход, а позорное бегство, капитуляция высшего перед низшим. Хорошо, мне ничего не нужно. Пусть я устал, пусть мне ничего не надо. Тогда - уйти, но не убить себя, - сбежать от самого себя, выброситься из окна воображения в бесцветную пропасть неслучившегося. Но не убить же! Человек прежде всего, и он не смеет посягнуть на самое себя, ибо то будет - восстание части против целого, бунт минуты против вечности, каприз настроения в ущерб гармонии. "Человек прежде всего" - повторял Игорь незыблемый, хотя неизвестно кем установленный постулат, и от повторения слова делались все глупее.

Прежде чего - человек? Прежде камней и растений, обезьян и крокодилов? Стоило ли распространяться на такую банальную тему..

Прежде чего же - я? Прежде другого человека? Но человек прежде другого человека есть - очередь.

В очереди всю жизнь простояла мать Игоря. В очереди за квартирой, за повышением по службе, за путевкой в санаторий, за билетом в престижный театр, за новогодними заказами. В универсаме - за живой рыбой, в универмаге - за чем-то импортным. С синим номерком на руке, у обледенелого подъезда, на заваленном пустыми фанерными ящиками хоздворе - за финской мебелью. С обтрепанной медицинской картой в руках, на колченогом стуле в регистратуре - за больничным.

Очередь - буквальное воплощение идеи "будущего". Человек, стоящий в очереди, не принадлежит себе, не имеет текущей жизни - он принадлежит "завтра", весь его смысл в "потом". Сейчас он может быть груб и низок, он может хамить и смердеть - так все равно стоим же; страдать и томиться - потерпим, все равно в очереди стоим. Его настоящее не имеет значения, ибо все его настоящее - ненастоящее. Оно лишь досадная помеха для настоящей жизни в будущем, маячащей ввиду окончания очереди.

Стоящий в очереди человек сосредоточенно, не глядя по сторонам, движется из точки А в точку Б. Маршрут его - не прогулка с разглядыванием видов и достопримечательностей, а унылая вагонная тряска. Сменяются одна за другой заплеванные искорябанные шпаной станции. Двери закрываются, поезд трогается, за окном вновь - темнота и мерные всполохи подземных ламп, погружающие граждан пассажиров в гипнотический транс, в некроз. Ряды застывших мумий колышутся в такт вибрациям пола и стуку колес. Холодные блики неона юркими крысами пробегают по дерматину, по лицам мертвецов, по их скрюченным, вцепившимся в сумки рукам. Лишь на станциях некрополь оживает и начинает шевелиться, чтобы заменить часть покойников. Новые немного свежее старых, на них - затухающий след живой суматохи улицы, отпечатки взглядов прохожих, запах городского неба, знаки перемен погоды. Но чуть только двери закрываются, их лица послушно зеленеют, и вскоре становятся неотличимы от застывших масок немых подземных соседей.

Мать всю жизнь проехала в вагонах, простояла в очередях. В сущности она не жила ни одного дня, отложив их все до одного на потом, на "завтра", которое так и не наступило. "Завтра" выглядело всякий раз иначе - "Получим Квартиру", "Игорек Пойдет в Школу", "Кончится учебный год", "После Отпуска", Остановка за остановкой, все те же обшарпанные стены, грязные лавки - нет, не выходим, ждем следующей. Ее поезд так и не доехал до нужной станции.

Человек ожидающий - ничто. Он имеет один только смысл - на короткий миг стать прежде всех, стать всем. Получить в окошке свое. Человеку Ожидающему необходимы другие, как минимум трое. Двое собратьев впереди и сзади, и один - чужой - в окошке. К тем, кто впереди - зависть, протест. К тем, кто сзади - презрение, снисхождение, сочувствие.

Но то и другое - человеческие, сугубо здешние и мелкоразменные чувства.

Те же, кто за дверью или в окошке, не имеют лица, иногда возникает лишь распределяющая рука. Про "них" говорят только в третьем лице, не зная даже имен. "Они", производящие вещество ожидания, превращающие мертвое время очереди в живой предмет воздаяния. Они непохожи на своих - ни на тех что впереди, ни тем более на тех что сзади, Они ненавидимы куда сильнее даже чем те что впереди, но ненависть к ним безлична, и потому лишена остроты. Так мы проклинаем зиму за ее лютую стужу, но видим в ней лишь трагическое обстоятельство, данное свыше. Они, властвующие над временем. Боги. Бог регулирует очередь. Христианский ли бог, мусульманский ли, - следят за справедливостью и правильной очередностью получения и возвращения. Если ты все время крайний на земле, значит на верхних нарах тебе зачтется - так рассуждают наши боги.

Мать оставалась всю жизнь крайней, а сослуживцы и соседи, какие-то Боборыкины, недалекие, малокультурные, злые люди, грубо отпихивали ее локтями - назад, дальше, еще дальше, не просто в конец очереди, а куда-то совсем за пределы, исключая из любых возможных раскладок и списков претендующих на что бы то ни было, могущее им пригодиться, пускай даже про запас.

Она стала собирать обиды, и к пенсии набрала такую великолепную коллекцию, что целые дни могла отдавать их перечислению, ни разу не повторившись. Инвентаризация мелких частных обид служила лишь хобби, наподобие филателии. По большому счету, обида на конкретных впереди стоящих людей давно уже превратилась в чувство общей несправедливости мира в целом, мира недостойного, не умевшего оценить ее добродетелей, отторгнувшего ее, хотя ей надлежало занять место куда лучшее чем доставшееся, и прожить совсем иную судьбу. Но кем задавалось это "надлежало"? Определить и назначить место мог только кто-то другой, никак не она сама: мать всегда была скромна - до нелепости, до неприличия. Люди, каждый по отдельности, или все вместе, тоже не подходили на эту роль. Стоящие в очереди были слишком суетны, и заняты собой, а о тех кто в окошке даже упоминать вслух было оскорбительно.

Несколько раз ей вроде бы представлялась возможность нарушить закономерность несправедливости и самой встать в начале очереди, а то и у окошка. Была такая возможность реальной, или призрачной - уже не узнает никто, но Мать не раз и не два с гордостью вспоминала о своем отказе от должности начальника отдела, предложенной ей в приватной обстановке - не за взятку и не за ложь, а всего лишь в обмен на будущую лояльность, без отягчающих обстоятельств вроде покрытия растрат. Но и подобный компромисс, сама мысль о нем, переполнял Мать возмущением - как они могли подвергнуть сомнению ее честность...

Честность родителей. Что завещали они нам? Привычку уступать место Боборыкину. Веру в далекое торжество справедливости, когда на нашей улице будет праздник, а "эти самые" получат тоже свое. Но как же должен быть устроен справедливый мир, где "эти самые" занимали бы заслуженное незавидное место? Ведь они с их злой энергией и цепкой хваткой должны быть оттеснены на обочину, а скромные, тихие, интеллигентные, никогда за свою выгоду не дравшиеся - получить все это бесплатно, без борьбы. Но если они по-прежнему будут стоять в одной очереди, то каким же образом может получиться, что интеллигентные порядочные люди окажутся впереди, сохранив интеллигентность и порядочность? И если усматривать добродетель в скромности и отсутствии эгоизма, то как может наградой за нее служить в точности то же, к чему рвутся эти неинтеллигентные тупые жлобы.

Зато честные люди не жертвуют честью. Тавтология получается: "честный - честь". Глупо.. И не жертвуют тоже глупо. Зачем поступать идиотски ради какой то "чести". Но впрочем, честь - она и есть обязанность делать не по уму, а по совести, то есть вести себя порой заведомо глупо.. Пожалуй, честь даже противоречит уму, ибо не будь чести, а будь только ум, кругом все сделались бы моментально сплошь жулики, ведь от людей не требовалось бы ничего, кроме соображения как обхитрить соседа... Но зачем.. Здесь логика завела Игоря в тупик, мысли отяжелели, стали "думами", и он бросил размышлять на полдороги.

Игорь встал с дивана, подошел к окну. Предосенняя палитра нагоняла тоску. Дом напротив как две капли походил на дом Игоря, будто он смотрел в гигантское зеркало. И физиономия дома с морщинами битумных швов, соединяющих потрескавшиеся панели, с грустными глазницами окон - напоминала лицо усталого пожилого человека. Березы и тополя, тянувшиеся до пятого этажа, почти до самого окна Игоря, были уже совсем желты.

Внизу, на улице, нарушая минорную гармонию Игоря и природы, царило оживление. Двигалось множество людей, почти можно сказать - толпа. Игорь открыл форточку. В комнату ворвалась холодная волна воздуха, наполненного многоголосым шумом.

- Наверное на выборы... да, сегодня же выборы, - вспомнил Игорь, и вроде бы спохватился, что нейдет сам, но вспомнил про листовки Желудева и остался у окна.

Крики и шум усиливались, ажиотаж сгущался, и вскоре оказалось, что замеченное Игорем многолюдье было лишь предвестьем, авангардом настоящей демонстрации. Улица Просторная была и вправду широка, но колонна заняла ее от края до края- захватила и тротуары и мостовую. Демонстрация двигалась от станции метро вниз к центру города. Случайные прохожие в страхе прижимались к стенам. Толпа что-то скандировала и несла транспаранты, но Игорь не мог разглядеть лиц марширующих внизу людей, не мог прочитать и надписей; как назло очки его куда-то запропастились. Всего минус одна диоптрия, но она-то и мешала разглядеть демонстрантов.

- Долой Привилегии! - кажется кричали они, но невнятно: похоже, и слух сегодня подводил Игоря - Урра демократии, - вроде бы кричали внизу - Ура - Ура!

Со стороны станции метро надвигалось что-то темное, кажется, густые тучи и плотная стена дождя. Игорь мысленно посочувствовал демонстрантам, кто бы они ни были. Видимо, заметив приближение грозы, толпа с какой-то неестественной скоростью хлынула вниз. Поднялся страшный ветер, у многих посрывало шляпы. На грузовом автомобиле с лавками для людей в кузове, украшенном плакатами, пронесся духовой оркестр, на ходу играя Советский Гимн.

Игорь захлопнул форточку, включил телевизор. По всем каналам шло "Лебединое Озеро".

* * *
День девятый. Другой понедельник.

Обитатели ЖБ не знали, как расшифровываются две буквы, намалеванные грубой охрой на входе. Сочетание могло означать многое - "Жилой Барак", "Желтый Блок", "Женская Баня". Оставалось только гадать, ибо буквы достались по наследству от далекого прошлого. Стереть их вряд ли разрешили бы, да никому и не приходило в голову - коридор лишился бы имени. Пусть и невнятное, это короткое название было много лучше, чем вакуум безымянности. Того, кто написал буквы, как и большей части свидетелей тех времен, давно уже недосчитывались среди жильцов. Ходили лишь невнятные легенды, одна другой глупее. Болтали, что буквы написал дед Марков, когда был пьян, чтобы отомстить невестке. Невестка та, некогда говорят дебелая и туго налитая, а ныне оплывшая и еле таскающая грузную тушу старуха, лишь пялилась да таращилась, и умела выговорить только свои вечные "че", да "ась", вызывая у допрашивающих трудно преодолимое желание треснуть ей по башке. Непонятно, за что такой никчемной твари мог бы мстить Марков, царствие ему! Да и отчего неясно, написание двух размашистых букв на двери могло бы считаться местью. Не по уму выходило. От остальных, пусть и не таких вырожденцев, как невестка Маркова, толку однако выходило ничуть не более...

По утрам Митю будили звуки репродуктора - всегда одинаковая, безбрежная как океан, безразличная ко всему на свете музыка. Волны музыки колыхали простыню сна, мягкие, просеянные сумраком. Сквозь накаты волн смутно брезжил огонек яви. Раздробленное толщей воды, по мере всплывания субмарины, сознание фокусировалось, реальность разрасталась, собиралась в предметы, а музыка распадалась на ноты и кончалась. Затем следовали привычные слова диктора, приятными круглыми горошинами вылетавшие из висящей на стене черной эбонитовой коробочки.

- "...Напряженной трудовой жизнью живет Главная Артерия...."

Митя сворачивался калачиком, натягивал на нос одеяло.

- "...Сегодня труженики отрапортовали о завершении прокладки тоннеля..."

Ручеек слов из репродуктора мелел, утекал в сторону, потом вновь наполнялся, вбирая в себя Митино сознание - " ..хлынула живительном потоком. Завтра в каждой употребительной добавится по новому мез..."

Митя не понимал, о чем рапортовали труженики, не знал, ни что такое Артерия, ни как прокладывают тоннель, но слова диктора, каждый день почти одни и те же, вселяли в его маленькую душу уверенность, что и завтра будет так же уютно, он опять будет лежать здесь в кроватке, потом будет снова день, снова вечер, придут с работы мама с папой, и может принесут, нечастый и небогатый, но тем сильнее ожидаемый, гостинец. А если не принесут в этот раз, то уж на другой неделе точно. Длинная вереница дней предстоящей Митиной жизни уходила в темноту, в нескончаемую перспективу какого-то великого коридора, и даже не коридора, а грандиозного величественного тоннеля, проложенного восславленными по радио проходчиками ради счастья Мити. И весело было мечтать, лежа под одеялом в маленькой комнате, оклеенной жухлыми обоями, о смутных пока еще, далеких и радостных мирах, куда наверняка приведет его движение по коридору жизни, ныне скрывающему заманчивые дали в неясности и мраке.

Слова диктора становились громче и ближе, потом вновь отступали, превращаясь в неясное мурлыканье. Не до конца проснувшийся, Митя то погружался в забытье, досматривая последний, до неразличимости похожий на явь сон, то опять всплывал на поверхность реальности, обнаруживая себя свернувшимся в кровати. Это утреннее неторопливое полусонье было одним из первых удовольствий начинающегося дня. Качаясь на волнах дремоты, Митя вполглаза видел распаренную от стирки Бабушку, что рылась в куче одежды у комода. Бабушка разбирала тряпки и незло журила под нос молодых безалаберных митиных родителей. Митя же предвкушал - вот сейчас Бабушка скроется за дверью с очередной порцией белья в руках, а он, мигом прогнавши остатки сна, вскочит с постели и прошлепает голыми пятками по крашеным доскам к комоду. Отворит скрипучую дверцу и вытащит из глубины ящика жестяную коробку из под чая, гремящую пуговицами. Коробку трогать не полагалось из-за странной боязни родителей, будто если дать ему волю, Митя непременно проглотит пуговицу и умрет. В рот он пуговицы конечно брал (да и как же не взять такие гладкие, чудесные), но глотать вовсе не собирался. Покуда нет Бабушки, Митя запустит руку в гущу пуговиц и выудит на ощупь любимую, голубовато-зеленую, прозрачную, с застывшими внутри серебристыми блестками, наверняка волшебную. Ухватив сокровище, Митя наспех задвинет коробку в комод, и обгоняя приближающиеся по коридору бабушкины шаги, с разбегу кинется в постель, накроется одеялом, и за долю секунды, оставшуюся до бабушкиного появления, успеет притвориться спящим. Затем будет чай, теплый запах выпечки с кухни, и детская передача, в назначенное время приглашающая знакомым скрипучим голосом радиоволшебника в "Удивительную Страну Сказок".

Длинный темный коридор. Здесь почти не включали света - каждый боялся переплатить за общее освещение. Постоянный сложный запах - причудливый букет кухни, сортира, употребительной и прачечной, плюс вклады жильцов, в кои-то веки добровольные и безвозмездные.

Гвоздодеровский табачный дух шибал из-за двери напротив - Нина, пожилая, высушенная и смуглая, с темными кругами вокруг ввалившихся глаз, смолящая одну за другой Беломорины. Иногда пахло оттуда же вином и потной многочисленной компанией. Если так, то наутро - мятным чаем, чем-то кислым, и лишь после обеда - снова табаком.

Старушачьими каплями и мочой несло из-за двери Никоновых справа- там доживала свой затянувшийся век "Бабушкастаренька", дусина мать. Однажды пока не было Дуси, Митя заскочил в комнату, и Бабушкастаренька угостила механически Митю конфетой, не понимая кто перед ней, что за ребенок и зачем, но остатками сознания выполнив положенный ритуал обращения с малолетним. С тех пор пошла у них как бы дружба. Бабушкастаренька давно не вставала, и кажется не узнавала уже своих. Памяти она лишилась накрепко, задолго до митиного появления на свет. Иначе как знать - может и вспомнила бы она и деда Маркова, и невестку, и может еще кого, и ответила бы на вопрос о буквах на входе.

Чем-то чистым и правильным, но неприятным, холодным, скупо пахло из крайней комнаты Гени Соломоновны. Там все блестело, как в кабинете зубного врача. Сиял натертый воском и зорко охраняемый, единственный на весь коридор паркет. Искрилась никелированным ободком пузатая сахарница с наколотыми впрок маленькими сахарными айсбергами.

Рядом на подносе сверкали, хищно оскалившись, блестящие стальные щипчики. Несколько лет назад у Гени Соломоновны умерла дочь. Остались только племянники. Маленькие черные усики Гени Соломоновны сердито топорщились всякий раз, когда Митя здоровался. Как бы вежливо он ни старался сказать "доброе утро", выходило все равно худо. Митя не любил Геню Соломоновну и не мог это спрятать. Ему вечно ставили в пример мифического ребенка Яшу, внучатого племянника Гени Соломоновны.

На целый год моложе Мити, Яша тем не менее был гораздо послушнее и почтительнее к старшим, к тому же отличник. Рассказывая про Яшу, Мать, глядела на Митю и горько вздыхала - ведь выпадает же некоторым родителям счастье иметь такого сына как Яша. Митя иногда спрашивал себя, кого приводят в пример Яше? Не может быть, чтоб никого не приводили. Он люто ненавидел незнакомого Яшу, и если бы хоть раз увидел, то уж наверняка надавал бы по морде этому паиньке.

ЖБ. Здесь они рождались и умирали, здесь кипели страсти, создавались и рушились союзы, текли годы и сменялись поколения. Некоторые покидали ЖБ. О тех, кто уходил, уже никогда больше не слышали. Счастлива оказалась их жизнь за пределами коридора, или полна невзгод, длилась она долго, или закончилась почти сразу же - не знал никто, да по существу никому и не было дела. Относились к выбывшим как к погибшим, а к их внекоридорной жизни - почти как к загробной, лишь умозрительно проводя ее линию вдаль, к мысленному горизонту бытия.

Пока Митя нежился в кровати, за дверью шло своим распорядком утро нового дня. Включая пенсионеров, казалось бы исключенных из четкого расписания жизни, все жильцы участвовали в непростом, полном тонкой психологии, ритуале утренней очереди в умывальню.

Сашка, усатый и шустрый, вылезал из-за двери, потягиваясь и крякая, и вприпрыжку бежал, обгоняя народ. В отвислой майке, и синих тренировочных штанах, с вафельным полотенцем на шее, шлепая стоптанными задниками - добегал, впрыгивал, врывался, задвигал шпингалет. Через секунду из-за двери доносились бодрый шум воды, радостное фырканье, и мычание песни про каких-то неразборчивых командиров. Сашка был не так прост и разухабист как чудилось с первого взгляда. За его сутулой спиной внушительно маячили фигуры силы, порой мелькавшие строгим железом в словах "режимный цех" и "третья плановая", если заходила речь о Сашкиной работе. Сам он, чуть только разговор касался службы, с важным видом умолкал - для пущего ли форсу, или впрямь не находя среди соседских ушей достойных впитать веские государственные звуки "режимный" и "плановая".. При всей очевидной малозначительности сашкиной фигуры в "том мире", одна его причастность к особым словам ставила Сашку намного выше прочих и позволяла ему запросто, не чинясь, обгонять их всех на пути в умывальню...

Вволю нафыркавшись и наплескавшись, Сашка уступал место Лизе. Та уже ждала за дверью, поправляя халат. Если Сашка был всегда непробиваемо бодр, то по степени запахнутости халата Лизы, как по барометру, определялась погода на предстоящее коридорное утро. Подобно тому как положение сразу многих планет и звезд в небе влияет на судьбу, так и на запахнутость Лизиного халата оказывали действие многие явления. Тут были и степень ее подобострастной любезности к Сашке, и напряженность поля между Лизой и молодым чернявым Алексеем, и уровень сегодняшней ее мстительности к нелюбимому мужу Валере- потертому, с рыжим плешивым затылком, сыну Нины, который из-за Лизы с матерью едва разговаривал уже который год, проживая в соседних комнатах.

Дальше шли друг за другом жильцы рангом помельче. Запасные, отставные, полуудавшиеся, несостоявшиеся, непутевые, инвалиды, пенсионеры - поторапливали друг друга, ворчали, кричали, качали права и ссорились около заветной двери. Причина их недовольства друг другом была вне понимания. Ведь даже самый последний (как ни странно, таковым бывал чаще всего Дед Елисей) непременно получал свое по полной программе. Да и лучше пожалуй последнему - его же никто не торопил. Ведь если для Сашки или Валеры имелось подобие уважительной причины (поторопиться на службу), то для прочих ее отсутствие являлось надежным фактом - весь дальнейший после умывальни день проходил в зевоте и скучной сутолоке, лишенной какой бы то ни было внятной программы. Рвались же в умывальню, будто предстояло не разглядывание распаренной древесины лавки и не созерцание разводов грязи на кухонной стене, не замороченное сидение у выхода, не соседские разговоры, похожие на заевшую в борозде пластинку, а ждала - вахта на режимном плановом посту, проходка тоннеля.. когда вся страна, весь народ, как один, надеется на тебя, и верит - ты не подведешь...

Когда же и эти последние счеты были сведены, Митя мог наконец зайти в умывальню. Здесь пахло порошком и ржавчиной, кипяченым бельем и сыростью. Причудливые деревянные лабиринты сот - стеллажей были разделены на ячейки по числу семей. Основу составляли поломанная бытовая утварь и хозяйственный хлам. Ничего мало-мальски ценного, начиная от отсыревших папирос, хранить в умывальне никому и в голову не пришло бы. Здесь, за клеенчатыми или ситцевыми занавесками, прятались похожие на культи инвалидов обмылки и засохшие бритвенные помазки, отсыревший и схватившийся камнем порошок Лотос, стеклянные банки с заскорузлой краской, рыжие напильники, сморщенные как крошечные старушечьи личики тряпичные узелки с синькой для белья, рыхлые стопки раскисших от сырости старых журналов. Там же, среди журналов - крупная книга "Полезные советы", с изображенной на обложке темноволосой кудрявой теткой, чем-то похожей на Лизу, держащей в руках ту же книгу "Полезные советы", и листающей ее, в надежде разузнать, как быть с огромной кляксой на юбке. Что-то маринованное, но покрытое белым налетом, явно уже на выброс, вонючая желтая мягкая лыжная мазь для теплого зернистого снега, и твердая как камень зеленая мазь - для температуры ниже минус сорок. Алебастровый порошок в банках, набрякший сверху коркой. Гвозди в ассортименте с преобладанием гнутых и малоупотребимых, как то мелких, похожих на гвоздику, хоть в рассол кидай, обивочных, и слоноподобных акромегалов двухсотых, заведомо для любой доски или стены в округе смертельных, и еще других, неизвестно к чему предназначенных, тонких как комариные ноги - не ухватишь пальцами.

Хлам и рухлядь, Мите все это казалось волшебным, разнообразным и бесконечно интригующим. Митя все мечтал, когда вырастет, забраться по деревянным перегородкам наверх - узнать, что находится там - на последних стеллажах у потолка. Там - казалось, все не так как снизу. Блестела какая-то черная загадочная штука, торчали необычного свойства увлекательные темные палки, и веселыми цветами манила небывалая коробка... Когда Митя наконец смог добраться до верхнего яруса, ничего волшебного не сыскалось там совсем. Блестел всего-навсего утюг с отломанной ручкой, кем-то заброшенный наверх до лучших времен, без особых надежд на починку. Палки же оказались крепежными стержнями для распорок, которых Митя давным-давно вдоволь навидался на кухне. Как только он не опознал их снизу, непонятно. А в коробке лежала такая дрянь, что лучше и не вспоминать.

Вечером, вернувшись с кухни, бабушка наконец объявляла домашним - пора в употребительную. По сигналу бросали все дела и шли, без лишних разговоров. Маленькая комната размером с туалет. Облупленные никелированные поручни, желтоватый кафель пола. Розовая подвижная стена мерно колыхалась у самого лица... Ритуал употребительной был не менее важен, чем умывальный, но подчинен иным законам. Ссор хватало - соседи оставляли после себя грязь, иногда багровые потеки на полу, хуже если невытертую слизь. Нередко поднималась ругань, из-за этого, и конечно из-за очередности. Здесь странным образом утренняя иерархия не действовала. Лиза с ее кокетством вообще не бралась в расчет. Халат ее не шел к делу, хоть распахнутый до пупа, хоть застегнутый до ворота. Удивительно, но даже Сашка, хотя был и здесь не из последних, далеко не лидировал. Первым же почему-то всегда заходил при общем молчаливом согласии грузный, поросший черной бородизной Игорь Елецур. Примерно через пять минут, выходя из употребительной, он негромко ворчал, грозно вращал желтыми белками, покручивал ус и поглаживал живот ( в обычное время он любил напевать обрывок песни : "я усики не брею, большой живот имею.." - будто про себя и пел). Только после Елецура, преодолев внезапно напавшую робость, осмеливались идти к розовой стене употребительной остальные...

Когда из употребительной выходил последний жилец, Дед Елисей садился слушать стену у главного входа. Он прикладывал ухо к шершавой и упругой коричневатой поверхности стены, воронкообразным конусом уходящей вглубь, в никуда. И если дед, почесав затылок, качал своей премудрой головой, жильцы не задавая лишних вопросов, быстро расходились по комнатам. Дед еще ни разу не ошибся. Через несколько минут слышался гул, и делалось в комнатах сотрясение, прижимавшее привычных, но так за все годы толком и не привыкших жильцов - к раскладушкам, к диванам. Оно, гудящее, темное, проходило мимо по коридору в назначенный час. Оно, исполненное непобедимой тупой силы. Мите казалось даже, что он видит, как изгибаются стены комнаты под давлением невероятной массы тяжко ползущего за дверью чудовища. Оно никогда не заворачивало в комнаты, будто презирая обитателей с их мелкими проблемами. Проходило отстраненно, по своим неведомым делам, лишь на всякий случай проверяя, не обнаружились ли где бунтовщики, не дрогнуло ли где его беспредельное господство. Однажды зазевался Николай - долговязый, но притом увертливый и ловкий, за нескладным обликом прячущий цепкую рысью повадку. С тех пор о нем и не слыхали. Скудное вещественное имущество его поделили без особых нареканий - было бы о чем скандалить да печалиться.

Когда Оно удалялось и затихало, жильцы облегченно высыпали в коридор и начинали оживленно судачить - с оглядкой, но не без злобы. Хлеще всех выкаблучивалась острая на язык Нина. Ей, давно потерявшей мужа, расплевавшейся с сыном, живущей на грошовое пособие, было нечего бояться. Ближе всего по общему житейскому смыслу к Нине была вдовая Евдокия, одинокая пожилая дочь Бабушкистаренькой. К ней и обращала Нина свои яростные "политинформации".

- Ну что скажешь не так, Дусь, скажешь, что? Мы все здесь уродуемся, корпим, а ведь кто следующий, не знаем. За что, почему - не имеем понятия! Сколько ни горбаться, сколько ни жди ты. И завтра может оно придет за тобой, да что я говорю оно придет - мы же и не знаем - кто - куда - оно. Крышка тебе, а неизвестно даже за что и как! Вот оно унесет может тебя, Дусь, или меня, ну я то хер с ним, но обидно же, - Нина глубоко затягивалась, кашляла и плевала в раковину, - понимаешь, насрать, им ведь почему не сказать, что мы - хуже мусора, хуже грязи, да?

- Нин, ну ты же знаешь, не нами так заведено, не нам и противоречить, - урезонивала Дуся.

- Но почему мы как скот должны ? Кто за нас решает все, и по какому, спрашивается, праву!? - Нина обращала гнев и вопрошание куда-то вверх, под потолок, будто там, среди пропитанного тяжким паром белья и нависших мутно- желтых капель, проживало некое справедливое коммунальное божество, способное вникнуть и разобраться.

Евдокия сохраняла молчание и кивала головой эдак наискось, что с одинаковым успехом могло быть и одобрением соседкиной агитации, и укором бесноватой подруге.

- Пусть кто-нибудь скажет мне, что неправда! Натычу в рожу ему! - пуще распалялась Нина. Желающих не находилось, все занимались своими кухонными делами и Нина сама собой понемногу успокаивалась.

Кашляла Нина - свекровь. Корила свекровь Нина невестку Лизу. В раннем детстве Митя много раз слышал это слово, не понимая, что значит "свекровь". Свекла и кровь. И еще, пожалуй, корь. Медленно томилась свекла для борща на Дусиной конфорке. Кровь иногда оставалась после Нины в раковине и в употребительной. Корью некогда болел Паша Елецур за стенкой - Митя по ночам просыпался от сдавленного хилого пашиного плача и тревожной суеты его родителей. Свекровь. Оторав на невестку, Нина выходила в коридор и закуривала еще одну - она высаживала две пачки Беломора в день. Нинино дыханье стало давно привычным звуком коридора, как урчанье спускаемого бачка и шипенье сковородок на кухне.

Лиза оправдываться и не пыталась. Вся ЖБ знала о ее отношениях с Алексеем. Молчали в глаза, отыгрывались за спиной, перемывая на кухне между бельем и посудой, соседские косточки. Плевать на свекровь. Лиза грозила Мите. Распаренная после бани, намазанная чем - то блестящим, с тюрбаном из полотенца на голове, Люда грозила подростку - Ой Митька, ой поймаю. Знаю, подглядывал за мной - то ли игриво, то ли и вправду сердито говорила она, якобы запахивая на груди халат, отчего почти становилось видно все и у Мити перехватывало дыхание. Ее, Лизу, не поймешь - злая и похотливая, она вечно балансировала на грани "серьеза", чтобы в случае чего сыграть в "недоумение", а то и в "оскорбленное достоинство". Таким макаром ей удавалось поддерживать в напряжении и неясности многих взрослых мужиков, не говоря уж о Мите. Он краснел, силился принять позу безразличия, но выходило еще стыднее, и Митя, вспыхнув, убегал к себе в комнату, провожаемый ехидным смехом красивой но начинающей уже стареть, соседки.

Однажды.. Однажды ничем не примечательным утром Митя сидел на толчке. Из- под потолка, сквозь многолетнюю мутную наволоку на стеклах микроскопических окошек, пробивался квелый свет из ванной, где крепко засел кто-то из пенсионеров. Доносился плеск, бурление струи, наполняющей ванную, глухой стук мокрых деревяшек и обмылков. Сквозь шум воды слышалось мычание - полумелодия, полуречитатив, где-то между пением, плаксивым болезненным стоном, и рассуждениями вслух о житье-бытье. В сортире как раз стоял злой табачный дух - только что вышла оттуда Нина, и даже деревянное седалище еще оставалось теплым после нее. Митя встал на унитаз, подтянулся, ухватившись за ржавую трубу, и вытащил из оконной ниши коробку спичек и сигарету. После Нины оставалось так накурено, что Митя не рисковал вызвать подозрений родителей. Он снова сел на толчок, закурил, сделал две сладких затяжки, задумался.

Из полотняного мешка, висевшего на гвозде, Митя выудил на ощупь бумажку - необычную, выделявшуюся глянцевостью среди грубых обрывков, сообщавших об успехах, о строительстве новых благоустроенных употребительных, или о достойном отпоре врагам. То была бумажка не наша. Иностранная подтирка происходила, очевидно, из комнаты мертвой Гени Соломоновны.

Наследников у нее не оказалось - все бесчисленные сестры и племянники за несколько лет умудрились куда-то сгинуть, не исключая и ненавистного Яшу, с которым стало вдруг неладно - до того неладно, что не только Мите в пример ставить, но и вовсе о нем вспоминать родители вдруг перестали, как отрезали. Яшу так и не довелось повидать, и сквитаться с ним не вышло. А в позапрошлом году, где-то в начале марта, и Геня Соломоновна пропала.

Утром она не отметилась в умывальной очереди. Такое с ней и раньше бывало - по обидчивой гордыне, или по мелкой болезни она порой манкировала умывальным ритуалом. Утренняя неявка Гени Соломоновны не вызвала тревог среди жильцов ЖБ. Мало ли. Зачесали затылки и засовещались лишь когда в привычный час, услышав позывные передачи "Трассы, Свершения, Лица", не увидели на правой конфорке у стены блестящий никелем, самый чистый на весь коридор Генисоломоновнин чайник. И совсем уж засомневались серьезно, когда диктор сказал, что в художественной постановке были заняты артисты театров, а ее все не видать. Стукнули в дверь - молчок. Заспорили, заволновались. Как быть? За дверью торжествовала зловещая тишина. Особенная тишина - не просто молчание, а навроде безмолвие с минусом, будто там, за дверью, - делили краденое, или лежал мертвец. Некоторые ратовали за срочные меры - высадить неотложно дверь и дальше разбираться по обстановке. Другие, напротив, выступали охранительно. Их здравому хозяйственному уму чудилась страшная картина : вернувшаяся живая - здоровая соседка у неизвестно кем и зачем выбитой двери. И пусть Геня Соломоновна никогда не была особенно бойка - справедливостью гнева любой безобидный жилец мог быть обращен в бешеную фурию, в неотступно следующую по пятам карающую гиену, со стекающей с клыков ядовитой пеной возмездия. Да и мало ли куда могла подеваться Геня Соломоновна. В конце концов, дела у всех бывают, даже у пенсионеров. Наконец, теоретически, она просто могла уехать. Впрочем, если из ЖБ кто-то и уезжал, то никогда уже не возвращался. Так ли, иначе ли.. Через день дело решил запах...

Взломав дверь, соседи неверно рассчитали направление усилий, поскандалили, подрались, и вместо тихого братского раздела имущества усопшей, безучастно отвернувшей к стенке начавшее зеленеть лицо, нарвались за так себе просто на злую судебную тягомотину, чуть было самих же не прибившую слепым казенным обухом. Только и успели сгинуть до прибытия следствия, что сахарные щипчики, да блестящий вентилятор "Вихрь" - его мерзкий, напоминающий звук бормашины шум вроде бы доносился потом из Сашкиной комнаты.

После ухода следственной бригады, в раскрытой, разграбленной комнате на побитом паркете остались лишь зачем-то разодранный (искали внутри драгоценности?), ощетинившийся пружинами каркас диван-кровати, да куча макулатуры в углу. Аккуратной стопкой возвышалась подшивка "Нового Мира" за три последних года. Ее тут же присовокупили Елецуры к коллекции изданий, хранящейся на ихней антресоли. Прочие соседи, были счастливы уж и тем, что сами остались целы. Они лупоглазо и безразлично взирали на деловитую суету Елецуров, как глядят чудом спасшиеся погорельцы на действия пожарников ли, мародеров ли - им все едино. За остальной Генисоломоновниной бумагой очередь не выстроилась - разве что на подтирку сойдет. На том собственно и порешили. Подцепили ворох, понесли. Неожиданно среди газет ярко блеснула обложка ненашего журнала с расфуфыренной, мало одетой дамой в разворот. Соседи, хотя и так уже пребывавшие в ступорозном состоянии, все же малость опешили вновь. Вон оно что! Скрывалась Генясоломонна-то. Вон ведь оно как. Свидетели недоверчиво поглядели друг на друга, и после тягостного всеобщего молчания отправили журналы вместе с остальной макулатурой в подтирку - интереса выказать никто не посмел. Бумагу разрезали на ровные квадраты и уложили впрок на деревянной полке, укрепленной поперек труб. Может кто и лазил потом втихаря за этими глянцевыми кусочками - да поди теперь, узнай.

На выловленном Митей обрывке никаких фотографий не обнаружилось, зато вверху клочка располагался рисунок, изображающий гиппопотама с неестественно выпяченным задом. За раскоряченным бегемотом наблюдал с небольшого расстояния сморщенный остроносый человечек в старомодной шляпе, в несуразных очках-телескопах и с громоздким портфелем в руках. Судя по стилю, рисунок являлся карикатурой. Следовавшая ниже статья была написана на иностранном языке, который Митя учил в школе.

- Лез иппопотамез е.. е... ле паразитез... Кант Иммануил.. - стал разбирать Митя. - ...Гиппопотамы и Паразиты.... ..Еще в позапрошлом столетии странное семейство шипокольчатых паразитов было обнаружено в ареале обитания гиппопотамов... - Черт. Здесь обрывок кончался. Митя продолжил читать сверху, следующую колонку:

- .. Дело было в Кенигсберге И. Кант всегда ходил на работу пешком. Между домом и работой И Канта находился в ту пору Кенигсбергский Зоопарк. И Кант заворачивал туда, и.. подолгу останавливался у вольера с бегемотами, размышляя. Бегемоты в Кенигсберге были в то время редкостью. И.. Кант пристально наблюдал за этими необычными для наших мест библейскими животными. Те же не обращая внимания на ученого остервенело терлись жопами о шершавую стену зоопарка. Поскольку И.Кант был пытливым и пылким естествоиспытателем, его заинтересовал сей любопытный феномен. Логика недвусмысленно подсказывала Канту, что бегемоты трутся жопой о стену неспроста, не зря они трутся, а в силу того, что у них чешется жопа. Но отчего же именно чешется жопа, оставалось неясно. И тогда И Кант начал штудировать библиографию - монографии, обзоры и статьи о бегемотах. Все, что касалось бегемотов доступное из источников в пределах досягаемости он перелопатил в поисках разгадки. И после множества кропотливых исследований И.Кант установил, что в жопе бегемотов живут особые паразиты - не то грибы, не то лишайники.. но нет, не грибы и не лишайники, не бактерии с вирусами, а именно паразиты как таковые. Кровососущие паразиты, не умеющие жить нигде, кроме жопы бегемотов. Таким образом, - умозаключил И.Кант, - если бы бегемоты не имели жопы, то и паразитам этим просто негде было бы жить, и они поголовно вымерли бы. И тогда у бегемотов не чесалась бы жопа, - продолжил рассуждения великий логик И.Кант. Но впрочем, буде таковая гипотеза верна, - засомневался И. Кант - жопа бегемотов в любом случае не чесалась бы. Ибо мы постулировали выше, что жопы просто нет... И подобные силлогизмы навели великого философа И.Канта на создание всемирно известной концепции "Вещи в Себе", которая сегодня прочно вошла в нашу повседневную жизнь, в наш благоустроенный быт, и радует глаз на каждом ш..."

Здесь клочок обрывался, но смысл сказанного был и так вполне ясен.

Статья без сомнения относилась к разделу "Юмор", но Мите стало вдруг не смешно, а страшно. Завертелась перед глазами безликая, бесцветная, скользкая как банный обмылок "вещь в себе", и не удавалось отворотиться от догадки, от внезапного открытия о смысле старых букв. Выходило, что две пресловутые желтые буквы ЖБ на двери коридора - это вовсе не спокойный "Жилой Блок", не соблазнительная "Женская Баня", и даже не культурная, пусть и странноватая "Железнодорожная Библиотека", а вонючая, жирная и склизкая Жопа Бегемота. Бегемота, или еще чья- то, но во всяком случае - жопа. Независимо от случайности совпадения между ЖБ и газетой, все сходилось, и ничего с этим поделать не удавалось: Кант - кантом, вещь- вещью, не в них теперь было дело, не в истории, не в слухах, и не в деде Маркове. Все сходилось наверняка. С пронзительной обреченностью Митя понял, что даже если написанное в этом обрывке - кривляние, сон идиота, бред, сочиненный от скуки, тщеславия, или пес еще знает по какой надобности, то от своей необязательности и ненужности оно становится лишь еще более неумолимой и безоговорочной правдой.

1998-2001  

© Павел Афанасьев, 2001-2024.
© Сетевая Словесность, 2001-2024.

Книга отзывов

НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"

Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] Читайте также: Ольга Андреева. Свято место | Андрей Бычков. Я же здесь | Изяслав Винтерман. Стихи из книги "Счастливый конец реки" | Елена Генерозова. Литургия в стихах - от игрушечного к метафизике | Надежда Жандр. Театр бессонниц | Наталия Кравченко. Жизни простая пьеса... | Игорь Муханов. Тениада | Никита Пирогов. Песни солнца | Елена Севрюгина. Когда приходит речь. (О книге Алексея Прохорова "Не одинокий рай") | Ольга Суханова. Софьина башня | Лана Юрина. С изнанки сна | Сергей Главацкий. Апофеазко | Татьяна Горохова. "Мне фамилия моя всегда мешала..." | Стихи, растущие из жизни | Михаил Ковсан. Время