Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность




ИЗ  ИСТОРИИ  БОЛЕЗНИ



День первый. Воскресенье.

- Вот паразиты! Просто категорические мерзавцы! - воскликнул Игорь и вырубил телевизор.

- Пьяному ежу все давно понятно, а они продолжают долдонить: дискуссии, всенародные дебаты, референдумы... Ну какие, к тысяче свиней, обсуждения! А эта харя - Полозков! Мурло в три дня на тачанке не обскачешь. Боже, кто нами правит! Дума у них еще... чем они там могут думать, уроды!?

Не вставая со стула, Игорь потянулся, снял с плиты засвистевший чайник. Из прихожей донеслось шарканье шлепанцев, в проеме кухонной двери возникла долговязая фигура. Паша показал отцу тетрадь с уравнениями. Одно никак не решалось: наверное, в учебнике опечатка. Игорь, по правде сказать, малость уже и сам подзабыл приемы решения таких систем. Раздосадованный, он в довольно резком тоне заметил сыну: когда человек, вместо того, чтобы проявить упорство, сразу бежит к отцу за объяснениями, он рискует вырасти безвольным слюнтяем, а не мужчиной.

Пока Игорь разворачивал перед сыном мрачную картину слюнтяйского будущего, тот угрюмо молчал - сразу видно, не слушал. Паша глядел мимо отца, мимо холодильника, в окно, где наливался синевой вечер и загорались один за другим огни в соседних домах. Игорь запнулся. Ему представилось, как в "Анне Карениной" омерзительный, щелкающий костяными пальцами Каренин читает мертвящие нотации сыну Сереже.

- А не похож ли ты сейчас на Каренина? - мысленно спросил он себя...

- Ладно, иди, немного подумай еще. Если не решишь, переходи к биологии, - сказал он мягче, - Иногда стоит немного отвлечься, как решение трудной проблемы вдруг приходит само собой. Феномен психологии.

На этой дружелюбно-педагогической ноте Игорь завершил разговор с сыном и отправился какать. В туалете он как-то всегда успокаивался, мудрел душой, становился честнее сам с собой. Замкнутый, стабильный микрокосмос уборной являл собой противоположность изменчивому и ненадежному внешнему миру. Белые, с годами немного желтеющие стены; до крохотной трещинки наизусть знакомые плитки кафеля на полу. Уже который месяц за физиологическими отправлениями членов семьи Игоря наблюдала одна и та же женщина. Отстраненная улыбка на идеально гладком, непроницаемо напудренном лице: одобрение, насмешка?.. Как знать. В красном кимоно, перетянутая черным с золотой вышивкой поясом, японка глянцевой улыбкой удостоверяла, что раз уж ей довелось провести свой век в сортире квартиры 80 дома на ул. Просторной 6, то так тому и быть, и горевать не о чем. Заканчивался август, но лист на календаре был по-прежнему мартовский - Игорь все забывал перевернуть.

Какалось Игорю, как пелось. Не слишком жидко, но и без натуги, плавно и приятственно. Здоровый стул здорового интеллигентного мужчины. Игорь вдруг ясно осознал, что любит от души погадить, и это было как-то неловко. С одной стороны, всякое исправно отправляемое организмом естественное отправление должно приносить закономерное удовольствие. Но с другой стороны, - сомневался Игорь, - в удовольствии, получаемом от дефекации, заключается какая-то бездуховность что ли, оно пахнет вульгарным материализмом, почти марксизмом. Скажем, экстаз плотской любви еще с горем пополам совмещается с духовностью, но.

- Но все же, если вдуматься, - возражал сам себе Игорь, - если взглянуть на вещи без предрассудков, если быть до конца честным перед собой, то получается, что испражнение по большому есть, в сущности, одно из немногих дел, к которым всякий человек относится с абсолютной серьезностью. Можно ли предположить, чтобы кто-нибудь, когда-нибудь хихикал, кривлялся, или разговаривал о посторонних предметах во время акта опустошения прямой кишки? Даже при половом акте подобное возможно, но при дефекации - нет, ни за что. Значит, все-таки не пустяк и это. И вся наша жизнь не такая уж вещь пустяко-о-вая, - тихонько пропел Игорь, сидя на толчке.

- И потом. Ведь мы хотим стать цивилизованным обществом. А нормальная жизнь в нормальной стране тем и характерна, что у граждан - ни запора, ни поноса, а нормальный цивилизованный стул. Так что Игорь славным своим и правильным испражнением где-то знаменует переход к общечеловеческим ценностям - вот как даже подумалось.

- Наконец главное, - нащупывал он форму решающего силлогизма - главнейшее и наиважнейшее, что облегчает, если не искупляет целиком, есть соображение касательно того обстоятельства... э-э-э- (Игорь поднатужился) - того, стало быть, обстоятельства... э-э-э-э, что когда человек какает, он остается наедине с самим собой, со своей памятью, со своей совестью, со своим внутренним миром (Игорь улыбнулся нечаянному каламбуру), - и таким образом, в уединенной тишине сортира, под мягкое журчание бачка, может подумать о самом сокровенном и духовном, чему никакая вонь не помеха!

Он взял обрывок вчерашней газеты... Людмила, к сожалению, держалась за эту плебейскую привычку времен коридорной системы. Игорь много раз намекал, что они зарабатывают достаточно, и могут, как цивилизованные люди, подтираться нормальной туалетной бумагой, но Людмила тут же едко намекала в ответ, что множественное местоимение грешит здесь лишним обобщением, а кроме того добавляла, что экономия еще никому не вредила, сколько бы ни зарабатывать. Здесь было слабое место, приходилось отступать. Как научный сотрудник, Игорь имел оклад жалования в пять раз меньший, чем огребала Людмила в своем недавно организованном совместном предприятии... Игорь разгладил бумажку. Текст обрывка освещал новости театра и кино.

- "Стоит ли ворошить старое? - спрашивает нас режиссер.." - прочитал Игорь, но так и не узнал, что за "старое" предполагалось ворошить, и какого ответа ждал кинематографист на свой риторический вопрос. Клочок обрывался, как всегда, на самом интересном месте. Игорь вспомнил, что на двадцать шестое запланирован поход в "Соплеменник", на пьесу Шаламова... или нет, кажется Розанова... или Розова... Словом, очень острый спектакль. Говорят, диалоги там неоднократно прерывались аплодисментами, но не простыми аплодисментами... Пожалуй, в этой стране надо до сих пор иметь немалую смелость, чтобы ходить на подобные спектакли. Никто ведь не скажет, как оно повернется завтра... Особенно, если твой отец подвергался гонениям.

Игорь глубоко вздохнул, поерзал на толчке, задумался. Нахлынули воспоминания. Из-за репрессированного отца все и пошло наперекосяк. В институт после школы не поступил - наверняка завалили по указанию "оттуда". Труба позвала в шестьдесят седьмом, в танковые войска... Однажды, в середине срока, роту подняли ночью по боевой тревоге. На лицах командиров сиял глупый восторг, словно им доверили некую неприличную тайну. Поход, - двое суток, несколько тысяч километров пути, - происходил словно во сне, и едва запомнился. Все случилось с невыносимой быстротой и легкостью. Стояли под Тамбовом, бац - снялись с колышков, бац - и уже "где надо". Даже не верилось, что вокруг раскинулась настоящая, почти капиталистическая заграница, куда в обычной жизни попадают только после долгих проверок и собеседований. Не укладывалось в голове, что люди с плакатами вокруг - сплошь иностранцы. Да и некогда было задумываться. Он во все глаза смотрел на прекрасный европейский город, виды которого раньше попадались ему на открытках. Вокруг происходил как бы карнавал, хоть и не слишком веселый, но упоительный. Волновались толпы. Щелкали камеры бесчисленных фоторепортеров. На глазах у Игоря местные полицейские схватили миловидную темноволосую девушку, снимавшую его танк. Человек в серой фуражке вырвал у девушки-журналиста фотокамеру и с размаху ударил о булыжники площади. Аппарат разбился на мелкие части, блестящее никелированное колечко отлетело от объектива и докатилось до самой гусеницы танка. Игорь втихаря подобрал его и сунул в карман ХБ. На колечке были черные насечки - 2..8..11. - оно регулировало диафрагму. Игорь чувствовал гордость, понимая, что участвует в значительном историческом событии, пускай он и простой сержант. Хотелось вылезти из танка, закричать: "Смотрите - я здесь! Вы думали, меня никогда не пустят за границу, потому что мой отец был врагом народа, но вот я здесь, а они... чтоб им всем!.." Он совсем не чувствовал неприязни к заграничным людям, то ли против которых, то ли за он воевал, пусть и понарошку, не сделав ни одного выстрела. Вот бы рассказать им о себе, о своем знаменитом отце, и о случившейся несправедливости, о вселенском нагромождении ошибок, в результате которых вышло так, что за границу он попал верхом на танке. Он, с детства увлекавшийся горными лыжами, теннисом и альпинизмом, любитель джаза и знаток французского кинематографа, - торчал теперь посреди площади, слушал свист, выкрики, и читал на плакатах обращенное к нему "Иван - go home". Все так, но когда незабвенный майор Костюк построил роту и дал команду выдвигаться обратно, Игорь пожалел, что праздник кончается... Колечко от фотоаппарата той девушки Игорь сохранил на память. Оно до сих пор лежало в его коллекции, среди минералов, собранных многими годами позже в экспедициях и байдарочных походах - на Урале, на Кавказе, у подножий дымных вулканов Камчатки...

Сколько раз потом возвращался он туда во снах... То грезилось ему, будто он снова приехал на танке в Прагу, но теперь совсем один - без приказа, без экипажа, без какой-либо внятной боевой задачи... Танк стоит поперек тротуара на мосту, Игорь высунул голову из башни, и наблюдает, как его железного коня обходят, пожимая плечами, иностранные граждане. То, наоборот, снилось, что Москву захватили чехи, - чехословацкие оккупанты на улицах Столицы - тысячи, десятки тысяч здоровенных чехов - на роликовых коньках, в касках, с клюшками в руках. Игорь же, полный гнева, бушует в толпе, размахивая почему-то транспарантом местечкового несколько содержания: "Зденек - вон из Измайлово!!!! "

- Вот ведь, интересный феномен асимметрии, - вновь подумалось Игорю в продолжение мыслей об интимности дефекации, - Отчего-то двуногие существа любят собираться вместе, дабы употребить продукты питания вовнутрь. Обсудить их свойства, понаблюдать друг за другом в процессе употребления, слегка щегольнуть качеством своих продуктов перед гостями. Но ни собираться вместе для дефекации, ни обсуждать ее, ни тем более хвастаться качеством фекалий у людей не принято. Не только не принято, но даже, можно сказать, табуировано. А ведь оба процесса находятся в диалектическом единстве, подобно смерти и рождению, подобно оккультным сущностям Инь и Янь. И самая изысканная трапеза - это в любом случае всего лишь приуготовление к дефекации. Отчего же введение питательных веществ внутрь организма - достойно и похвально, а удаление отходов - позорно?..

Тут раздумьям пришел конец, внезапный и неприятный. Пришлось быстро вставать с унитаза - в дверь квартиры позвонили. Даже в воскресенье невозможно спокойно покакать!..

Оказалось, это пожаловал в гости Владик, бывший коллега по лаборатории. В каком-то смысле даже "ученик", ведь их разделяло полтора десятилетия, и в свое время Владик немало полезного почерпнул в общении с Игорем. Правда, учеников таких, пожалуй, даром не надо. Семь лет назад Владик слинял в Швецию. Тогда с ним распростились насовсем, вычеркнули из списка знакомых. Теперь опять подули ветры перемен, и Владик стал раз в год, в августе, приезжать на родину в отпуск, чтобы навестить семью и оставшихся приятелей. Какие у него оставались тут приятели, Игорю было невдомек. Сам он отнюдь не числил Владика в приятелях, но из тактичности не мог выказать своего истинного отношения, и терпел визиты, слава богу редкие.

Этот Владик был графоман. За годы, проведенные в Швеции, он вконец оторвался от жизни, оборзел, и с некоторых пор решил, что ему все дозволено. Для полноты сумасшествия он опубликовал пару не то заметок, не то рассказов в каком-то окололитературном журнале. Не в толстом, конечно, - в толстый его и на порог не пустили бы, до того Владик выглядел нелепо со своими литературными претензиями. Кроме того, если раньше на сбежавших за бугор смотрели как на везунчиков, случайно вытянувших счастливый лотерейный билет из черного ящика Судьбы, то теперь отношение к ним в корне поменялось. Зависть если не сошла на нет, то ретировалась на второй план, уступив место более сложным чувствам. Эмигранты вели себя наивно и подчас смешно. Они высказывали суждения, годные разве что для газет пятилетней давности, "просвещали" бывших соотечественников, словно те так и остались за "железным занавесом", и простодушно кичились своими скупыми, трижды пересчитанными марками и долларами, забывая, что в стране давно ворочают миллиардами пауки-олигархи. Хотя Игорь и презирал олигархов едва ли не так же сильно, как презирал он коммунистов, но в данном случае олигархи, с их личными наемными войсками и падишахам не снившимися дворцами, становились предметом своеобразной гордости перед иностранцем, наподобие чудесной способности русских пить литрами водку, сибирских морозов, или тамошних же грандиозных и непроходимых таежных массивов - нечто, пусть и не дающее очевидной выгоды Игорю, но грозное, загадочное, непостижимое уму чужака.

Вчера Владик сам набился в гости по телефону, но не уточнил час. Теперь вот приперся так некстати, принес бутылку "Лимонной" и кусок осетрины, с явным намерением щегольнуть перед хозяевами крутизной. Игорь скромно заметил, что эти и другие подобные продукты сейчас доступны в Москве каждому, были бы деньги, на что Владик с простотой идиота ответил - мол, потому и купил, что доступны. Людмила разогрела картошку, накрыли на стол, включили негромко телевизор с непрерывно транслируемым съездом, чтобы голубой экран уютно заполнял случайные паузы в беседе.

В ходе вечера, перескакивая с предмета на предмет, Владик блистал дешевой эрудицией. Чувствовалось, что все до одной идеи, о которых он распинался, Владик недавно где-то вычитал, или просто спер, а не выстрадал сам. Игоря коробила речь Владика, косноязычная от долгой жизни за границей, густо пересыпанная ненормативной лексикой от неумения выразиться приличным русским языком. Как всякий графоман, Владик много рассуждал о литературе. Его воззрения в целом и в деталях претили Игорю, вызывая в мозгу не до конца ясное по смыслу, но определенно ко Владику идущее слово "фанфарон". Все бы ничего и терпимо, но наконец Владик напал на самого Аксенова, заявив, что если Аксенов утверждает, будто вышел из шинели и носа, то он, Владик, пожалуй знает, чьи это нос и шинель, да и усы, и трубка в придачу. Что же касается старого поэта Вознесенского, вдогонку добавившего, что сам он выпростался из ноздри, то здесь Владик выразил решительное несогласие, сказав, что ноздря, чья бы она ни была, не заслужила такого оскорбления. Игорь попытался мягко намекнуть этому выскочке, где, собственно, мухи, и где котлеты. Ненавязчиво, указать, где вообще говоря, божий дар, и где яичница. Владик сделал вид, что не обиделся, и мигом сменил тему.

Разговор о Науке не склеился. О Науке Владик говорил без интереса и без всякого почтения, как о чем-то служебном. Кроме того, стоило Игорю затронуть тему Науки, как Владик, невзирая на присутствие Людмилы, а может и нарочно, как бы "кстати" углублялся в воспоминания о бывших общих аспирантках и студентках, и вырулить обратно на Науку не получалось, да и не хотелось. В конце концов, это было гадко.

В юности Игорю навсегда впечатался в сердце фильм "Девять дней одного года". Инженер Гусев, рискующий жизнью ради Науки, стал образцом, стал платиновой мерой сравнения. Для Гусева Наука была не скоплением фактов и сухих формул, не мастерской, где починяют примусы, не хлевом, где откармливают скотину, а Храмом. Следуя за Гусевым, Игорь всегда готов был положить животину свою на алтарь Храма. Или пусть даже, не добравшись ни до алтаря, ни до Храма, всю жизнь искать дорогу, к нему ведущую. Мерзкий же Владик, судя по его успехам, пускай даже втрое преувеличенным, как-то особенно цинично паразитировал на теле Науки. Вместо того, чтобы с утра до ночи самозабвенно корпеть в лаборатории, он грубо стегал священную корову кнутом, пинал сапогом и надаивал полное ведро для корыстных надобностей.

Конец вечера Игорь запомнил смутно. Лимонная быстро кончилась, Владик сгонял в киоск, притащил литровый баллон Мартини, и еще какой-то ядовито-зеленого цвета пузырь. Опять вспоминали Платонова и Набокова, Лимонова и Евтушенко, спорили взахлеб о каких-то сущностях, донельзя эсхатологических, глобальных, и настолько тонких, что даже просто удержать тему и предмет спора становилось порою сложно, а ведь надо было еще и возражать собеседнику. Смысл разговора все время сам собой механически съезжал на разговор о смысле жизни, и чем ближе к смыслу жизни, тем меньше оставалось простора для говорения, тем труднее было ворочать суставами логики в вязком киселе сгущающейся значительности вопроса. Потом кричали оба громко весьма. Игоря, кажется, пробило на обвинения Владика в дезертирстве. Владик же гавкал в ответ что-то про обломовщину... Ясно было одно - расстались они не по-хорошему, и видимо, навсегда. Под конец говорили на повышенных до предела тонах, что-то совсем уже обидное, и хотя предмет последнего разговора вспомнить не удавалось, залег на душе гнусный осадок, похожий на плотный темный кал. Сохранилось ощущение, что свершилось некое фундаментальное хамство, которое даже при всем желании на пьянь уже не спишешь. Что же - пожалуй и лучше, ежели навсегда.

Ночью у Игоря разболелся живот. Видно, Владикина осетрина оказалась не первой свежести. Оно и неудивительно - купил наверняка где-нибудь по дешевке. Пьяный, потный и полусонный, Игорь ворочался и охал от нестерпимой рези. Живот его крутило, вздымало, будоражило бурлением, и временами словно тыкало изнутри чем-то острым металлическим. Спал он дурно, неглубоко, считай не спал вовсе, а слегка лишь забывался. И всю ночь напролет слышалась Игорю музыка. То ли за стеной, то ли за окном, то ли под подушкой - надоедливая, нестройная и похабная. И надо ведь такому учудиться - грезилось ему, будто на расхлябанных инструментах какой-то деревенский похоронный оркестр враздрай наволынивает омерзительный, идейно чуждый Советский Гимн. От гнусной музыки не было спасения. Порой мерещилось даже, что она несется откуда-то изнутри Игоря, и тогда становилось гадко совсем, вплоть до реальной, конкретной рвоты...




День второй. Понедельник.

...Не будет большим сюрпризом известие о том, что последующее утро состоялось препоганое. Встал Игорь очень поздно (если кошмарное сие пробуждение можно назвать словом "встал"). Он не позавтракал, кое-как оделся, произвел рутинные гигиенические процедуры над организмом, и как зомби поплелся на службу, вотще пытаясь проветрить больную голову променадом до метро "Измайловская". Игорь следовал мимо крашеных щербатых лавочек и неухоженных, начинающих увядать, клумб Измайловского бульвара. Табачные киоски он обходил стороной, подальше: самая мысль о курении вызывала теперь дурноту. Клапаны души и тела находились в безобразном состоянии и запах курева, или тяжелый дух общепитовской еды вызвали бы мгновенно рвоту.

Девочка с яркими бантиками в белобрысых косичках высунулась из окна четвертого этажа кирпичного дома, где находился радиомагазин. От нечего делать она следила за Игорем, то появлявшимся, то скрывавшимся за кронами деревьев. Девочке казалась смешной его походка, и невдомек ей было, как ужасно мучается незнакомый, бородатый и сутулый дядька. Игорь в это же самое время ощущал себя несфокусированным, невесомым, а окружающее пространство - дымчатым, и как бы ватным, плохо закрепленным в осях. Вчерашняя пьянь не развеялась за ночь. Игорь ненавидел вставать нетрезвым, предпочитая смиренное, умудренное опытом страдания, истинное похмелье. Пускай трещит голова, пускай мучает сушняк, но алкоголь уже выветрился из мозга и дал место мыслям о начале новой, трезвой жизни, где вчерашние безобразия не повторятся, где страдание принимается благодарно, как горькое лекарство. Агония умирающей гордыни. Мучение, ведущее с безумных вершин вакханалии в мудрую долину общечеловеческих ценностей. Вставать же наполовину похмельным, наполовину бухим - означало страдать жестоко, но не искупляюще, оставаясь одной ногой в грехе...

Помимо этих нелепо-богословских мыслей о похмелии, в голове Игоря вращались и другие подобающие соображения, то есть никаких соображений совсем. Лишь обрывки неразборчивых цитат, плеск похмельных волн, да смутное шевеление чего-то беспомощного и кургузого, столь же отдаленно похожего на совесть, сколь мало напоминает нормального человека ампутированный на все четыре конечности инвалид - "самовар".

Кроме того, перед мысленным взором с четкостью телеграфной ленты периодически всплывали странные, и какие-то излишне внешние что ли, фразы. Сперва более-менее по делу, хотя и маловразумительно:

"То, что вы называете словом "алкоголизм", в действительности является алкоголизмом".

Да, пожалуй. Ладно. Но потом, ни с того ни с сего, - нравоучительно:

"Помни о товарищах. Не зазнавайся. Будь рядом в трудную минуту".

Нагловато, надо сказать. Кто они такие, чтобы тыкать ему, кандидату наук и отцу семейства?

И следом уже зловеще, откуда-то из фильмов про разведчиков:

"Штаб информирует: спланированная операция прошла успешно".

Фразы повторялись в строгой последовательности, подобно картинкам на гигантском рекламном экране Нового Арбата. Мелькание их, подозрительно упорядоченное, Игорь счел еще одной причудой похмельной жизни мозга.

Не считая неловкой встречи с начальником на входе в институт, день был до отвращения похож на иные подобные. До двенадцати Игорь, закрыв глаза, сидел за столом и с тоской наблюдал свой внутренний мир, похожий на пустое осеннее взморье, где мерно и гнусно шумя, накатывали и отступали вонючие, пахнущие медкабинетом и блевотиной, волны. Тошнота - головная боль - испарина... Испарина - боль головная - тошнота... Так качало. Если бы не знать по опыту, что скоро полегчает, это было бы нестерпимо. Легчало же, как всегда, куда медленнее, чем надо. В час Игорь заставил себя подняться на лифте на второй этаж, в кафетерий. Там он выпил стакан чая и съел кусок черного хлеба. Завтрак обошелся в три копейки: две - чай, копейка - хлеб. В два Игорь поплелся в бухгалтерию с авансовым отчетом по хоздоговору. Бухгалтера не оказалось на месте, по случаю каковой уважительной причины Игорь с облегчением вернулся вниз в лабораторию. К трем ему стало получше. Тональность внутренних голосов уверенно менялась на мажорную - теперь они пели о выздоровлении. В четыре Игорь наконец захотел жрать и поднялся пообедать, в пять, как ни дико подобное показалось бы утром, он выкурил сигаретку, к шести он окончательно почувствовал себя человеком, сходил в сортир, выключил приборы, и поехал домой.

Дома, сославшись на тяжелый рабочий день, Игорь лег рано, сразу после ужина. Перед сном он решил немного почитать. На тумбочке вот уже месяц лежали "Ожог", и взятая напрокат новая книга неизвестного Игорю писателя Мамлевина, говорят, выдвинутая на государственную премию. К сожалению, до настоящих книг все никак не доходили руки. Даже "Новый Мир" и "Октябрь" он теперь просматривал по диагонали, из-за нехватки времени. Ведь серьезная литература требует вдумчивого, напряженного чтения. Такого, где читатель становится где-то соавтором, где-то, можно сказать, соучастником автора. На все это вечером не было сил. Игорь достал из ящика тумбочки потрепанного Пикуля. Эту макулатуру таскала домой Людмила, чей неразборчивый литературный вкус вызывал у Игоря недоумение и досаду. Однако порой он и сам не брезговал Пикулем, особенно если хотелось расслабиться, отвлечься чем-нибудь незатейливым, но занимательным. С изрядной долей иронии, хотя и не без определенного интереса, Игорь следил за похождениями аляповатых исторических героев, покуда его не одолел сон.



* * *

Голые ветви деревьев вонзались в низкое оловянное небо. Холод, сырость и бесприютность наполняли мир. Игорь стоял на гранитной набережной широкой реки. Серая неподвижная вода отражала небо, горизонт отсутствовал, и казалось, что стройные ряды классических зданий на другом берегу зависли в воздухе. Судя по безлюдности улиц, было раннее утро. Минуты две Игорь неторопливо шел вдоль гранитного парапета, никого не повстречав, потом остановился, рассматривая вывеску бакалейной лавки через дорогу. На набережную вырулил экипаж, запряженный двумя могучими рысаками. Карета с грохотом пронеслась рядом, увлекая за собой шлейф мелких брызг, отчего Игорю сделалось еще холоднее и потеряннее. Ветра можно сказать не было, но дыхание реки доносило порой запахи дегтя и камфары.

Словно бы в фильме "за кадром", из ниоткуда и со всех сторон, мягко звучало музыкальное сопровождение. Игорь поморщился, неясно сознавая, что музыка выбрана не та, хуже того, музыка просто не пришей к седлу рукав, однако подробнее разобраться с негожим саундтреком не вышло - сзади послышались быстрые шаги. Игорь обернулся. Навстречу ему сутуло семенил человек в шляпе и долгополой суконной шинели. Движения незнакомца были резки, облик - взъерошен, темен и нечист. Укрывая лицо за поднятым воротником, инкогнито торопился, словно бы желая быстрее покинуть место содеянной подлости, а то и преступления. Сгорбленная фигура выражала крайнее отчуждение, но Игорь кожей, или еще чем-то неизъяснимым сразу почуял, что посторонний неминуемо обратится к нему.

Приблизившись, незнакомец оказался мужчиной средних лет с маленькой всклокоченной бородкой и тяжелым взглядом узких лисьих глаз, глубоко посаженных на изможденном скуластом лице пьющего интеллигента. Поношенная его шинель с металлическими пуговицами была очевидным образом грязна крайне, несмотря на немаркий темно-серый цвет. Гражданин с фальшивым безразличием посвистывал, как ведут себя карманные воры в кино, приступая к краже.

- Закурить не будет? - грубо спросил незнакомец.

- Простите, не курю - ответил Игорь, стараясь держаться доброжелательно, чтобы вежливостью загладить отсутствие табака.

- Ну и мудак, - скорее равнодушно констатировал, нежели обозвался тот.

Игорю претила ненормативная лексика. Ранее он не раз задумывался над данным вопросом и всегда приходил к выводу, что мату не место ни в книгах, ни на театральных подмостках. Не желая провоцировать инцидент, Игорь хотел было с достоинством отвернуться от грубияна, но тут нечто дикое, нечто совершенно невообразимое, в чем он не столько затруднялся, сколько страшился дать себе отчет, задержало его взгляд...

Да, это был он, чей демонический лоб дырявил бурую мглу портретов в старых хрестоматиях. Это был он, чьи нервно сплетенные сухие пальцы на тех же портретах говорили зрителю не меньше, нежели полный отчаяния и окаянного знания взгляд сумасшедшего мудреца. Он, чье имя навечно поставлено маячить на краю бездонного колодца человеческой подлости душевной. Достоевский Федор Михайлович, еn personne.

- Што пялишься, фраер?

В руке грязный Достоевский держал средней величины предмет, завернутый в журнал "Огонек".

- Топор! - мелькнула ужасная мысль.

Будто нарочно, в подтверждение кошмарной догадки Игоря, Достоевский нехорошо ухмыльнулся и сделал зловещий жест рукой, держащей журнал.

- Извините, я вас не знаю. Кто вы такой, - запротестовал Игорь, враньем пытаясь загородится от мучительной очевидности.

- Да ты не только мудак, но и лжец к тому же, - прошипел Достоевский и двинулся на Игоря - Во лжи живешь, мерзавец...

Игорь приготовился к худшему. Он зажмурил глаза, выбирая, то ли уже начинать молиться (правда Богом Игорь в нормальной жизни как-то мало интересовался и ни одной молитвы толком не знал), то ли все-таки еще раз попытаться отогнать наваждение... Игорь оцепенел, предоставив дело Судьбе...

Разожмурившись, он снова обнаружил страшного Достоевского рядом со все еще живым собой. Достоевский, похоже, в свою очередь колебался, как ему и полагается...

Паузу нарушил стук шагов. На набережной появился некий вальяжный господин, и мигом подскочил к Игорю с Достоевским.

- Что такоэ-э, - осведомился господин тоном веским и сердитым, предполагающим, что следом он кликнет городового, и верно уж докличется, несмотря на столь ранний час.

- Снова за свое, стало быть, - еще увереннее и злее продолжил господин, неожиданно удостоверяя репликой, что личность грязного Достоевского ему доподлинно известна.

Грязный Достоевский ответил некую грубость, и они с вальяжным господином пустились в бурные пререкания, как-то даже до обидного быстро забыв про Игоря. Видно, у них были старые счеты, а нынешний случай подвернулся, чтобы сквитаться. Смысла перепалки Игорь не улавливал. Мелькало только - "мракобес", "черносотенец", "шизофреник", и совсем не идущее вроде бы к делу "мещанское отродье". Обе стороны многократно упоминали о потерянной совести, о чем-то непоправимо попранном и поруганном, и в разнообразных причудливых формах, но неизменно живо и зло, оскорбляли друг друга словом. Не умея понять их спора, Игорь рассматривал скандалящих. Выручивший Игоря господин, также худощавый, был, однако, не в пример лучше ухожен, нежели грязный Достоевский. Бородка аккуратно пострижена, маленькие усики, лаковые штиблеты. Из-за отворота добротного финского плаща блеснула золотом цепочка недешевых карманных часов. Благообразный вид господина портило лишь выражение лица - нестерпимо хамское и блудливое, будто бы он только что вышел из публичного дома или из казино, где проиграл в долг крупную сумму чужих денег и не намеревался ее выплачивать уже никогда.

В другой раз внимательно приглядевшись к господину, пока тот бранился, Игорь чуть не заплакал. К его новому, и тем более сокрушительному отчаянию, этот солидный мужчина, без сомнения, был тоже Достоевским, но, фигурально выражаясь, в лучшем издании, чем его грязный оппонент. Игорь заключил, что для него, по всей вероятности, ничего еще не кончилось, а все только-то и начинается. Он не знал, какой именно беды надлежит бояться, но два скандалящих рядом Достоевских определенно не предвещали ничего хорошего.

Между тем Достоевские продолжали свой нелицеприятный диалог. Кричали оба громко весьма, тон все нарастал, достиг предела, и не мог повышаться далее без рук.

- ...Ах, тебе моя шляпа не нравится, - взорал тот, что почище и, раскорячившись как жаба, как жаба же ловко сиганул на того Достоевского, что погрязнее, с тяжелым костяным стуком уронив его на брусчатку. Издавая хрипы и сдавленные ругательства, Достоевские принялись кататься по мостовой. Игорь машинально отметил, что тот, который погрязнее, вел себя неспортивно - он все царапал и пытался укусить того, что почище. Однако же более интеллигентный Достоевский был, несомненно, и физически лучше подготовлен. Вероятно, он сбалансированнее питался, меньше пил, и делал гимнастические упражнения. После недолгой борьбы тот Достоевский, что почище, оседлал того, что погрязнее, и стал методично потчевать его по мордасам, сопровождая экзекуцию назидательными "Так тебе!" и "Будешь, знать, скотина!!", больше свойственными какому-нибудь подпоручику, а отнюдь не Достоевскому, пускай трижды глумливому и похабному.

Журнал "Огонек" валялся рядом развернутый. Из него выпросталась зеленая пластмассовая модель боевого корабля - похоже, крейсера "Варяг", но не исключено также, что и "Авроры" - Игорь плохо разбирался в корабельной оснастке.

- Писателя бьют!!! - завопил снизу тот Достоевский, что погрязнее, отчаянно барахтая ногами.

- Это ты - писатель!!?! - с победительным сарказмом расхохотался оседлавший его тот, что почище - Ты - Говно! Говно!! Говно!!! Говно!!!!! Говно!!!!!! Говно Говно Говно Говно Говно Говно.. ...........




День третий. Вторник.

- Игорь! Прошу тебя! Прекрати! Паша спит!

- Ч-што такое?

- Сколько можно ругаться во сне!?

- А..а .. что я сказал?

- Много разного. Может, ты хочешь, чтобы я повторила?

- Н-нет, нет. Извини. Но все же я спал...

- Тем хуже. Позапрошлым вечером развел демагогию про ненормативную лексику, а сам во сне ругаешься, как извозчик.

- Извозчик... Почему извозчик.. Какого черта извозчик?.. Прости, Люда, как ты сказала, я ругаюсь?

- Как сапожник.

- Да. Фу... Впрочем, и сапожников сейчас... Ладно... Люда, а скажи, что я вообще говорил позавчера, когда... ну, поздно?

- Я не дослушала. Мне надоели ваши бредни и я ушла спать, около одиннадцати. Ты что-то нес об избранности интеллигенции, и про крест, который она несет.

- Куда несет?

- Мне-то почем знать. В ломбард, наверное. Да, кстати, ты ему открыл еще сервант и стал демонстрировать Пресвятую Мученицу. Упал на колени перед ней, эдак театрально, с вызовом, в общем как шут. Не знаю зачем тебе понадобилось. К тому же ты наврал, будто это тринадцатый век, и что она стоит двадцать тысяч. Знаешь ведь, что больше тринадцати за нее никогда не дадут.

- А он?

- Ухмыльнулся так гнусненько, - свободной наличности, говорит, все равно нет при себе. Хорошо, что он сам ушел, а то бы вы точно подрались.

- Ну, значит, ему повезло. У меня прямой правой до сих пор оч-ч-ень недурственный. Мне удар ставил сам Гога Скелет, чемпион Москвы в легком весе шестьдесят девятого года. Так что он вовремя смылся, пижон. А то схлопотал бы по мордасам. Вот так! - Игорь провел под одеялом внушительный прямой правой. Удар вышел и правда недурен. Рука Игоря, оставаясь под одеялом, глухо тумкнулась в стену.

- Ах, Игорь, ну что ты мелешь! Он в два раза больше тебя. И вообще мальчишество. Тебе ведь уже сорок семь. Ладно, давай вставать. Кстати, наши соседи, похоже, совсем дошли до ручки. Я полночи мучалась, все собиралась им стукнуть в стену, вот примерно как ты сейчас, но так и не решилась. Этот Федор Федорович еще хуже тебя пьяница. Совсем спятил, алкаш жирный.

- А что такое?

- Представь, среди ночи я слышу из-за стены музыку, причем много раз подряд одну и ту же музыку, и не какую-нибудь там абыкакую музыку, а угадай, что за произведение, так сказать, музыкального искусства?

- Советский Гимн?!! - вырвалось у Игоря.

- Значит, ты тоже слышал? Странно.. мне казалось, ты дрых без задних ног.

- Я... просыпался... иногда.

- Жуткий тип этот Федор... Вчера встретила его на лестничной площадке. Морда как у бегемота, пузо висит пудов на шесть. Не поздоровался, но смотрит на меня в упор, и как-то остекленело, будто внутрь - с вопросом или с угрозой...

Игорь уже не слушал Людмилу... В животе его заворочались холодные скользкие кольца ужаса, будто он проглотил никелированный шланг от душа. Представить, что какой он ни на есть алканавт, Федор Федорович (кстати беспартийный), занимается по ночам прослушиванием Гимна... Подобная гипотеза категорически не выдерживала проверки разумом. Удивительно даже, что Людмила приняла ее столь безоговорочно. Игорь теперь четко осознал, что именно за фальшивый музыкальный фон слышался ему во сне про Достоевских. И это - уже вторую ночь подряд! Хуже всего, что Игорь спал у стенки, и значит... Но нет, никаких подобных "значит" он вытерпеть не мог. По сравнению с этим даже версия белой горячки показалась бы избавлением.

..Но в конце концов, если Людмила слышала музыку из-за стенки, то так оно и есть. Мало ли. У алкоголиков свои причуды - убеждал себя Игорь, стоя в вагоне метро, по пути на работу. А я - все сгодится, то есть все сходится - сквозь сон я слышал эту гадость, вот она и вторгалась мне в грезы. Он торжественно и накрепко давал себе внутреннюю клятву, что не станет больше мусолить абсурдные и беспочвенные догадки, но дикие мысли возвращались сами собой. К тому же нелепый сон про Достоевских подозрительно четко закрепился в памяти. Игорь несколько раз внезапно вспоминал сцены ночного кошмара, отчего делал резкие жесты, и даже произносил что-то вслух. Находившиеся рядом граждане брезгливо сторонились его. Вернее, поскольку сторониться в набитом вагоне было некуда, они придавали своим лицам такое выражение, будто находились от Игоря значительно дальше, нежели это имело место в действительности.

Игорь же задним числом пытался сделать вид, что восклицания его не спонтанны как у сумасшедшего, а имеют вполне конкретное отношение к наклеенной на стену вагона рекламке фирмы под названием БАКО, производящей деревянные домики и бани. Спохватываясь, он хмурил брови и сосредоточенно вглядывался в афишку. На рисунке довольный усатый бобер скалил зубы, стискивая в лапах деревянный домик с башенками, похожий одновременно на дачный сортир и на собор Василия Блаженного. Название фирмы повторялось многократно в строку, в результате чего превращалось в партийную кличку небезызвестного усатого палача, делая рекламку двусмысленной и зловещей..

Рабочий день прошел в суете, мороке и неприятностях. До обеда Игорь гонял блицы с инженером Колесовым и проиграл со счетом 23-30. Пустяк, но настроение, и без того неважное, вконец испортилось. После обеда пришлось идти на собрание. Игорь опоздал минут на семь. Холл был забит сотрудниками.

Выступал завкафедрой профессор Желудев - делился свежими впечатлениями от поездки в Соединенные Штаты Америки. Игорь было устроился у выхода, в надежде слинять пораньше, но Желудев заметил Игоря и его опоздание. Он никогда не пропускал даже ничтожных промахов и ошибок своего подчиненного. Нутром партаппаратчика Желудев чуял врага в любом, пусть самом скромном и безобидном интеллигенте, не говоря уже об Игоре. Невозможно сказать, когда и за что Игорь попал в немилость к Желудеву. Враждебность между ними имела глубинную природу, являясь результатом несродства биологических видов.

- Игорь Саныч, ты чего там прячешься! Давай-ка, продвигайся ближе, место тебе найдется. Мы как раз говорим о перспективах лаборатории...

...Так вот, потом мы отправились на катере по Великим Озерам. У Билла был спиннинг и он показывал мне, как его забрасывать. Замечательный спиннинг, кстати. И вообще, Билл Мейджор замечательный человек, к тому же без пяти минут Нобелевский лауреат. Мы с ним договорились о сотрудничестве. Он в сентябре приедет в гости, привезет нам в подарок пару десятков персональных компьютеров...

Рассказ Желудева об Америке состоял из описаний королевских приемов, там и сям устроенных в его честь, словно Желудев съездил не в США, а в одну из южных республик, ту самую, где его однокашник Казбек Мулатов сидел уже на самом верху, и позволяя себе сентиментальную склонность к ностальгии, принимал друга юности Желудева почти по рангу секретаря ЦК.

Игорь давным-давно ничего хорошего не ждал от Желудева, но все-таки снова поразился, как тот может быть настолько глуп, чтобы не понимать, кому на самом деле устраивались приемы в Штатах. Не ему, жалкому аппаратчику и жополизательскому карьеристу, а стране - ядерной и космической державе, которую Желудев с грехом пополам представлял, отпихнув своей жирной задницей более достойных... Насколько удавалось, Игорь пропускал мимо ушей бредни о всенародной любви американцев к Желудеву. Непроизвольно он вновь тяжело задумался, вспоминая кошмары прошедшей ночи. Но не прошло и пяти минут, как Желудев заметил отсутствующее состояние Игоря.

- Игорь Саныч, перестань глазеть в окно, тебя тоже касается все, что я рассказываю. Может быть в первую очередь. Потому что следующим в Соединенные Штаты отправим как раз тебя. Или тебе неинтересно? Тебе может вообще не хочется ехать? Ну ладно, сам решай, сиди в своем подвале, если хочешь...

Игорь усмехнулся в бороду, но одновременно что-то екнуло у него в груди. Неужели он когда-нибудь увидит Америку?... Неужели на этот раз Желудев не шутит?

Желудев славился своим умением давать пустые обещания. Собственно, это и было его единственное умение - врать людям в глаза, сулить золотые горы, зная, что ни одна из посул не исполнится. Впрочем, давая обещание, Желудев и сам верил в его выполнение. Только к вечеру, а то и на следующий день он осознавал, что грубо навешал лапши на уши очередному бедолаге-ходоку. Именно подобная задушевная искренность вранья и позволила Желудеву сперва подгрести под себя лабораторию, потом стать секретарем парткома кафедры, потом заведующим отделом, а по совместительству получить пост замдиректора. Теперь он еще баллотировался в депутаты очередного демократического созыва, и потихоньку готовил почву для избрания в Академию Наук. Игорь знал, что Желудев всегда был полным нулем в Науке и никогда ничего не только важного, но даже стоящего упоминания не совершил. Да Желудев Наукой никогда и не занимался, а исключительно "работал с людьми". В политических кругах его ценили как "представителя ученого мира", в научных - как "имеющего вес в политике". Так он и поднимался в пустоте, по расселине между политикой и наукой, цепляясь своими крюками-хваталками то за одну то за другую сторону. Но людей он и правда чувствовал хорошо. Он сразу видел главную заботу каждого, знал, на чем сыграть. Одному он обещал помочь с получением квартиры, другому с продвижением по службе, третьему - с покупкой современного оборудования. Ни тот, ни другой, ни третий не строили особых иллюзий насчет личности Желудева, но все же парадоксальным образом начинали надеяться на него, и значит, стараться для него в свою очередь. Мало ли, что прежние обещания все до одного оказались пустыми! Пусть не вышло сто раз у других, но никто же не даст гарантии, что не выйдет и в сто первый у меня. А вопрос-то нешуточный, в таком вопросе даже и маленькая надежда - много. Абсурдная вера, сродни мечте выиграть автомобиль в лотерею, червячком проползала в сознание и заставляла людей работать на Желудева. По утрам в приемной возле его кабинета уже томились посетители - кто с чем, но всякий с тайной надеждой...

- Мясо такое сырое тонкими-тонкими скибочками, называется Каприччио. Нежные полупрозрачные ломтики - посыпают они специями и выжимают сверху лимон. Вот так, товарищи, в Америке едят сырое мясо, словно дикари. Не то что мы - все котлеты да шницели... Но, надо сказать, изумительно же вкусная штука это Каприччио...

Несколько сотрудников завистливо сглотнули. Игоря охватил гнев. Вчера в лаборатории давали профсоюзные заказы по три восемьдесят. Перловая каша, банка голубцов, масло, сгущенка... Слава богу, Людмила хорошо зарабатывает, и им не приходится сосать лапу. Но другие... Игорь вспомнил глухо бормочущую очередь на отоваривание талонов, что вытягивалась по утрам у Молочного. Мимо этой очереди он каждое утро проходил по пути к метро. Очередь тянулась от касс на улицу, хвостом достигая иногда почти перекрестка. Стояли в основном пенсионеры, одетые в темное, насупленные, в любой момент готовые разразиться дружной бранью. Очередь часа на два, не меньше. Черные аватары гнева в суконных пальто. Нахохленные злые старики, похожие на пингвинов, сгрудившихся на Антарктическом льду.

- ...а в Алабаме я ходил в бассейн. Мы купались вдвоем с ректором Алабамского университета. Двое на весь бассейн, представляете! В вестибюле мне дали трусы с кармашками. Трусы надеваются сюда, а в кармашек, вот сюда, кладется магнитный номерок от раздевалки. И все! Не надо привязывать на ногу ключ от ящика, или жетон цинковый, как у нас в бассейне "Москва", который не знаешь куда прикрепить, ей богу, черт знает куда его вешать прямо... да, да, смейтесь, смейтесь...

Штаты штатами, но слушать эту самодовольную ахинею не было сил. Игорь изобразил выход в туалет. Он поднялся с лавки, виновато прижал руку к животу, и страдальчески сутулясь, стал пробираться между рядами к выходу. Продолжая разглагольствовать о чудесных трусах с кармашками, Желудев нарочито, и даже кукольно, повел бровями, в обозначение начальственного бдения и недовольства разгаданной уловкой подчиненного. Игорь в ответ состроил горестную геморроидальную мину и обреченно пожал плечами - живот-то и в самом деле у него болел, и в туалет взаправду хотелось, так что служебная совесть оставалась чиста по крайней мере наполовину.

В туалете Игоря ужасно пронесло, и он с горечью вспомнил, как еще пару дней назад законно гордился своим правильным стулом и великолепно налаженной работой перистальтики. Вот и сглазил, и неизвестно, за что хвататься теперь - за живот или за голову...

Дома, угнетаемый самыми недобрыми предчувствиями насчет грядущей ночи, Игорь сослался на плохое самочувствие и лег отдельно на раскладном диване в проходной комнате, которую он называл "кабинетом", а Людмила - "гостиной". Рассказать Людмиле о своих проблемах... Такая мысль мелькнула было, но тут же Игорь представил, какую он выслушает нотацию. Конечно, выступление Людмилы невозможно предсказать до мелочей, но ключевые слова несомненно будут - "допился" и "бездельник". Нет! Что бы оно ни было, но с этим зловещим, заявившем о себе два дня назад, Игорю предстояло встретиться один на один.

Спать не хотелось, но телевизор, как назло, остался в другой комнате. На чтение не хватало душевных сил. К тому же, Пикуля он дочитал еще вчера. Оставалось слушать "голоса", как в старые добрые времена, прильнув ухом к хрипящему помехами боку "Спидолы". Теперь информация, передаваемая "голосами", мало отличались от официальной, но все же привычка осталась. Игорь прошелся по коротким волнам, поймал "Свободу". Сообщали о новых боях в Мордовии, и о том, что особым распоряжением министра обороны элитная дивизия "Росомаха" введена в зону боевых действий... Военная хроника действовала Игорю на нервы. Хотя Паше еще только тринадцать... как-нибудь устаканится за пять лет. Он убавил звук, закурил, подождал немного. Через пять минут началась аналитическая программа "Фокус". Обозреватель Борис Макаронов знакомым ехидным голосом, какие бывают только у комментаторов "вражьих голосов", то есть "вражьим" голосом, рассуждал о том, почему известная правозащитница, затем делегат съезда, в дальнейшем опять диссидент, а ныне снова депутат, Евгения Старокольская покончила с собой, выпрыгнув из окна гостиницы "Родина".

Смерть ее была тем более ужасной и зрелищной, что депутат упала не на землю, а угодила в огромную бочку с битумным варом, что разогревали рабочие, ремонтировавшие крышу одной из пристроек огромной гостиницы. Устремленное ввысь стометровым шпилем, построенное когда-то в честь Победы, здание служило теперь обителью проституткам, кавказцам, и депутатам нового созыва. Вряд ли сама Старокольская, упавшая с десятого этажа, успела ощутить ужас пребывания в кипящей смоле, но для окружающих ее смерть приобрела темный, как битумный вар, оттенок чертовщины.

Самоубийство всех огорошило. В жизни женщины-депутата стояла пора успехов и триумфа, закономерная после стольких лет борьбы. Правда, прогрессивный журналист Перьев в передаче "След" намекнул, что дело тут явно нечисто, и, похоже, не обошлось без вмешательства "тех самых", да и вообще пока неизвестно, самоубийство ли это... В результате, смерть Старокольской оказалась, пускай неловко, задним числом, но все же присовокуплена к ее деяниям, и увеличила народную ненависть к "тем самым". Не так уж важно, насколько соображения Перьева подкреплялись фактами. Ведь даже если "те самые" в действительности не имели отношения к гибели Старокольской, жизнь ее была отдана борьбе против "них", и смерти ее по справедливости надлежало лечь камнем на "их" же совесть.

Примечательно, что самоубийство всенародно известной женщины--депутата произошло всего через два дня после присуждения ей нового ордена "почетный знак борьбы". Расплывчатое название знака отличия комментатор объяснял тем, что ситуация в стране менялась быстро, и требовалось найти общую формулу для поощрения борьбы за Добро, независимую от того, на каком фронте и под каким флагом она велась в момент представления к награде. Незадолго до присуждения, показывали по телевизору и сам орден, выполненный из сплавов драгметаллов и уральских самоцветов. В центре расправил крылья древний двуглавый орел, но старорежимные короны отсутствовали, видимо экспроприированные одной из предыдущих властей. Всего одна корона, да и та до неузнаваемости стилизованная, помещалась отдельно от птицы, вверху, почти на самом краю. Отсутствие головных уборов придавало сиамским близнецам пернатого слегка облезлый вид. Хоть и без шапок, но все же устрашающая, птица-урод сжимала в когтях красную пятиконечную звезду, похожую на звезды с ушанок служащих вооруженных сил СССР. Не удавалось понять, является ли красная звезда объектом, подлежащим искоренению, или же, наоборот, наградой за борьбу с неким, пребывающем вне медали, обобщенным злом.

Сама Старокольская внешне сильно напоминала птицу, изображенную на знаке отличия. Те же выпученные глаза, тот же крючковатый нос, то же выражение тупого бесстрашия на лице. За последние годы стрела-вектор, обозначавшая направление удара Старокольской, прошла по периметру медали, описав не один круг - от звезды с серпом и молотом - до корон, вновь к звездам, и опять назад к коронам. Ее борьба превратилась в круговую оборону. Враждебные вихри дули теперь отовсюду. Не осталось ни одного захудалого политического движения, или пусть самого робкого, так сказать, политического поползновения, не говоря уж о конкретной партии, на которые Старокольская не обрушила бы за эти годы всю мощь своего знаменитого обличительного пафоса, начиненного убийственным сарказмом, как напитана ядом отравленная стрела индейца Чингачгука.

Очутившись в окружении, Старокольская оказалась без "своей крепости", поскольку всегда билась "против" но никогда - "за". В знаменателе формулы ее борьбы стояла пустота, отчего безумие отваги Старокольской выходило за все пределы и устремлялось к бесконечности, достичь которой удалось лишь нырнув вниз головой с верхотуры гостиничного небоскреба.

В момент вручения "Почетного знака борьбы" часы Старокольской пробили полночь. Может быть, именно увидев на ордене хищную птицу, до удивления похожую на нее саму, Старокольская осознала некую истину - о себе, или об окружающем мире - что-то, известное теперь уже только ей одной, но как минимум, мало обнадеживающее...

Постепенно Игорь запутался, затерялся между размышлениями о смерти Старокольской, черными предчувствиями грядущей ночи и невесть откуда вдруг нахлынувшими, поднявшимися из глубины, воспоминаниями о десятилетней давности романе с изумительной и нежной украинкой Инной Лычко, так восхитительно начавшемся на конференции в Одессе и так бесславно оборвавшемся в Москве... Одесса, торчащий Дюк, платаны, цикады, трамвай дребезжащий мимо пыльных бахчей, пустырей и нахаловок, - от города к пляжам, где шум прибоя, где обрывы желтых скал, - опасно ходить пьяным в темноте... спуск к морю, они спускались по мосткам с железными перилами той вишнево-багровой упоительной ночью... о... шумная компания ушла вперед, они взялись за руки, их пальцы сплелись - вот так, пьяно, дивно, незабываемо - вдали мигали золотистые маяки, шептала вода под ногами, он нес на руках ее, голую в ласковое море, целовал, целовал ее без остановки - губы, волосы, остальное, а наутро выяснилось - он потерял на пляже носки, черные носки с красной каемкой, и ключ от конференционного фанерного домика, пансионат "Волна", или "Улыбка"... нет, "Дружба"... ох, дрянь память, но что потерял, он понял лишь наутро, потому что был у нее, ох, да, вот так, и забыл все на свете, а она - потеряла цепочку, да, недорогую но все равно, ай, как хорошо, но было жалко... а утром они перерыли на корточках полпляжа, но так ничего и не нашли, нет... влажная и податливая, кареглазая Одесса и потом холодным душем - льдистая, неприступная Москва, и Людмила, холод ее глаз... Уютный Дюк у морвокзала и строгий Ленин на Октябрьской. Море.ю. Море плескалось у ног, торчал буй, в море шел волнорез.. Женщины - это города, а мужчины - дороги, дороги, колеса, бег, нескончаемый поиск... поиск себя... поиск себя окончательного, себя, себя, себя, - идеального в другом... от города к городу, в безнадежном марафоне, в попытке сбежать от себя настоящего к себе выдуманному. Влажное, липкое от медуз море и волны как простыни.. Города... населенные пункты... Но в одни города вливаются, вливаются - сотни дорог, а другие стоят на отшибе, к ним ведут одноколейки, проселки... тупики... захолустья... Вот и все. Но нет, Инна не была захолустье, Инна была сама Одесса... Но почему так обычно, так грустно и обидно все кончилось... Ведь когда Инна, она, приехав, в Москву, заранее зная и дату, и место, почему она, Инна...




День четвертый. Среда.

Игорь проснулся бодрым и радостным. Опасения оказались напрасными - - ночь он провел великолепно, спал крепко, и не видел никаких дурацких снов. Ему стало смешно и немного стыдно вчерашних мучительных страхов и самокопаний. Зачем он так терзал себя! Глупо. Впрочем, такова уж природа вещей - человеку со сложной душевной организацией куда больше, чем простаку, приходится страдать и маяться, ломая голову над проклятыми вопросами бытия. Но согласился бы он на удел простака? Нет, никогда. Вот, иные краснобаи нахваливают "простые жизненные радости". Приводят, в пример непосредственность и беззаботную веселость крестьян, детей, животных. Но тогда почему бы не пойти дальше и не возвести в эталон житейской мудрости что-нибудь совсем уж беззаботное, какой-нибудь овощ? Тыкву, скажем. Отчего бы и не тыкву? Всем хороша тыква - покладиста и добротна тыква, крепка и симпатична тыква. Она не задает глупых вопросов, не сетует на неопределенность своего места в жизни. Тыква полезна, тыква мила, она проста и мудра как сама Природа. Но что же никто не торопится превратиться в тыкву?! Нет уж, если родился ты не тыквой, а интеллигентом - это награда. И страдание, рука об руку с интеллигентностью идущее - тоже дар. Где интеллигентность, там и искания, а тут уж и до терзаний рукой подать. И следует не роптать, не сетовать, а благодарно принять и тяжелые мысли, и странные сновидения, как оборотную сторону медали, доставшейся от рождения тонкой духовной конституции. Недаром же ему давеча снились и Достоевские - символы отчаянного, не щадящего себя, нравственного вопрошания. А что до музыки... К черту эту поганую музыку, и все дела! Игорь рассмеялся, радуясь одновременно, что он не тыква, и что вчерашние дурные предчувствия не сбылись.

Еще позавчера служивший мрачной декорацией похмелья, Измайловский бульвар казался теперь веселым зеленым садом, и пускай сирень давно отцвела, настроение вдруг сделалось весеннее и милое. Игорь купил в киоске пачку Явы, закурил, не отходя от ларька. Он смачно затянулся, пустил дым в светлое небо, улыбнулся. Хотелось жить. Сорок семь пройденных лет не висели грузным мешком за спиной, а только придавали мудрости уму, уверенности жестам и спокойствия телу. Разве что продолжал слегка побаливать живот. Ну да хрен с ним, с животом - как-нибудь устаканится, - бесшабашно махнул рукой Игорь, внутренне рассмеялся над собой и бодро двинулся к метро, насвистывая что-то из старых французских кинолент.

Коричневые стручки на политых белилами ветвях акации, нависших через цементный забор школы. Полуразрушенный овощной со снесенным то ли бульдозером, то ли шпаной крыльцом, куда покупатели, бабки и дедки, карабкались как альпинисты. Вечная хлябь стройки возле четырнадцатиэтажки, репейник у ограды райисполкома. Ржавые ворота, мимо которых он проходил раз тысячу, так никогда и не узнав что внутри... Все вокруг - светилось новизной и радостью, отполированное до глянца ненадолго показавшимся предосенним солнышком. Все вокруг - отдавало чем-то таким... Свежим деревенским лугом после дождя, золотистой кленовой аллеей старинного парка, или заповедным речным берегом на заре, - чем-то в общем такого примерно рода. Даже отделение милиции и ОВИР, их крашеные охрой двери, решетки КПЗ и снулые газики на стоянке - не портили солнечности утра. На перекрестке Измайловского и Пятой Парковой располагался магазин "Свет". Шагающему к перекрестку Игорю на миг почудилось, будто прямо напротив через дорогу стоит как две капли, вернее, как фотографический негатив, похожий на "Свет" магазин под названием "Тьма". Игорь тряхнул головой и наваждение исчезло. И весело шагалось ему, и день впереди казался длинным, будто он школьник, сбежавший с уроков.

В институте стояла атмосфера приподнятости и возбуждения. Пахло праздником. Женщины бегали из комнаты в комнату с какими то нарядными коробками, мужики томились в коридорах, покуривая, или слоняясь без дела, если некурящие. Рабочий день так и не начался. Утренний чай плавно перешел в обед, а потом - в общее собрание в актовом зале, с участием представителей соседних дружественных организаций. Должен был выступать Касьянов - депутат первого ревсозыва, друг и покровитель Желудева. Как раз Желудев и организовал эту встречу Касьянова с избирателями, исходя из каких-то своих, как всегда чрезвычайно далеко идущих, соображений.

Игорь ни разу не видел Касьянова, но слышал о нем много лестных отзывов, как о человеке кристальной честности и железных демократических убеждений. Год назад Касьянов получил четырехкомнатную квартиру в олимпийском районе, и теперь уж никакая сила не могла своротить его с пути реформ. Он ничего не боялся и не продавал своих принципов никому. Митинги с его участием слыли особенно горячими, даже на фоне всеобщего кипения.

В зале чувствовалось напряжение. Там и здесь слышались нервные смешки, как в кинотеатре перед началом сеанса, где станут крутить французскую комедию с Луи де Фюнесом, но пока что не прогнали еще положенные "Новости Дня". Так, ожидая оплаченные полтора часа праздничного забвения, люди тяготятся собой и говорят глупости, ерзают на дерматиновых креслах и несмешно шутят. Ждали и перешушукивались минут десять. Наконец человек с маленьким красным значком депутата на лацкане поднялся на трибуну. На нем был строгий костюм сдержанного серого цвета, однако либерального западного покроя. Горбоносый, с зачесанными назад редкими волосами, Касьянов походил на высушенную мумию. Неестественная, нездешняя худоба резко выделяла его из толпы. Отличали Касьянова также странные глаза, мертвенные и почти совершенно скрытые за тяжелыми веками, набрякшими синью то ли от бессонных рабочих ночей, то ли от бесконечных демократических банкетов, а может и просто от болезни почек.

Депутат Касьянов улыбнулся и сделал широкий жест длинной костлявой рукой - жест пожалуй малость фанерный, но с учетом не слишком долгого пребывания Касьянова в большой политике, все же недурно поставленный.

- "Мы все, здесь собравшиеся - большая семья порядочных людей"... - говорил жест, и тут же плавно, но одновременно твердо закруглялся книзу, обозначая заслон кому-то оставшемуся за стенами зала, о ком мало что представлялось возможным сказать кроме местоимения "они", и того, что "мы" их не любим. Так или иначе, присутствующие расправили плечи и расслабились.

Касьянов начал говорить. Поначалу его выступление казалось знакомым, слегка напоминая безбрежные и бездонные, но неизвестно глубокие ли, ибо непрозримо мутные, речи Главного, что ни день наводнявшие все каналы телевизора. Однако не прошло и пяти минут, как стало ясно, что Касьянов собрал народ не зря. Была, была разница! Стоило провести этот час не вполглаза моргая у ящика, а именно здесь. Ведь Касьянов начинал там, где Главный всегда останавливался. А он, чеканя шаг, шел дальше, и громил, громил, громил.

"Любой тоталитаризм нуждается в человеческих жертвах" - кричал Касьянов, резко выбрасывая тощую руку от груди вперед, как бы пытаясь уцепить ею врага - "Тоталитарный молох питается кровью. Неважно, чья это кровь - младенцев, принесенных в жертву Богу Солнца, кровь сожженных на костре ведьм, или расстрелянных контрреволюционеров. Он пожирает младенцев, он смачно ухряпывает лучших из нас, а худшими брезгает, плюется, и вот они всплывают наверх. Когда же тоталитаризм теряет зубы, он больше не может пить кровь, и начинает питаться, извините товарищи, дерьмом..."

В зале раздался одобрительный смех. Игорю же монолог депутата показался вдруг мало смешон, и теперь скорее удивителен... если не жуток.

"Но наша главная задача сегодня - не дать тоталитарной машине снова напиться свежей крови. Пусть она обожрется дерьмом и сдохнет!" - Желудев, сидящий в президиуме, ни поедать экскременты, ни умирать очевидно не планировал, и не только не принимал слова оратора на свой счет, но сопереживал, не отставал, да куда там - "отставал" - он шел, пожалуй, еще дальше чем оратор, как сам Касьянов шел впереди Главного, - пер бульдозером, пробивая путь реформам, расчищая битые бутылки, мусор и сорняки, - в авангарде. По бокам от Желудева сидели неясный человек по фамилии Ткаченко с обкатанным как галька на пляже, отчасти педерастическим лицом, и гроза первокурсников Атилов - малюсенький, рябой, отталкивающей внешности, в прошлом - самый зловредный начетчик и доставучий комсомольский лидер института. Оба они, поглядывая то на оратора, то на реакцию Желудева, каловыми массами до смерти травиться во всяком случае не намеревались, сами собирались еще как следует пожить, но желали, пожалуй что, смерти - "тем самым".

Игорь презирал политику, считая ее уделом бездарей и проходимцев. Но в любой момент, даже разбуженный среди глубокой ночи, Игорь без запинки ответил бы на вопрос "Кто просрал страну?". Коммунисты просрали. Но что же за коммунисты такие просрали ее, если почти все лично знакомые Игорю коммунисты сидели нынче в этом зале и гневно обличали тех, кто просрал страну? Или те, просравшие, были другие, негодные, вернее именно что "настоящие" коммунисты, скрытые за заборами спецучреждений? А эти, здешние коммунисты - лишь до времени таили в себе демократическую суть. Они, как Штирлицы, притворялись коммунистами, чтобы в нужный момент скинуть маски и оказаться благородными полковниками Исаевыми.

Главный, и значит, самый привилегированный коммунист ежедневно клеймил по ящику тех, кто просрал страну. Да и непосредственно приближенные к нему коммунисты - обличали тех же самых, их, этих, которые. Таким образом, зазор, где обретались просравшие, истончался почти до исчезновения. Несколько одиозных личностей вроде Полозкова и Чубайса в счет не шли, явно выбранные на роль громоотводов народного гнева, чтобы если народ вдруг и взялся бы, неровен час, за дубину, то не раздумывал бы уж слишком, кого гвоздить.

Возникало противоречие, но хватало и десятой доли логических способностей Игоря, чтобы решить простую задачку. Решив, Игорь убеждался, что участвует в грандиозном спектакле, или пал жертвой заговора. Для такого вывода не требовались чемоданы компромата. Роковым образом ускользали только личности заговорщиков и их намерения. "Заокеанские враги" отпадали. Игорь любил и хорошо знал Америку, пусть он никогда там и не бывал, по злой воле Желудева. Личность Главного также не подходила на роль закоперщика. Главный и сам находился в растерянности - чего стоили длинные и путаные его выступления по ящику, которых давно никто не мог дослушать до конца. Оставались какие-то неясные, то там, то сям поминаемые жидомасоны, пахнущие желтой прессой сектанты, и вовсе уж бессмысленные, скабрезно к тому же звучащие "мондиалисты", про которых Игорь вроде бы слышал, что они заговорщики, но сам не помнил, от кого и когда.

Между тем, Касьянов продолжал выступление. Накал его речи давно перевалил за все виданные доселе уровни. Стрелка на паровом котле негодования дрожала возле красной отметки. Еще чуть-чуть, чувствовал Игорь, и нечто совершится, некая мембрана лопнет, плотина обрушится... Враг был близко. Врага требовалось выявить немедленно, и искоренить навек. Простирая во все стороны костлявые руки, Касьянов силился указать на врага... и не мог. Его полузакрытые глаза рыскали, выискивали кого-то в зале, снова и снова обводя полуслепым взором ряды деревянных парт Большой Аудитории Института. Игоря понял, что Касьянов ищет именно его.

Игорь вжался в кресло, втянул голову в плечи и стал смотреть вбок, пытаясь в уме напевать любимую песню "Стрейнджер ин зе найт". Стараясь ни о чем вовсе не думать, чтобы телепатически не притянуть к себе мертвенный взор Касьянова. Неподвижность давалась тяжко. Игорю хотелось обернуться, засуетиться, начать болтать, повести себя нарочито легко, как ни в чем не бывало, будто происходящее никак не относится к нему лично. В конце концов, никто за рукав не тянул его на собрание, он в любой момент мог встать и уйти. Теоретически он и сейчас мог так поступить. Но Игорь сделался точно приклеен к сиденью, и показалось ему, будто какие-то цепкие длинные пальцы лезут к его горлу. А Касьянов увеличивал градус вопрошания. Воздух вокруг делался все жарче, упырь протягивал щупальца все ближе к рядам, тужился, кряхтел, и наклонял пространство зала все сильнее к себе - еще чуть, и собравшиеся, не выдержав перекоса тяготения, посыплются горохом, покатятся повинными головами - вниз, к трибуне. Один раз, другой, третий... потянул хрящи Касьянов, покачнулись стены, застонал ветер в оконных рамах, всполошились, захлопали снаружи крыльями потревоженные голуби, вылетая из ниш. Но нет, удержались. Остались на местах старые дубовые лавки, хоть и заскрипели там и сям. Силясь выпрямиться, хрустнули ступеньки позвонками древнего старика, но сложились обратно в лестницу.

Касьянов отступил. Он распустил узел на галстуке, расстегнул пуговицу ворота, хрипло отдышался.

- Помогите мне, - глухо пробормотал он. Игорю стало окончательно не по себе. От страха он готов был завыть неведомым зверем..

Желудев подхватил графин и стуча копытцами, устремился к трибуне. Игорь ясно видел, что едва Касьянов отхлебнет прозрачной волшебной жидкости из граненого обкомовского стекла, его синюшные веки раскроются, его взгляд перестанет бессильно блуждать, сфокусируется, и мерцание злых угольков его трупных глаз сольется в рубиновый луч, в прожигающую все насквозь лазерную стрелу, что мигом укажет среди сидящих виноватого, подцепит его, как карася, со дна лавки, подшвырнет в воздух, и там перекувырнет, распотрошит, вывернет наизнанку, враз распнет и испепелит его - в одно страшное мгновение, в один невыносимый, ужасающий миг...

Повизгивая и трюхая боками, Желудев скакал с графином наперевес. Бежал, опасаясь споткнуться на ступеньке трибуны. Бежал, подавшись грузным передком вперед, протягивая графин. Бежал, но не успел.

В последнюю долю секунды, ломая нагнетенное Касьяновым поле, в зале раздалась оглушительное дребезжание звонка, обозначающего конец студенческой пары. Облако томления и ужаса, сгустившееся над аудиторией, вмиг съежилось и осело, как пропоротый дирижабль. А никчемный студенческий звонок хамски гремел, заходясь и надрываясь хуже авиационной сирены. Столько раз заставлявший вздрагивать, так внезапно пугавший Игоря в спокойные каникулярные дни, столько раз помянутый недобрым словцом, жестяной звонок ржал веселым жеребцом, порой чуть закашливался, сбивался, но тут же выправлялся и принимался еще громче надсадно орать - о спасении.



* * *

Вечером Игорь вновь нашел себя в дурном расположении духа. Утренней свежести и решимости как не бывало - опять принялись его терзать неясные сомнения. Да и митинг с участием Касьянова все не шел из головы, свербил занозой в душе, словно там случилось что-то постыдное. Но ведь ничего же и не вышло такого. Поаплодировали, разошлись... Игорь был одним из трехсот присутствующих - скромным, ничем не примечательным зрителем. Но откуда-то бралось это острое чувство персонального унижения.

Вот и еще один день кончился... И снова он в кровати, и снова тишина, и вечер, а в душе - неясное недовольство бесследно утекающей жизнью... Да. Людмила вот стала какая-то чужая, редко они говорили теперь по душам, и давно уж, как в былые годы, не перешептывались ввечеру, выключив свет, о сокровенном, кожей чувствуя во мраке дыхание друг друга... Все суетимся, все куда-то бежим.. Людмила так уставала на своей новой работе, что сразу засыпала, едва коснувшись головой подушки. Если же она засиживалась на кухне с бумагами, Игорь видел уже седьмой сон, когда жена ложилась.

Игорь из любопытства взял с людмилиной тумбочки разработку курса, обязательного для сотрудников совместного предприятия РДИЦ, где Людмила работала уже скоро как год. Расшифровку аббревиатуры Игорь все не мог запомнить. Она обозначала какой-то Российский, не то "Динамический", не то "Дипломатический", короче Дурацкий, кажется, "Инновационный Центр". Людмила кончала ИНЯЗ, преподавала там же, потом прошла курсы при МГИМО, и теперь работала с западными партнерами.

Отпечатанная ротапринтным способом программа курса состояла из сотни скрепленных металлическими скобами мятых листов, размочаленных по краям. Страницы курса источали масляный жилой запах, как пахнет бумага прошедшая через множество рук - старые колоды карт или замусоленные деньги. Из-за этого самого курса Людмила вынуждена была два раза в неделю задерживаться до восьми, заставляя Игоря и Пашу страдать в ожидании ужина.

"Главы из руководства по практической психологии ...
ВНУТРЕННИЙ ДОГОВОР"...

Игорь не стал читать с начала, а развернул книгу в середине, как он любил делать, чтобы оценить незнакомое сочинение...

" Т р е н е р. ...теперь мы подведем итоги предыдущих занятий, и сформулируем некоторые основные положения, неявно использованные нами на протяжении всего курса. Но прежде чем это сделать, я хотел бы привести еще несколько примеров, возможно, чтобы выводы не показались голословными в этой отдельной части, тем кто не был на каких-то семинарах раньше, ну в целом и для полноты картины. Наиболее общие, выводы, и я бы сказал, значительные примеры, знакомые каждому по опыту личной жизни.

Вот сейчас мы и подведем итоги. Пусть каждый расскажет нам о том что случилось с ним эти утром неприятного. Бывает конечно, что день начинается без сучка без задоринки , но мне кажется, у вас что-нибудь найдется. Может это окажется пустяк, чепуха какая-нибудь, а мне от вас именно того и надо. Начнем пожалуй с Джея. Скажите, Вы, Джей, сегодня были недовольны собой хотя бы раз, с тех пор как прозвенел будильник?

Д ж е й (мнется). Ну.. пожалуй.. Пока я сюда ехал, в электричке, там носили кофе.. Сам я себе готовлю кофе каждое утро, и не знаю во сколько мне обходится чашка.. ну может, центов двадцать, от силы.. На работе есть кофейная машина - там оно по доллару. А в электричке три доллара, представляете. Ужас как дорого. И тут мне вдруг дико захотелось кофе, я страшно мучался, но так и не купил.

Т р е н е р. Вот! Прекрасный пример Джей. Мне надо бы вам приплачивать за помощь. Вы просто замечательная иллюстрация к нашему курсу! Браво! Ваш "Ребенок" требует кофе, а "Родитель" грозит ему пальцем - не смей! Не балуй! Если бы ты хотел кофе, надо было бы взять с с собой термос, или в крайнем случае купить дешевый на остановке, а не клянчить теперь. Вы когда-нибудь смотрели бокс по телевизору, Джей?

Д ж е й. Да. Признаться, это чертовски увлекательное занятие, хотя наверное вы сейчас скажете, что оно глупое.

Т р е н е р. Точно, скажу. Но еще глупее то, что происходило у вас внутри, когда вы мучались, сидя в кресле поезда. Между частями вашей личности шел настоящий боксерский поединок, они изо всех сил лупасили друг друга по морде, а ваш Метанаблюдатель развалился в кресле, жрал чипсы и глазел, вместо того, чтобы прекратить это безобразие.

Д ж е й . Хм.. Не знаю.. Как- то сложновато все это для меня.

Т р е н е р. Из-за раздоров между частями личности, вы не способны на поступок, Джей, и тратите уйму энергии на пустые переживания. Ваш Ребенок не слушается Родителя, тот в свою очередь не может поладить со Взрослым, а Метанаблюдатель глазеет на них, как баран и боится их обоих. Жалкое зрелище, не правда ли? И вранье сплошное к тому же. Вы не можете быть честным сами с собой, - почему, Джей?

Д ж е й. Ну это вы завернули. Врать я с детства не приучен. Уж чего чего, но этого..

Т р е н е р. Вы не поняли, Джей. Никто не говорит, что вы нечестный человек. Вы славный парень, за то время, что мы вместе, все это поняли и полюбили вас. Вы просто сами перед собой не можете быть честным потому, что не знаете толком, кто Вы - Ребенок, который просит кофе, Родитель, который ему запрещает это кофе купить, или Метанадблюдатель, который вполглаза на них смотрит..

Д ж е й. По-вашему, у меня целых четыре части - Родитель, Ребенок, Взрослый и еще этот.. Метанаблюдатель, так вы его назвали. Многовато для меня - столько народа.

Т р е н е р. Да хоть сорок! Лишь бы с каждой частью вы могли нормально разговаривать и установить полезные отношения. Дружить.

Д ж е й. Мне кажется, что Взрослый и Метанаблюдатель слишком уж похожи, кто-то из них тут лишний.

Т р е н е р. Ничего подобного. Но если вы хотите измениться, вы обязаны бороться сами с собой. Само по себе ничего не бывает, чтобы измениться, одна ваша часть должна победить другую. Такова структура вашего подсознания...

К е й т. Да мне плевать на структуру подсознания. Знаете, я продаю стиральные машины, мои дела идут нормально, и меняться я вовсе не собираюсь. Я всего лишь хотела бы избавиться от лишнего веса.

Т р е н е р. Превосходно, Кейт! Допустим вы встаете по ночам чтобы порыскать насчет вкусненького в холодильнике. Особенно если Вы провели трудный день. Бывает с вами такое?

К е й т. Признаюсь, бывает, но это мое дело, не правда ли? Вы не станете придираться, надеюсь? Или опять скажете, Ребенок мол поперся ночью в холодильник, а взрослый сегодня расплачивается за него на семинаре? Ну что же, так заведено - дети делают глупости, а взрослые за них отвечают. Значит так уж мы устроены, не вам это менять.

Т е н е р. Ладно, не будем заострять. Наступил момент подвести кое-какие итоги наших занятий. Просто чтобы доказать вам что вы не зря пришли сюда потратив деньги, я сейчас подведу некоторые итоги.. Секрет прост. Все дело в словах и понятиях. Слова, которые вы говорите, вместо того, чтобы служить вам, начинают паразитировать у вас внутри, как настоящие глисты какие-нибудь. Вас мучает не реальное событие, а мысль о нем, как о чем-то неправильном. Злокачественное "понятие" о том, как вроде по вашему должно обстоять дело, распирает вас изнутри и мучает. Слова, понятия, мысли - вообще все - используется против вас, вот где истинная чума и напасть.

К е й т. Ну хоть зови адвоката, перед тем как подумать, или сказать любой пустяк, или даже на мужа поругаться !

Т р е н е р. Правильно, лучше нанять адвоката. Пусть адвокаты говорят за нас слова. А наше дело - жить. Молча жить и не волноваться. Потому что как только мы открываем рот, счастье и гармония заканчиваются. Все самое хорошее в жизни можно в два счета испортить словами. Даже любовь. Я надеюсь, для многих из вас любовь - это нечто ценное, не так ли? Но вот Кейт говорит "Любовь", а любовь для Джея совсем не то что для Кейт. Он использует одно и то же слово, но понимает по этим другую штуку, чем она. И у них начинаются проблемы. Кейт, скажите, как бы вы определили любовь?

К е й т. Ну "Титаник" наверное все смотрели, о чем тут рассуждать не понимаю. Посмотрите Титаник, там и есть Любовь, если вам непонятно.

Т р е н е р. Да, но возможно Джей не смотрел фильм, и потом положим, у него есть девушка, которая ему нравится, но у Джея с ней проблемы, она его кинула, в общем она не хочет видеть его, посылает к черту, такие знаете проблемы бывают, и на самом деле некоторые говорят - это сущая боль в заднице, а не любовь. А он совсем иначе думает. У многих, знаете, это есть. И вот когда такой парень, этот Джей, приходит и говорит вам: "Любовь". Ведь он совсем не "Титаник" имеет в виду.

К е й т. Да мне плевать, что он имеет в виду, этот парень, я просто хочу здесь похудеть, вот и все дела. И к чему вы завели волынку про слова?! Можно обойтись без лишних слов, если надо. Люди понимают друг друга без всяких слов, когда им есть о чем договориться. А иногда никакими словами не поможешь. А кое-что им и понимать не следует, потому что это никого кроме меня не касается.

Т р е н е р. Вы знаете Кейт, конечно есть многое такое в вас и в Джоне, что никому не понятно, и может вам самим непонятно. Но о человеке мы можем составить мнение только по словам и поступкам. Тут некуда деваться. Хочешь чего-то от других - изволь высказаться, вываливай все начистоту. Да что другие - вот вы сидите одна, смотрите матч, бейсбол там, и в голове у вас какие-то слова, обрывки фраз, всякое прочее..

К е й т. Знаете, не надо загонять меня в угол. Когда я сама говорю, мне все ясно, а как уж Вы приметесь разглагольствовать - туман вокруг собирается.

Т р е н е р. Неужто вы возомнили, будто я такой дурень, что ни с того ни с сего завел этот разговор, или чтобы напустить тумана?! Мне не за туман платят деньги. Я хотел подвести итоги и двинуться дальше. И я сделаю это, черт возьми, ведь я профессионал с дипломом. Объяснить вам что к чему, дать вам то, за чем вы явились сюда - вот моя работа, и я ее выполню даже если вы постараетесь из всех сил мне мешать. Удавлюсь, но сделаю. Иначе мне придется вернуть вам деньги, а самому уволиться в задницу с должности инструктора и пойти посудомойкой в Макдональдс! Или нет, я лучше вернусь в армию, где я, между прочим, дослужился в свое время до майора. И там, кстати, никто не вякал, не спорил, и не начинал засирать мне мозги, когда я отдавал приказы...

Короче, успокоились и продолжили. Вдумаемся, что происходит, когда вы изрекаете нечто. Есть поверхностная структура вашей фразы, выражающая вашу мысль, и есть сама по себе мысль, ее глубинный смысл, от формы не зависящий. Но где кончается одно и начинается другое - сам дьявол в преисподней вам не ответит. Но мы и не будем спрашивать у дьявола, ибо для нас главное - практика. А на практике одну и ту же мысль можно выразить разными способами. В то же время следует помнить, что от формы выражения мысли зависит то, как вас поймут окружающие. Иногда даже достаточно поменять слова местами или ввести малозначительный предлог, чтобы возникли проблемы. Вот, давайте проведем эксперимент, в ходе которого вы убедитесь, как непонимание может вырасти на пустом месте. Слегка меняя форму на каждом шаге, мы придем к совершенно извращенному смыслу. Начали. Повторяйте хором за мной:

    Т р е н е р . Президент мучим глистами
    Х о р. Президент мучим глистами
    Т р е н е р . Глисты мучают даже президента
    Х о р. Глисты мучают даже президента
    Т р е н е р . Глисты бывают у президента
    Х о р. Глисты бывают у президента
    Т р е н е р. Глисты приходят к президенту.."

- Бред какой - то, - возмутился Игорь, и бросил разработку обратно на тумбочку. Ладно наши. Наши - понятное дело.. Но Америка.. Бред.

В полпервого, закончив уборку и стирку, Людмила наконец появилась. Игорь было намекнул, что они давно не.. того.., но Людмила довольно резко отказала, сославшись на усталость. Зато у нее как всегда хватило сил на длительные приготовления ко сну. Обстоятельно и неторопливо, Людмила совершала ритуальные женские притирания, колготно копошилась, хлопотливо шуршала в своей тумбочке. Наверное минут двадцать она возилась, прежде чем выключить свет. И так - день за днем, год за годом. Примерно так же вела себя перед сном покойная бабушка. Та еще шептала что-то про себя, может молилась, но слов маленький Игорь никогда не умел расслышать. Бабушке тогда было пятьдесят пять, не больше. Людмиле скоро тридцать девять. А ведь она моложе Игоря на целых восемь лет! Игорь подумал о приближении старости. О смерти он не размышлял никогда, считая такие мысли беспредметными, но о старости порой задумывался. Со старостью, в отличие от смерти, предстояло как-то сосуществовать и разбираться. Старость. Старость. Старость...



* * *

Игорь сидел в помещении, похожем на школьный класс или студенческую аудиторию. Будь то класс, или аудитория, предмет здесь, похоже, изучался военно-патриотический. На стене висело неопределенного цвета знамя, и столь же неясные плакаты, провозглашавшие нечто общеизвестное, но Игорь едва ли сумел бы вразумительно объяснить, что именно. По углам комнаты стояли охранники в синих галифе, сапогах и фуражках, с ромбами на рукавах кителей. Такая же форма, но побогаче, была на нескольких сидящих в президиуме. Обмундирование присутствующих удавалось рассмотреть до мельчайших подробностей, а лица их, напротив, не воспринимались зрением - взгляд поскальзывался и съезжал прочь, не в силах задержаться. Лиц, как таковых, не имелось - ни глаз, ни ушей, а только намечались белесые, ровные, ребристые кольца под фуражками. Странно, но никакого ужаса в связи с этим Игорь не ощутил. Он вроде бы знал, что так надо - быть без лиц. В то же время мучило отвратительное чувство, будто он сидит в классе, не выучив урок, и его вот-вот вызовут к доске. Какой-то другой частью мозга Игорь вместе с тем соображал, что он - вполне как бы взрослый, и даже не очень молодой уже мужчина, кандидат наук, и никаких экзаменов до конца дней своих сдавать не должен.

- ...Не то! - рявкнул член президиума на кого-то в классе - Другие ответы есть?

Хотя и без лиц, члены президиума отличались оттенками. У сидящего слева майора кольца под фуражкой были блеклые, мучнистые, да и сам он какой-то долговязый, неловкий и вялый. Другой же наоборот - матерый, тугой, в звании полковника, отливал несколько медью. У нормального человека это отвечало бы багровому апоплексическому цвету лица.

- Не то! - раздраженно повторил медноликий.

Игорь вдруг резко вспомнил о чем речь - все происходившее в классе до этой секунды. Урок шел вовсе не по гражданской обороне, а по литературе, несмотря на военную форму. Игорь потянул вверх руку.

- Давай ты, - кивнул медный.

- Всякое подлинное искусство по самой природе своей правдиво. Если художественное, значит правдивое, а где неправдивое - там стало быть и нехудожественное. - Игорь выпалил текст скороговоркой, боясь сбиться.

- А Толстой? Он ведь порой обманывался? Сеял иллюзии? Или ложные представления могут преобладать даже в творчестве великого мастера? - попытался подловить Игоря мучнистый, слывший на кафедре начетчиком и крючкотвором.

- Знаю, знаю, - радостно вскричал Игорь, снова вытягивая руку, и почти перевалившись через парту. Медный кивнул.

- Это неправда!

- Доказательство?

- Мысль Белинского и Чернышевского, что неправда противоречит природе искусства.

- Что вы несете - как может одна мысль принадлежать двум разным людям? - возмутился мучнистый.

- Нет, нет, клянусь, такое бывает. В истории масса примеров. Ильф и Петров, Братья Гонкуры.. Маркс и Энгельс, Тютчев и Фет.. (Игорь на мгновение в страхе запнулся, но Реброликий не заметил ошибки).

- Ладно, валяйте дальше.

- Притом, художественное богатство не противоречит ни правдивости изображения жизни, ни идейной определенности - Игорь слегка раскрепостился, почувствовав, что отвечает неплохо. - Возможности, которые открывает перед искусством партийность, еще не в полной мере осуществляются. Я мыслю, следовательно чувствую, что мыслю... - Игорь сам не понял, к чему он сказал последнюю фразу, и не знал как продолжит, но тут, на счастье, мучнистый майор, талмудист и начетчик, перебил его.

- Но можно ли отрицать, что порой произведения, заведомо ложные, идейно безнравственные, все-таки воздействуют по законам искусства, эстетически, так сказать?

Игоря осенило. Он понял, на чем его ловят.

- В конце концов, - радостно прокричал он, - суть не в этом. Искусство не должно отравлять бесполезным желанием и познанием.. виноват, желанием бесполезного познания. Искусство должно быть героическим, вещественным без сентиментальности, национальным, с огромным пафосом, обязывающим и связывающим. Или его не будет вообще!

- Бац - медный ударил молотком по зеленому сукну стола, словно здесь шел аукцион - Отлично!

- Вы приняты. Экзамен преодолели с честью, хотя и не без погрешностей.

Мучнистый и медный грузно поднялись, подобрались, словно происходило нечто торжественное. Заиграла музыка. Все приняли стойку "смирно". Игорь хотел подпеть, но боялся сфальшивить, и в качестве компромиссного варианта пел без звука, открывая рот, как рыба, в такт словам гимна.

- Итак, вы, разумеется, знаете, что мы намерены ставить пиесу. Иначе вы не оказались бы на собеседовании. В результате которого.. Вам, Игорь Александрович, Вам лично.. решено доверить исполнение центральной, самой трудной и самой ответственной, роли. Ваше имя будет объявляться в афишах отдельно. И в титрах тоже, когда выйдет экранизация. Рад, падла? Вы конечно уже поняли, о какой роли я говорю? Смирно, твою мать! Таким образом, вам поручено играть самого Александра.. Исаевича.. Солженицына!!!

- Поздравляю. М-м-м... поздравляю, да. Парика мы вам не дадим, пожалуй. Борода у вас вполне приличная. Вот лоб придется немного усилить. Короче. Слушай мою команду. Излагаю план действий. После долгого заточения выходишь из монастыря. Я имею в виду, вы затворник, стой здесь, бля, и вот вы выходите и.. и кладете поклон земле русской на все четыре стороны, пошел!

Внезапно в глаза ударил ослепительный солнечный свет. Игорь сильно зажмурился, заслонил лицо ладонями. Сзади грохнули створки деревянных ворот, лязгнула задвижка. Понемногу привыкнув, он отнял ладони от глаз, раскрыл веки. Пыльная проселочная дорога, на которой он стоял, уходила вдаль и терялась где-то в холмах. Вокруг раскинулись луга, пригорки, рощи, золотые прямоугольники полей. Невдалеке блестело озерко. Сколько хватало глаз - простор. Жарко и тихо. На небе ни облачка, и застыл где-то в зените едва различимый летний звон, будто там, высоко наверху, стрекочет кузнечик или поет какая-то птица - не разобрать. Парило, как перед грозой. Пахло клевером и пчелами. Игорь повернулся назад, где должны были остаться выпустившие его ворота, но увидел те же безлюдные раздолья, и только совсем далеко на горизонте белела церковь, да рядом с ней притулилось несколько крохотных, как блохи, изб.

Игорь оглядел себя. На ногах его были растоптанные опорки, сухое заскорузлое тело прикрывала холщовая рубаха, перехваченная в поясе простой веревкой. На плечах висела средней тяжести котомка - содержимое он не удосужился изучить. Игорь подумал, что для Солженицына такое обмундирование выглядит куда как диковинно. Он мысленно упрекнул постановщиков в халтуре и плохом знакомстве с материалом. Игорь посмотрел на свои руки. Они по-стариковски огрубели, закостенели, и налились немерянной коренной силою, какой никогда не обладал он прежде. Игорь еще раз подивился, что руки Солженицына, надо полагать, привычные более к писательскому труду, вдруг такие оказались грубые и матерые. Эк, оно!

Не имея прочих ориентиров, Игорь двинулся в направлении Храма, маячившего на горизонте. Пока шел он, много соображений приходило в голову, но мысли все были какие-то тугие, приземистые и раскоряченные. Наверное, были то и не мысли даже, а пресловутые "думы". От непривычки иметь дело с думами, Игорь затруднялся дать им организованный ход, необходимый, чтобы сориентироваться в ситуации и принять мало-мальски толковое решение о дальнейших поступках и деяниях. Да и не хотелось принимать никаких решений. Так вокруг было хорошо и благодатно, таким веяло покоем и умиротворением, что Игорь забылся совершенно. Добрых две версты проделал он бодрым пешим ходом, не замечая веса заплечной котомки своей, где лежало, видать, что-нибудь посконное и народное: отчего бы не краюха свежего каравая, да в придачу осьмушка творогу в марлевом узелке. За время похода миновал он множество пустых огородов, охраняемых разодранными пугалами, поле под паром и несколько овинов. Храм на горизонте слегка увеличился.

Из состояния блаженной забывчивости Игоря вывел шум, нагонявший сзади, и возраставший постепенно, так что Игорь заметил его присутствие лишь когда звук сделался уже громок весьма. Богато сработанная черного дерева повозка обогнала Игоря и остановилась саженях в двадцати. Не преминув наградить коренного крепким народным словцом, кучер осадил лошадей, сиганул вниз и распахнул дверку. Из кареты сошла на землю высокая барышня в длинном черном платье и шляпке с приподнятой вуалью. Чудо как хороша собой! Барышня направилась к Игорю. Тот было приосанился, но тут же вспомнил, в каком нынче он пребывает возрасте, смутился, и ссутулился обратно. Барышня приближалась. Очевидно, Игорю следовало подать реплику первым. Ему стало не по себе.

- Это не по роли, Там не может такого быть... Ну что же они.. Козлы,... Напортачили, совдеповцы хреновы - неистово негодовал Игорь вполшепота, подобно суфлеру, который, делая страшные мины, не смеет обнаружить себя из будки, тем временем как лядащий артист на сцене несет околесицу. Игорь изрядно нервничал, не зная, как поведет себя, и о чем станет беседовать с эдакой красавицей. Пока он так волновался, барышня подошла к нему совершенно вплотную.

- Возьмите, отец, - сказала она голосом мягким и глубоким, едва ли не более прекрасным чем ее лицо, и пихнула Игорю в жменю некий мелкий предмет. Затем, принагнувшись, она поцеловала старика в лоб. Прохладную нежную влагу ее поцелуя Игорь продолжал ощущать и после, когда женщина отняла губы ото лба его, быстрым шагом вернулась к карете и скрылась за шторкой. Завороженный, забыв о своей несчастной роли, Игорь глядел ей вослед, осознавая, что вероятно, первый и последний раз в жизни такая восхитительно прекрасная дама поцеловала его. Едва повозка тронулась, Игорь разжал ладонь. Он увидел монету. В центре ее расправил крылья вполне знакомый двуглавый орел, а по краю шла надпись: ДВАДЦАТЬ КОПЕЕК СЕРЕБРОМ. Внезапно Игоря охватила необъяснимая злоба.

- Говно!!!! - выкрикнул он вслед повозке первое навернувшееся на язык ругательство, и с силой швырнул деньги туда же, вдогонку удалявшейся мечте.




День пятый. Четверг.

- Все, не могу.. Не понимаю. Что за дом у нас. Сумасшедший дом просто - Людмила стояла одетая, с ключами в руке.

Игорь вопросительно высунул бороду из-под одеяла..

- Я все-таки сходила к соседям.. Федор, этот хам трамвайный, можешь представить, что он мне наговорил... Нет, ну тогда.. я не понимаю что такое... Если это не он, тогда вообще странно. Но нет, не он. Возмущался, как будто я его обвинила в отцеубийстве, или что он украл у меня поллитру. Пополам с матом, разумеется, у меня до сих пор все внутри кипит... Слава богу, что Паша уже ушел в школу, не услышал, как оскорбляют его мать. Вот тебе выходец из народа, представитель трудящихся масс. Что ты хочешь, какой по твоему страной мы можем быть при таком народе... Еле я ноги унесла, в общем.

- Прости. Наверное, я должен был сходить.

- Не пори чушь. Тебе бы от него еще и досталось. Женщину он все же не осмелился тронуть. Хряк здоровенный, мне и то страшно было. И так еще он на меня так молча пучился, уж лучше даже когда матерился, а то свинцово так глядел в лоб и пошевеливал пальцами - то ли бросится сейчас душить, то ли нож достанет.. Нет, тебя бы он точно пришиб. - У вас, говорит, в ушах звенит, потому что интеллигенты и плохо закусываете. Хам. Тем не менее это не он, я уверена. Кто-то может издевается над нами, нарочно заводит по ночам этот гнусный "Советский Гимн". Чертовщина просто.

Что ты молчишь? Ну что ты жуешь бороду? Скажи что-нибудь, глава семейства!

- Люда.. Ты знаешь.. Мне нехорошо. Живот болит и вообще.. Настроение ни к черту.. Расклеился я, словом. Позвони Маевскому, договорись на сегодня вечером, ладно? А на службу я пожалуй не пойду.

- По- моему тебе просто надо меньше пить.

- Да, Люда, ты права, но боюсь, я все таки заболеваю. Так ты позвонишь?

- Придется, чего уж.

Людмила погладила Игоря по заросшей щеке. У него едва хватило сил не зарыдать.



* * *

Старинный знакомый Людмилы, а с некоторых пор друг и врач семьи, Маевский жил в старом кирпичном доме в центре города. Роскошная квартира досталась ему по наследству от родителей. С ними Сева Маевский прожил до сорока лет. Родители умерли скоропостижно, с интервалом в два месяца. Вот уже восьмой год Маевский обитал в квартире бобылем, имея здесь небольшую частную практику и принимая изредка любовниц. Образ жизни он имел своеобычный. За вычетом часов, проводимых в одной из элитных московских клиник (куда его давным-давно, еще в советские времена устроили родители), Маевский проводил все время за закрытыми шторами, в основном лежа на диване, куря, и слушая кассеты любимых рок- групп и бардов. Подобный распорядок не менялся никогда, и казалось - вокруг все хорошие люди уйдут из жизни, дурные подохнут, прочие все разведутся и снова женятся, сбегут за кордон и возвратятся, а Маевский все так же будет лежать в полумраке на своем диване. Частная практика его состояла почти целиком из знакомых, и служила не доходу, но поддержанию хоть минимального круга общения.

Встретив Игоря, Маевский не стал надевать халат, подчеркивая тем самым неофициальность внепланового визита. Он был в домовязанном темно-синем свитере и в джинсах, как всегда заспанный, со всклокоченной бородой.

- Бренди - протянул Маевский Игорю массивный стакан с коричневой жидкостью.

- Нет, нет, что ты, - отмахнулся Игорь и взял стакан. Глоток получился увесистый, спиртное разом пропекло пищевод, раскаленным коловоротом ввинтилось в грудь, прохватило до печенок... Но раз уж сам доктор налил, тут не приходится спорить.

- Итак.. Что нас привело в сей поздний час - Маевский был как всегда слегка ироничен, но вместе с тем сделался достаточно серьезен, давая обозначку началу "приема".

- У меня галлюцинации, Сева, - начал давать показания Игорь, усваивая бренди - Понимаешь, какие-то очень странные. Видения что ли.. Не знаю даже как назвать.. Странные. И живот все время болит.

- Галлюцинации - это, конечно, нехорошо. Но глюки на то они и глюки, чтобы быть странными. Что же тебе мерещится, старик?

- Два дня назад был сон про Достоевских, в эту ночь про Солжа, то есть я сам и был Солжем, только ужасно идиотским, честно сказать..

- Всем бы такие сны, Игорек. Ты, стало быть, грезишь о Великой Русской Литературе. Можно позавидовать. Я вот ничем таким не могу похвастать - обычно я во сне трахаю кого-то, но вечно никак не дотрахаю толком. Или убегаю от милиции, хотя в жизни я вроде не преступал законов. Или падаю с высоты... А живот у всех болит иногда.

- Нет, Сева, дело не в том, и дело намного хуже. Ты не понял. То есть я не объяснил. Видишь ли, я окружен каким-то заговором, это точно. Я постоянно вижу эти нелепые, но кошмарно достоверные сны с музыкой. И все это напрямую связано с реальностью, и с тем, что болит живот, но я не могу взять в толк, как именно, потому и пришел, не знаю, но точно - связано. Сны не растамаживаются на границе реальности, их словно контрабандой пропускают в явь, - явь и сон воюют, там политика дрянная, коммунисты - во сне, и мы наяву, но кто на какой стороне стало непонятно, но самое - если есть явь и сон, и граница, и таможня на границе, кто- то значит сидит там, на таможне, значит там что-то еще третье, не мое, и это третье, постороннее - совсем ужасно.. прости, я плохо объясняю.. Я сам себе снюсь. Нет не то.. В общем, видения встревают в реальность, а реальность стала тоже ужасно нелепой и не более достоверной чем сны, а живот болит от видений, и жизнь пугает меня, Сева - Игорь замолчал, сам испугавшись сумбура исходящих от него слов. Маевский, однако, остался невозмутим.

- Да уж, жизнь нынешняя кого угодно напугает. Я телевизор давно не смотрю. Вот только английские детективы читаю. Занятные попадаются, знаешь ли..

- Верно. Но даже самая страшная реальность вряд ли так напугает, если она устойчивая. А эта - плывет, не держится, что особенно страшно. Можно было бы подумать, что я схожу с ума, или что у меня белая горячка если бы Людмила не слышала то же самое. Она все ругалась, она думала - там соседи за стенкой, ты только ей ничего не говори, умоляю. Я сам не признался ей ни в чем, просто сказался больным, - неопределенно так, в общем и целом.

- В чем ты ей не признался, Игорь?

- Ах да, я главное не объяснил же до сих пор: все время по ночам я слышу Советский Гимн. Он входит в мои сны неотъемлемой частью. И живот болит как будто бы от него тоже.

- Ну.. бывает. Гимн, говоришь.. А в каком исполнении?

- Ты что, Сева, издеваешься? Оркестр Гостелерадио, наверное. Вряд ли рок-группа, или ВИА "Песняры". Классическое такое исполнение. Если ты пошутил, то неудачно - мне не до шуток сейчас. Я пришел за помощью, а не за насмешками.

- Прости, Игорь, я не то имел в виду. Ведь он много раз менялся уже, гимн твой. Сейчас какая-то незнакомая совсем музыка в роли гимна, я и не признал бы ее так с ходу.

- Сева, я говорю про наш старый, конкретно советский, реальный гимн.

- А, ну хорошо, Игорь, хорошо. - Маевский почесал лысеющий затылок.

- Можно еще бренди?

Игорь выпил еще. Маевский прощупал ему пульс, измерил давление, заглянул в глаз, оттянув книзу веко. Проверил рефлексы. Заставил закрыть глаза, и стоять с вытянутыми вперед руками. Потом положил Игоря на тахту и долго мял ему живот, сосредоточенно глядя в никуда.

- Одевайся, старик. Органики на первый взгляд не видно. Мы в нашем возрасте конечно мужики уже не первой свежести - поизносились, и ты не исключение. Но причин волноваться не вижу. Это, брат, душа твоя хандрит, медицине неподвластная.

- Если душа, то почему живот болит? Душа если, то либо голова должна болеть, либо на крайний случай сердце. Впрочем я слышал - психосоматика. Язва желудка бывает от нервов. Но тут оно как-то иначе связано, более злостно что ли, Сева.

- Не упрощай.. Психосоматика.. - Маевский отхлебнул бренди, закинул ногу за ногу, покачивая на носке плюшевым тапком. Закурил, затянулся, пустил дым в потолок.

- "Психосоматика" - не яснее, чем "душа". Никто не знает где она, откуда и почему она, психосоматика. Нет причин думать, что душа сосредоточена в мозге или в сердце. Если мне укололи палец, то болит-то именно палец. Мозг, конечно, анализирует информацию, приходящую от нервов, но болит сам палец, врубаешься? "Душа" - нигде и повсюду, она и в животе и в прямой кишке - тоже, разумеется. Ведь что такое наш организм. Это, в сущности, колония микроскопических существ - клеток. Отдели одну клетку от тела, посади ее в питательный бульон, и она будет жить там. Крошечная частичка моего "я" будет плавать в пробирке, а остальной "Я" смогу посмотреть на нее в микроскоп. Отщепляя клетки разных тканей, я увижу различных существ - бесформенных, шарообразных, или отдаленно похожих на осьминогов, но всегда непохожих на меня самого. Сам "я" - соединение частиц, не имеющих со мной никакого сходства. И если я пою песню, или гимн, мои клетки работают, но ни одна из них песню ту и не слышит и не понимает...

- Сева, - слабо запротестовал Игорь, - мне сейчас не до философии как-то, пойми. Он знал за Маевским тягу порассуждать, но сейчас длинной лекции просто не вынес бы.

- Не торопи, старик. Может тут и кроется решение твоих проблем. Поехали дальше. Представь что ты рассадил по одной все мои клетки в питательном бульоне. Каждая клетка продолжит жить вне тела доктора Маевского, но сам доктор, видимо, прекратит существование в результате такой процедуры. Выходит, ни одна из клеток сознанием не обладает. А кто обладает? Совокупность.

Игорь оглядел и постарался ощутить себя как колонию неведомых микроорганизмов. В зоне непосредственной видимости нашлись сплетенные пальцы бугрящихся венами рук и бородавка, расплывчато темнеющая на носу. Остальной организм был скрыт одеждой - квадратные коленки под либеральной джинсой, угловатые ступни под поношенной вискозой носков (тапок для гостей у Маевского сроду не водилось).

- Если бы клетка моего тела умела рассуждать, она, возможно, выдумала бы религию, объясняющую ее происхождение и задающую рамки и смысл ее бытия. Она считала бы, как полагаем мы, люди, что Бог создал ее по образу и подобию. И что она - венец творения. Она обсуждала бы эти проблемы с другими клетками, воевала бы за убеждения. Но Высшим Существом для любой моей клетки являюсь я сам, ни на одну из своих клеток непохожий. Разные мои действия - стрижку ногтей, испражнение, и прочее, клетки толковали бы как Божий промысел, или кару - неисповедимую, непонятную. И дерзали бы вообразить цель божества, полагая ее в стрижке ногтей, в испражнении.. Но как бы я, к примеру, стал объяснять свои мечты или заботы клеткам в слое жира на моей спине?

Игорь непроизвольно поерзал спиной в кресле. Клетки в слое жира на спине отозвались дружной чесучестью.

- С другой стороны, клетки моего тела, узнай они обо мне, посчитали бы меня наверное своим творцом и повелителем. Но не я создал их, не мне дано повелевать ими. У них своя жизнь, у них масса проблем, о которых я ничего не знаю. Им приходится бороться против вирусов, общаться друг с другом, работать сверхурочно, чтобы восстанавливаться после травм, алкогольных возлияний и так далее. "Я" - не творец, не хозяин, но лишь собрание, своего рода генеральный съезд клеток. Пленум, на котором принимаются решения.

То ли слушая разглагольствования Маевского, то ли под действием выпитого, Игорь немного отвлекся от своих терзаний.

- Интересно бы перевернуть твое рассуждение - представить себя самого клеткой большого организма. Скажем, я и ты - нейроны гигантского мозга, а мой приход к тебе - синаптический сигнал, вызванный чем-нибудь.. Ну например, это существо, к мозгу которого мы принадлежим, выпило стакан вина, и косеет, а наш сейчашний разговор - часть этого косения.

- Или у него схватки, в животе, а мы - лишь часть позывов его перистальтики - рассмеялся Маевский. Игорь поежился.

- Впрочем извини, по сути ты прав - заметил Маевский недовольство приятеля - откуда нам знать, не возникает ли из огромного числа людей некое Высшее Существо. Реальное, но непохожее на нас и наших богов. Любая мировая религия должна быть смехотворна для этого Высшего, как была бы нелепа для меня "религия" клеток жира. Притом, возможно оно "просто живет" с его собственной точки зрения - тоже как бы стрижет ногти, ходит по большому, трахается, ездит в автобусе.. но совершенно иначе, чем мы можем вообразить. Его смыслы не потому неведомы нам, что мы не научились их понимать, а из-за абсолютной невмещаемости в наши системы .

А мы ищем откровений, мы ждем, когда наконец что-то в нас разомкнется, откроется, и проступит сквозь бессмыслицу наших гримас в зеркале "Оно" - неведомое. Но способны ли мы воспринять его?

Игорь вспомнил про цель визита, и испугался, что Маевский со своей философией отправит его несолоно.

- Давай пожалуй вернемся к нашим баранам, Сева. Скажи мне не как мыслитель, а как медик. Что по -твоему все это может значить для меня?

- Видишь ли, старик, я недаром завел разговор про клетки. В неправильной организации совместной жизни клеток и кроется причина любой болезни. Если они вколотили болт в борьбу с инфекцией, тогда к примеру грипп. Если делятся анархическим путем, тогда рачок-с. Или поругались между собой... Клетки мозга, желудка, ороговевшие ткани, паренхима - озлились друг на друга, и вышло то, что ты назвал "психосоматикой". Может, какая-то их часть объединилась с другой и борется против третьей. К примеру, клетки мозга узурпировали власть, а клетки желудка сопротивляются при поддержке эритроцитов. Как знать, возможно у них там - конфликты, заговоры, ГКЧП какое-нибудь..

- Или глисты в моих кишках, считая себя пролетариатом, устраивают революцию и учреждают в прямой кишке Власть Советов и Смольный?! Час от часу не легче, Сева.

- Шучу, шучу. Но в каждой шутке, сам понимаешь.. Видимо, у тебя проблемы какие - то личностные подобным образом выходят на поверхность. Знаешь, кризис середины жизни.

- Какая уж там середина, Сева... Но все равно, музыка-то при чем..

- Не знаю. Но ее ты сам вообразил, конечно.

- Да, а почему Людмила тоже ее слышит?

- Хм.. Ну, возможно, ты же сам во сне и поешь.

- У меня нет слуха, Сева. Я джаз люблю, но только слушать, а играть или петь никогда не умел..

- Во сне чего не сделаешь. Сомнамбулы вон по карнизам ходят. Такие штуки отчубучивают - наяву и не приснится. И потом не обязательно ты поешь, открывая рот. Видел цирковых чревовещателей? Те вовсе губ не разжимают, озвучивая диалоги своих кукол. У них во время чревовещания не голосовые связки работают, а в основном мышцы желудка и пищевода. Возможно и с тобой во сне происходит нечто подобное.

- Ни о чем похожем не слышал. Такая болезнь хоть название имеет?

- Разумеется. Сомнамбулическое чревовещание.

- Гнилой диагноз - покачал головой Игорь, - и то и другое по отдельности-то жутко, а вместе - так просто кошмар. И потом, как лечить его..

- Ну это очень просто как раз. Отдых, психотерапия, гипноз, и ограничить спиртное..

Игорь мысленно спросил себя, что же конкретно говорила Людмила, когда звонила доктору Маевскому насчет визита.

- Хорошо, Сева. Положим ты прав. Сомнамбулическое Чревовещание. Все равно я не возьму в толк - почему именно Советский Гимн?

- Так уж, стало быть, выходит. Никто не виноват, я думаю. Гимн состоит из слов. Слова - из букв. Каждая буква текста ничего не значит сама по себе. Она может лишь догадываться, в состав какого слова входит. Но отдельная Буква не знает текста песни. Они вылезают сперва поодиночке, блуждают, притягиваются к центрам смысла, собираются вместе.. Тусуются, как теперь модно говорить, и вот - результат. Уж не обессудь.

- Обессужу, Сева. Какого дьявола именно Советский Гимн распевают по ночам какие- то сволочи внутри меня?

- Ну, вероятно, ты для них - Советский Союз, вот и они исполняют его, этот свой, в смысле твой, гимн.

- Для кого - для них? Для глистов в жопе? У меня, кстати, глистов не было в жизни. Для клеток жира на брюхе я - Советский Союз? Для кого? Если это какие-то взбунтовавшиеся клетки, их надо вырезать, если паразиты - вытравить. И кстати, Советский Союз распался, Сева, если ты успел обратить внимание.

- ОК, распался, распался. А про глистов ты сам первый начал.. - Маевский полуотвернулся, - Что у тебя за аналогии вообще дубовые. Не обязательно же повторять его судьбу. Распался! Наоборот значит, они хотят чтоб ты был это... как его.. нерушимым, навеки там.. все такое... Маевский наклонился к серванту, закрыл лицо руками. Он не мог больше сдерживаться, его трясло.

- Все, Игорек, умру сейчас, - уже открыто хохотал доктор - ну расслабься же ты, нельзя же так серьезно относиться к себе, елки- палки! Я понимаю, человек жалуется на усталость, на боли, на глюки наконец.. Ладно, бывает. Но ведь ты-то - я вижу по тону, по глазам - всерьез испугался какой-то херни.. я даже стыжусь назвать это нужным словом. Сущее мракобесие, блин. Ты же кандидат наук, старик.

Игорь не знал, то ли обидеться то ли смеяться вместе с доктором.

- Так значит, твое "Сомнамбулическое Чревовещание" - шутка?

- В самом наипьяном бреду ни одному эскулапу не привидится подобный диагноз. Ты конечно извини.. Я давал клятву Гиппократа, и все такое, но не подшутить над тобой не мог, когда ты завел речь про свой союз нерушимый.

- Хм. Понятно. Шутки шутками, но что же тогда по-твоему - правда? Белая горячка возможна?

- А вот это точно- мания величия! Для качественной белой горячки тебе, Игорек, надо еще много и долго работать над собой, - декалитры и декалитры шнапса. На самом деле ты просто немного устал. Тебе надо действительно поменьше пить, поменьше работать, щадить себя, одним словом. Отдышаться.

За вычетом насмешек и заверений, Маевский по сути ничего не объяснил. Все равно Игорю стало легче. Увиденное глазами чужого, происходящее перестало казаться таким уж кошмарным, хотя бы просто потому, что врач не принимал его проблемы близко к сердцу. Понимая, что сегодня жаловаться дальше было бы просто неприлично, Игорь поблагодарил за прием. Маевский прописал ему какие-то успокаивающие пилюли и магний. От гонорара отказался.



Окончание



© Павел Афанасьев, 2001-2024.
© Сетевая Словесность, 2001-2024.





Словесность